***
Приказ отца был прост и ясен: Окделл не должен был закончить обучение в Лаик и получить господина из Людей Чести. Хоть король в милости своей и призвал его в Загон, но большая часть знати видеть в своих кругах сына мятежного герцога не желала. Это была одна из немногих вещей, в которых Сильвестр и Лучшие Люди полностью совпадали во мнении. Мятеж пятилетней давности все помнили еще слишком хорошо и повторения не желали. Эстебан, секунду помедлив, кивнул. Это... тоже было странно. Если Окделла не хотели видеть настолько сильно, не проще ли было подкупить Арамону? О его вздорности и жадности даже глухие были наслышаны далеко за пределами столицы, так что это проще и безопаснее, чем провоцировать прямо. Лишь позднее, повстречав Окделла лично, Эстебан понял: отец боялся. Герцог Жоан-Эразм до нервной дрожи в голосе страшился шестнадцатилетнего юнца. Как и все остальные. И, как и все, этого не осознавал. До Эстебана тоже дошло это далеко не сразу. Потребовалось время, и осознание приходило болезненно. А само признание до сих пор звучало нелепым: он боится Окделла? Да. Да. Да, потому что... Создатель, его же невозможно не бояться! Потому что только страх мог вызвать к нему столько злобы разом. Это не то, что можно заметить сразу. Разум отчаянно отказывается принимать этот страх, лишь сильнее ему поддаваясь. Эстебан не собирался излишне стараться над приказом отца, чтобы не привлекать особого внимания рвением. Но его тело само дергается, чувствуя мертвенный холод, когда Окделл проходит мимо, задевая другого унара. И с языка от волнения срывается грубое и резкое: — Вас не учили манерам? Окделл моргает, фокусируя взгляд на нем, и сердце Эстебана замирает, различив сквозь безразличие искры чего-то куда опаснее и жутче… Интерес.***
Заль без всякой тоски наблюдал, как пустеет фляга под спешными глотками Колиньяра. Вина жалко не было, мыши за пару монет всегда готовы услужить господам унарам в такой малости. За давнего приятеля он переживал больше. С чего бы это Эстебану задевать Окделла, да еще и так явно? Северин переглянулся с Манриком: не то чтобы он был особо дружен с Константином, они лишь узнавали друг друга, вынужденные держаться вместе, чтобы не оказаться под чужим влиянием. И, кажется, Константин тоже не очень понимал настрой маркиза. От надорца никакой выгоды: беден, как церковный змей, ни связей, ни власти. Пария. Даже дразнить, как выяснил Заль за те несколько часов до ужина, неинтересно. Тот лишь смотрит в ответ, да так, что самому тошно становится от выдавленных ругательств. Но Колиньяр завернул неплохо, да... И воспитание, и отца помянул — молодец! — Окделл... — Эстебан потряс флягу, проверяя, и разочарованно вернул владельцу. — Что о нем известно? Зубы все еще постукивали друг о друга, но постепенно он приходил в себя. И ему совершенно не нравилось то, что он ощущал. Константин, прикусив губу, принялся вспоминать: — Три сестры, старшая на выданье, но о приданом можно и не мечтать, мать-мегера, в Олларию прибыл один... — Один? Что, совсем? А Ларак? А охрана? — В том-то и дело! — поднял палец вверх Марник. Заль машинально покосился следом, но ничего, кроме гари от свечей, нескольких трещин и спешно убегающего паука, на потолке не нашел. — Был даже специальный указ, по которому Ларак должен был сопровождать племянника, но... Сказали, что он слег накануне отъезда с лихоманкой и до сих пор болеет. А слуги, что должны были его заменить... — Константин выдержал паузу и пояснил: — Один заразился от графа и тоже слег, второй упал с лошади и сломал ногу. Поэтому герцог решил ехать в одиночку. На границе Надора его встретили цивильники, и их глава, видимо, решив выслужиться, предложил ему конвой: все равно нужно было отправить в столицу налоги. Однако не прошло и двух дней, как на них напали разбойники. Большинство выжило, но путь продолжать не могли, еле добрались до мясницкой почтовой станции В итоге Окделл добирался до Олларии в одиночку с мешком налогов. Эстебан моргнул. Раз, другой, после потряс головой. — Окделл. Нищий. В одиночку. Пересек треть страны. С мешком золота под боком? Только после нападения разбойников? И приехал в столицу целым и невредимым? — Целым и невредимым. И с непорушенными печатями на мешке, — кивнул, почесывая нос, Константин и тут же его сморщил. — М-да, действительно звучит как байка. Но это правда — дед лично принимал у него мешок в тессории. Колиньяр задумался. В денежных делах весь Талиг Леопольду Манрику доверял, да и... Это ж Окделл. Эстебан выдохнул, нервной рукой убирая упавшую на лицо челку. Кажется, выполнить наказ отца будет сложнее, чем он думал.***
