Третий закон Ньютона

      В первый раз — хотелось бы верить, что и последний — Князю едва ли не страшнее, чем самому Мише.       Он мчится к нему посреди ночи, превращая километры в прерывистые карандашные наброски, которые так легко стереть одним движением, игнорирует время — днём путь по городу от одной квартиры до другой занял бы куда больше, но сейчас, кажется, сама Вселенная на его стороне: чтобы оказаться рядом с другом, чтобы просто быть вместе.       Как и всегда, когда кому-то из них было плохо.       Сейчас, к сожалению, речь идёт не о разбитой губе, не о ссоре с отцом и не об уходе из дома: Андрей многое бы отдал за то, чтобы его на пороге встретил вменяемый, хоть и местами покоцанный Миха, сияющий своей слегка долбанутой ухмылкой и приглашающий вместе зализать раны.       — Мих, слышь, — часом раньше Князь набирает знакомый номер, изнывая от приступа неясной тревоги: он не мнительный, он не верит в приметы, но сейчас ему необходимо убедиться, что с Михой всё в порядке, а идиотские предчувствия — всего лишь последствия недосыпа, творческих терзаний и выпитого накануне спиртного. — Миха!       В ответ в трубке что-то шебуршит, и тревога рывком завязывается в стальной узел, выбивая из лёгких остатки воздуха.       — Андрюх, — на выдохе, сбивчиво, пусто — совсем не похоже на обычный жизнерадостный Мишин тон.       — Ты там живой или как вообще? — спрятать за грубоватой шуткой дрожь в голосе, стиснуть трубку в руках — до побелевших костяшек, до заболевших пальцев. — Я тут текст накидал… послушаешь?       Жалкие, жалкие оправдания. И, если всё на самом деле в порядке, Миха на раз-два раскусит его коварный план — сатанински рассмеётся прямо в трубку, скажет, что у Князя совсем крыша поехала, что мог бы придумать оправдание получше, если ему хочется позвонить, что тащи сюда свои тексты, ё-моё, нам альбом писать скоро!.. Князь на всякий случай готовится отбивать атаку, но готовится, видимо, зря. Вместо этого Миха молчит: издаёт звук, похожий на приглушённый всхлип, поднимая внутри Андрея волну нестерпимой паники, что случилось что-то по-настоящему плохое.       — Мне страшно, Андрюх.       — С тобой кто-то есть? — мыслями Князь уже набрасывает на себя куртку, мчится по проспекту, срывает с петель дверь и несколькими выстрелами расправляется со всеми, кто посмел похитить Мишин покой.       — Никого.       — Подожди, — бросает отрывисто и, едва не сбрасывая телефон на пол, хлопает дверью, забывая в ту же секунду, успел ли он хотя бы повернуть ключ в замке.       Мише действительно плохо — и страшно, и, наверное, больно, потому что выглядит он чудовищно, у Андрея даже язык не поворачивается отпустить какую-нибудь колкость в стиле всего, в общем-то, их общения.       Потому что Андрей почти физически чувствует, как Мишу ломает.       — Бля, Андрюх, я сдохну сейчас.       — Так я тебе и позволю.       — Мне страшно.       — Верю.       Главное — не позволить Мише увидеть собственные трясущиеся руки и ужас в глубине зрачков: этого ужаса ему хватает и самому, так что сейчас Князю нужно быть сильнее за них двоих.       — Пошли, — он кивает в сторону спальни, — будешь рассказывать мне обо всём. Или попробуешь уснуть, а я рядом посижу.       — Не выйдет, Андрюх, — у Миши дрожат губы и пальцы сцеплены в замок, и страх нарастает с каждой секундой. Андрей же читал об этом. Андрей ждал, что когда-нибудь это произойдёт — и каждый раз надеялся, что всё ложь, что все врут, что ломки, отходняки, приходы — это всё не про Миху, это с ним не случится.       Надеялся наивно и очень зря.       Вот и их оно догнало.       — Я же знаю, как это бывает, — голос у Миши предательски скачет то вверх, то вниз, хоть он и говорит почти шёпотом, словно боясь потревожить полуночную тишину пустой квартиры. — Слышал. Не спрячешься нигде, понимаешь, да? Тебя как волной догонит и накроет. Уже накрывает.       Андрею стоит огромных сил выдохнуть и деланно-меланхолично пожать плечами.       — Ну, раз предупреждён, то и вооружён, так? Пошли давай, чего я тебя заманиваю, как девственницу в постель? У нас с тобой уже немного другой этап, нам-то эти уламывания как до далёкой звезды…       Он идиотски и грубо шутит, потому что не знает, что говорить, не знает, что делать, не знает вообще ничего — в самом деле, как на первом свидании, только вот свидание — не с какой-нибудь симпатичной девчонкой, не с Михой (да кто бы ему позволил), а с демонами — теми, что сильнее Князя, сильнее Михи, сильнее любого существа на планете. С демонами, которые медленно и мучительно уничтожают изнутри, загоняют лезвие под кожу — и ведут по миллиметру, разливая боль по всему телу, режут заживо, не оставляя живого места.       Страшно обоим: потому, что Миху ещё никогда не ломало, потому, что Князь даже не сможет ничем помочь, кроме как просто быть рядом.       Им же, блядь, всего лишь за двадцать. В это время не должно быть таких проблем. В это время хочется решать, где выступить сначала, а куда махнуть потом, в это время хочется если и терять разум, то лишь от оваций, успеха и алкоголя. В это время Андрей даже готов разбираться со своей идиотской безответочкой, которая уже всю душу вынула, которая попросту ненормальна, но только бы не наркотики, только бы не это.       Мишу мелко трясёт — он сворачивается в комок, подтягивая к себе колени, упираясь в стену пустым взглядом, и Андрею нестерпимо больно видеть его таким — вопреки тому, каким он представал перед ним обычно. Великий и ужасный Горшок. Ну конечно же. Кого другого пусть обманывает, а его, Князя, не проведёшь: слишком уж многое повидал.       А теперь вот придётся зайти ещё дальше.       И Князю бы очень хотелось держать его руку — где-нибудь на поросшей мхом крыше, а не на сбившихся простынях, шептать что-то — в спокойных объятиях, где тепло и надёжно, а не в попытках отвлечь от отравляющих разум мыслей, обнимать — потому, что так решили оба, а не потому, что один из них просто не в силах сопротивляться.       Короткий вскрик заставляет Князя — повидавшего вообще-то всякое — вздрогнуть.       — Мих, ты чего?       В ответ он только дёргает головой, морщась и складываясь ещё теснее, сжимаясь в сгусток боли и страха. Князь переползает ближе, отголоском сознания замечая, что он в этих штанах где только не был и какую только грязищу не собирал, а сейчас ползает по чистой кровати, и несколько лет назад ему бы точно влетело за такое от матери, но сейчас не до того: хочется встряхнуть Миху как следует, притянуть к себе ближе, чтобы тот хоть немного пришёл в себя, гладить по плечам и спине и напоминать, что он здесь, рядом, как бы там ни было дальше, заставить посмотреть в глаза, протрезветь от этого дикого ужаса — он сдерживает себя в последний момент.       Давай, Княже, испугай друга ещё и своими идиотскими чувствами. Как раз сейчас самое время.       — Живот болит? — догадывается Андрей, запихивая поглубже обострившуюся некстати влюблённость и угадывая характер движений. — Подожди, я сейчас за водой схожу.       — Нет, — в запястье неожиданно крепко вцепляются горячие пальцы. — Не уходи.       — Две минуты, Мих, — пытается воззвать к разуму Князь, но сердце само собой сжимается от тёмного испуганного взгляда. — Считай. Можешь вслух. Я сейчас вернусь.       Обещанные две минуты кажутся вечностью — по крайней мере, Князю так точно, пока вода льётся в стакан (невыносимо медленно, словно изощрённая китайская пытка, куда только девался весь напор), ему раз пять хочется сорваться с места, метнуться в спальню, посмотреть, всё ли в порядке с Михой — хотя какой там, к чертям, порядок, если это всё — словно бомба замедленного действия, хер его знает, когда рванёт по-настоящему?       Рвётся неожиданно.       Рвётся диким сдавленным воем из комнаты, рвётся осколками стакана, который трескается в княжеских руках, рвётся брызгами крови на ладони.       Рвётся глухим звуком замирающего сердца.

***

      Силы взаимодействия двух материальных точек равны по величине, противоположно направлены и действуют вдоль прямой, соединяющей эти точки.       Сила действия равна силе противодействия.       Князь помнит, Князь учил, — физика неплохо сочетается с музыкой, если правильно к ней подойти, да только сейчас нет толка ни от внезапно вспыхнувших в голове знаний, ни от музыки, ни от сказок. Он точно знает, что любая попытка показать силу, принудить Мишу к чему-то против его воли обернётся лишь ещё большим противоборством, даст обратный эффект. Знает, что сейчас не помогут ни болезненные, горькие, злые от бессилия мысленные «я же тебя предупреждал» и «я ведь просил тебя», ни «блять, Миха, вот всё как обычно», ни даже шутливые пихания в бок и попытка вывести на облегчающую душевные страдания ругань: в ответ на любое проявление агрессии он рискует огрести.       Огрести локтем под дых, ногой в живот, затылком по челюсти. Но это не страшно.       Куда страшнее, что при этом будет чувствовать Миха, которому сейчас это всё не поможет.       Поэтому Князь мягко опускается на кровать, расправляет скомканное одеяло, почти вырывая его края из судорожно сжатых Мишиных пальцев, подтыкает со всех сторон, вспоминая, как ему в детстве так делала бабушка. Невесомо проходится ладонью по взмокшим прядям, осторожно касается подбородка, заставляя поднять голову и посмотреть на себя: в тёмных колдунских глазах с дрожащими ресницами (правда, совсем как у колдуна) напротив нет ничего, кроме всепоглощающей паники и боли.       В расширенных зрачках Князь видит только себя.       — Давай, Мих, побудь со мной, — улыбается неровно, дёргано, но держится, чтобы самому не поплыть, не выдать собственного страха. — Поговори со мной.       — Не… Княже, — пересохшие губы дрожат, и ситуацию нужно перехватывать. Снова.       — Ну хорошо. Тогда я буду говорить, а ты пообещай, что будешь слушать. Уговор? — Андрей придерживает за плечи, не давит, но держит, не давая рвануться в очередном приступе безумия. — Не будешь ни о чём думать, Мих, а будешь слушать. Лады?       И Князь совсем, совсем, блять, не знает, что делать. Знает только, что — не давать ложиться на спину, чтобы, если начнёт тошнить, не захлебнулся, что — разговаривать, отвлекать, чтобы не позволить уплыть в глубины, где темно и страшно, отвлекать своим голосом, отвлекать своими сказками. Вот и пригодились твои колдуны и оборотни, Княже. Вот и спасай свою обдолбанную принцессу любыми способами. Знает, что Мише просто бы не оставаться одному, чтобы тот знал, что не один.       А значит, Князь будет рядом, чтобы вовремя подавать стакан воды, держать за руки, когда тонкие трясущиеся пальцы сжимаются в кулаки до хруста, чтобы вытирать со лба болезненную испарину, а с щёк — слёзы, которые в какой-то момент начинаются катиться градом, хотя Миша не издаёт ни звука, умолкая, окончательно сажая голос от бесконечных мучительных криков, — и глотать ком в горле самому, только бы не дать в себе усомниться.       Не дать усомниться, что он их двоих непременно вытянет.       Будет рядом, чтобы обнять со спины, поймать чужое запястье с бешеным пульсом, погладить содранные костяшки — и шептать, шептать что-то почти на автомате, надеясь на то, что вменяемость ещё не покинула его, Князя, голову, и его сказки хоть немного связаны между собой, а не являют бессмысленный поток сознания.       