Чем больше проходило дней, тем чаще Эстебан задумывался над тем, не отрезать ли себе язык. Тот полностью выходил из-под контроля, когда дело касалось Окделла. А касалось оно часто, можно сказать, ежедневно, а в каком-то смысле — и еженочно. Впервые Окделл приснился ему в первую же ночь. Точнее, Эстебану снова снился разговор с отцом, и затем, не сразу, на одном упрямстве отведя от герцога взгляд, Колиньяр увидел ту самую фигуру у стены. Окделл удивленно не вскинул, а именно что надломил, остро и колко, бровь, растягивая губы в отдаленном подобии то ли улыбки, то ли усмешки, то ли оскала — Эстебан скорее угадал и ощутил, чем узнал очередной всплеск приятного удивления. Эстебан скривился, потешив надорца еще сильнее, и тот махнул рукой. Сон тут же скомкался, сменился чем-то смутно-приятным, чем-то, что забылось в первые же секунды пробуждения. В отличие от окделльской рожи, которая, кажется, не собиралась покидать его ни наяву, ни во снах. Еще в голове засел звонкий сестринский голосок, напоминавший о старом, абвенианском еще, обычае... …брр... Да не дай Создатель! Однако, увы, Создатель из мира ушел, а потому молитвы его не услышал.***
Наверное, еще тогда, ночью, Эстебан и начал что-то осознавать. Почти неуловимое и очевидное, как появление Окделла во снах. Кусочки жизни раз за разом, яркие и почти забытые, снова появлялись перед его глазами, а Окделл... Окделл тоже их смотрел. Нет, не так, изучал, опять! Вглядывался в каждый миг, каждую деталь, препарировал каждую частицу его воспоминаний, точно... Точно ничто из этого, человеческого, сумбурного, живого ему знакомо не было. Эстебан поймал его незадолго до отбоя в одном из коридоров. Поймал буквально, вынырнув из-за угла, ловко прижимая чужие запястья к стене, чтобы прошипеть почти в лицо: — Я вам не ызарг, чтобы изучать меня до последней кости, Окделл. Прекратите. В ответном взгляде — лишенное вежливости внимание и уже знакомая тень одобрительной эмоции. В своем равнодушном безразличии, иными принимаемом за трагическую угрюмость, Окделл куда успешнее Придда: его ледяную стену Колиньяр, если не знал, то догадывался, как можно было разбить. А вот чем пронять, чем отвадить от себя, от своих снов, от своей сути надорца — нет. Волоски на шее встают дыбом в первый же миг прикосновения, хотя Эстебан не делает этого напрямую, подспудно опасаясь еще большего эффекта. Иногда ему приходила мысль, что он умрет, если окажется слишком близко. Что Окделл погубит его единственным прикосновением. И снова это странное ощущение: точно из могильной стыни его бросило в теплые летние воды. Теплые, но все же меньше, чем человеческое тело. Окделл теплый — это ощущается даже сквозь ткань, но его тело тепла не источает. Как не потеет кожа даже после самой сложной тренировки, не ощущается дыхание, даже когда он так близко, и моргает тот только когда скудного спектра выражений лица не хватает. Точно он не... — Как устроено, что человеческое тело, что туша ызарга, я знаю лучше прочих. До той самой последней кости, — мерно произносит он, и Эстебан кивает: да, иначе и быть не может. — Но хорошо, больше так не буду. Окделл отступает вбок, и Эстебан невольно, мгновенно, косится на собственные руки, сжимающие лишь воздух, снова переводя взгляд к надорцу. В ответном взгляде — учительская гордость за ответ ученика и танец живых металлов. Эстебан поджимает губы, коротко кивая, отступая на шаг, скрывая кулаки за спиной. Впервые в своей словно такой короткой жизни он недоволен собственной догадкой. Точнее, тем, что она оказалась верной.***