Ласковое, непривычное «Миша» с тёплым, шелестящим, как кроны деревьев в лесу, звуком рвётся сквозь череду привычных им в обычном состоянии, со стороны даже грубоватых «Миха», «Горшок» и «да ёбтвоюналево», — сейчас не хочется никаких обычных прозвищ, хочется только отдавать всю неизбывную, не высказанную, не выраженную нежность, которая копится внутри годами, и Князь надеется, что спустя время, когда этот водоворот боли закончится, Миха ничего не вспомнит.       Как не вспомнит эти моменты, когда Андрею почти не нужно сдерживать себя, чтобы дотронуться до плеча и чуть задержать ладонь, чтобы обнять и лежать так бесконечно долго, чтобы уткнуться лбом в горячую, пылающую огнём спину между лопаток.       Как не вспомнит (Князь и правда очень надеется, вдруг заливаясь краской и отвешивая себе мысленный подзатыльник), что в один из периодов тревожного забытья, когда боль немного унимается и Миша почти забывается нервным сном, Андрей дотрагивается подушечкой пальца до влажных лопаток, обводит мышцы, тянется к позвоночнику, поднимается к шее, пересчитывая позвонки, и невесомо касается губами горячечной кожи, чуть задерживается, прежде чем отодвинуться назад. Целует в висок, ощущая, как под губами бьётся голубая жилка. Целует в острое плечо, отводя в сторону спутанные тёмные пряди.       Закрывает глаза.       И тут же распахивает их снова, часто-часто моргая и не давая сну (коварному сказочному дракону) победить себя.       Он даже не знает, сколько проходит времени между моментом, когда он в приступе душащей паники мчался через весь город к Михе, и моментом, когда тому наконец становится немного лучше.       Не помнит, который час и день сейчас или ночь.       Помнит только каждый загнанный взгляд, каждую вспышку страха в чужих глазах, каждый вскрик боли — какие там страшные сказки и хоррор-панк, вот чьи вопли будут сниться ему в кошмарах, когда находишься рядом с самым дорогим на свете человеком и совсем никак не можешь облегчить его участь. Помнит ощущение спутанных волос под пальцами и пустую желчную рвоту — потому что тошниться Михе уже попросту нечем, но его выворачивает так, что спазмом стягивает собственный желудок — забавно, это что, их дружба уже перерастает в такое, когда чужую боль чувствуешь как свою? Помнит судорогу — и запоздалое осознание, что это его, Андрея, боль, что икроножную мышцу сводит от неудобной позы, что организм даёт о себе знать, что у него есть и своя боль тоже — не только Мишина, которой он, кажется, пропитывается до костей.       В воздух намертво впечатывается аромат боли.       Такой, что хочется даже не проветрить — сжечь всё к чертям, все простыни, пропитанные испариной, подушки, в которые Миша глушил крик, обои, в которые въелись мучительные стоны, сжечь всё, только бы никогда больше не этому не возвращаться.       Чтобы Миха никогда больше к этому не возвращался.       — Отпускает, — хрипит Миша, поворачиваясь лицом и заставляя задремавшего на секунду Князя вздрогнуть и проморгаться снова. — Вроде отпускает, Андрюх.       — Ну неужели, — бубнит Князь, испытывая смешанное чувство облегчения и желания отвесить ему бессильный подзатыльник. За все, сука, переживания, за всё, что этот мудак с самим собой делает. — Спи давай, Мих. Ты уже на трупак похож, и так нихера о себе не заботишься, так ещё и депривацию сна себе устроить решил. Где у тебя постельное бельё лежит? Давай сейчас новое постелю, переляжешь на сухое.       — Отъебись, Княже, — бескровные губы на мгновение растягиваются в стороны. — И так нормально.       — Ну, раз нормально… — Андрей глухо хмыкает и всё равно тянется наугад к шкафу: на него с верхней полки удачно валится одеяло. Сдёрнуть старое, укрыть новым — в этот раз Миха даже не пытается уцепиться, позволяя Князю сделать всё, что он сочтёт нужным.

***

      — Слышь, Княже.       — Ай, мать твою. — Андрей резко дёргается, хлопая глазами и тряся головой: казалось, всего несколько минут назад ушёл в кухню, чтобы приготовить что-нибудь поесть. На плите под крышкой доходит омлет (или уже сгорел? Нет, нет, только бы не сгорел, это же, блядь, единственные продукты, которые он нашёл в холодильнике), из форточки сквозит утренняя прохлада — сутки, что ли, прошли? двое? больше? как тяжело-то, сука, а перед ним, пошатываясь, стоит Миха — такая же шпала, как и обычно, возвышается над ним, как фонарный столб, и выглядит чудовищно, но хотя бы улыбается и даже переоделся, и на том спасибо.       — Уснул, что ли?       — Я готовлю омлет, — упрямо-мрачно заявляет Князь. Прикусывает на всякий случай язык: знает, что после долгого недосыпа становится совершенно невыносимым, а сейчас позволить себе грубости никак нельзя. Да и не хочется, в общем-то.       — Твой омлет сгорел бы нахрен, — доверительно сообщает Миша, шлёпая босыми ногами к раковине и припадая ртом прямо к крану: хоть бы чашку взял, что ли, но нет, правила — не для панков, — если бы я его не выключил. Ещё бы и пожар устроил, а мне ведь ещё квартплату вносить.       — Какой ты мелочный, Мих, — противным тоном откликается Князь, хватая со стола наточенный (надо же) карандаш и прицельным движением посылая его в чужую спину. Промазывает, но получается даже лучше: вместо спины стержень попадает прямиком в центр ягодицы, и Андрей пакостно смеётся, пока Миха разражается пространной тирадой о том, как надо было сдохнуть, а не терпеть это кощунственное отношение в собственном же доме. — Пожар, квартплата! Звучишь как бабка с первого этажа. Сядь, сейчас есть будешь.       — Не хочу омлет, хочу пиво, — заявляет Миша, валясь на стул и роняя лохматую голову на локти. — Хочу на репетицию. И… блять, Андрюх, пошли погуляем? С тобой хочу погулять.       — Какие непомерные аппетиты в тебе проснулись, братух, — Князь шваркает перед ним тарелку, пряча за иронией чудовищное облегчение в виде падающего с души булыжника и почему-то — желание разрыдаться. — Ты себя в зеркало вообще видел? Тебя же с героем наших песен спутают. Ешь, что дают, пива не завезли.       В ответ Миха передразнивает его детскими вихляниями, демонстрируя, как его не любят, ущемляют и притесняют своими княжескими амбициями. Андрей, ковыряясь вилкой в своей тарелке, думает, что этому идиоту хорошо бы врезать, а потом… потом, наверное, обнять и не отпускать никуда. Чтобы не рыпался, писал себе музыку и прыгал по сцене. И не смотрел туда, куда не надо. Без этого хорошо.       Хорошо ведь, Мих.       — Слышь, Княже.       — Ну? — мрачно откликается Андрей. Даже не мрачно — скорее вымотано и безэмоционально, но звучит так, словно он сейчас откусит кому-нибудь голову.       Как хорошо, что Миху этим не напугать.       — Ты меня зачем целовал?       — Чего, блять?       — Того. — В чёрные глаза понемногу возвращается шальной блеск и озорная искорка, и через призму внешнего облика — всклокоченного, бледного, осунувшегося — вдруг проступает прежний Миха. — Я же чувствовал.       Ну ведь пиздец же.       — Твою ж мать, Миха. — Князь поднимает на него тяжёлый взгляд и сцепляет зубы: так бездарно проебаться нужно было ещё суметь. Понадеялся, кретин, что тот не вспомнит. Как же. — А больше ты ничего не чувствовал? Ты уж скажи сразу, а то буду потом от других узнавать, как я тебя ещё и отымел, пока ты от невменоза отходил. А я и не в курсах, знаешь ли, что мне такое счастье перепало.       Слабый, но всё-таки с сатанинскими нотками смех заполняет кухню подобно пылинкам в солнечных лучах: Миша скрипит стулом по полу, двигаясь ближе к Князю, и несколько секунд смотрит на его потемневшие глаза, на синяки под ресницами, на складку между бровей.       На то, как Князь хочет спрятать глаза, но упрямо выдерживает его взгляд.       И подаётся вперёд.       Со смешком касается губами уголка его губ, соскальзывает ближе к ложбинке в середине, мажет по саднящей ранке, нежно-ласково-озорно — так, как Княже никогда с ним не осмеливался.       Как Княже никогда бы — первым.       — Вот так это делается. Никогда не пробовал, что ли? Всё просто. Хочешь, научу?       Князь улыбается как последний идиот (как юнец, в самом-то деле, стыдно), давит рвущийся наружу смех и, украдкой проводя языком по собственным губам и глядя на довольного Миху, гадает, точно ли его не обманывают демоны перегруженного сознания.       Привкус чужих губ и колдовской огонёк в глазах напротив усомниться не позволяют.