Окделл неданное слово держит: сны перестают быть разрыванием заживо. Надорец все еще не исчезает из них полностью, однако некие границы... соблюдает. Свои собственные, но Эстебан теперь хотя бы может спать, а не выискивать его каждую секунду сновидений. Он не благодарен ему за это. Эстебан еще не настолько свихнулся от усталости, чтобы быть благодарным за то, чему Окделл был виной. Но это... и настораживает, и радует.***
— Страх имеет два основных проявления, ответную агрессию и бегство, — произносит, убивая тишину, Окделл. Эстебан хмуро смотрит на него поверх свитка, машинально посыпая чернила песком и откладывая бумаги в сторону, чтобы не испортить сгоряча. Сочинение по астрономии, над которым он корпел сегодня три часа, подождет. Окделл, решивший что-то сказать или пояснить по своему желанию, такая же редкость, как и полностью трезвый Арамона. Хоть Эстебан и не представляет, как тот вообще оказался в библиотеке после отбоя. Самого Эстебана сюда проводил один из слуг-мышей (за лишний талл, естественно), потому что в его келье не нашлось нужной книги, а сдавать сочинение уже завтра. — Это к чему? Конечно, Окделл только того и ждет, чтобы повернуться к нему лицом. Время не прошло для него даром, полученные знания напоминают о себе. Теперь он ызаргов не расчленяет, теперь он изучает их живьем, медленно, но верно подбираясь к тварюшкам все ближе, пока те не начнут принимать его за часть среды обитания или даже за одного из своих. Уголки чужих губ дергаются от неловкости — Эстебан снова оказался прав, и от этого вмазать наглой надорской роже хочется еще больше. Например, тяжелой скамьей, но Эстебана удерживает предположение, что после удара, хорошего, искреннего, с размаху, Окделл лишь невозмутимо повернет вывернутую назад голову, с хрустом костей вправит на место скошенную челюсть и продолжит нести чушь, в которой уставший от творящейся с ним дичи Эстебан находит слишком много смысла. И, судя по тишине, что воцарилась в исповедальне, когда Колиньяр, не иначе как от отчаяния, рассказал все клирику, не он один находит Окделла… опасным. Отца Германа в идиотизме заподозрить трудно, наверняка тот тоже понял. Эстебан готов поклясться, что святая вода вместо обычной в кубке Окделла оказывалась минимум два раза. Как и сушеная рябина — вместо клюквы. — Ну ты же хотел знать почему, — жмет тот плечом. Непривычно, на пробу, тренируя и расширяя владение средствами выражения. Это подтверждает то, что жест мгновением спустя повторяется другим плечом, совершенно идентично и неумело — видимо, не решил, какой эффект будет лучше. — Так вот, то, что они основные, не значит, что других нет. — Значит, дело в редкости? Эстебан растягивает губы до боли, звучно втыкая очин пера между волокон дерева, нарочно ломая, заражая столешницу остатками чернил, удивительно ровной линией текущих по узору. Это уже не злоба, а некий подвид личного извращения — сейчас маркиз испытывает удовольствие от собственной бессильной неприязни к этому странному существу по фамилии Дома Скал. Лишь секунды спустя доходит: очевидно, это ощущение обоюдно. — О, Эстебан, ты уникален, — восхищенно тянет Окделл, прикрывая глаза. Копирование мэтра Шабли, рассказывающего об очередном ораторе древности, прошло успешно, но Эстебан лишь улыбается шире. Он знает, что Ричард не в восторге, далеко не. Да, изначально Колиньяр вызвал в нем любопытство, но... — Но это мог быть кто угодно другой, верно? — добавляет Эстебан за него, чуть ли не мурлыча. Это действительно мог быть кто угодно, тот же отец Герман или даже Арамона. И, может быть, было бы к лучшему, потому что тогда бы Окделл быстрее утолил свой научный интерес, а не стал бы испытывать к Эстебану... склонность. То, что Окделл не может себя контролировать, понятно даже Эстебану. При всей... пассивности и покорности уставу, тот слишком хорошо управляет. В основном, конечно, собой и своей истинной природой, не давая ей прорываться в чем-то большем, чем мелочи, которые можно заметить лишь сильно вглядываясь. Но в том-то и дело: никто и взгляда на него поднять не посмеет. Колиньяр потирает переносицу, машет рукой слепо, бездумно и честно выдыхая: — На кой я Вам сдался, Окделл? И снова Окделл. Не унар, ни тем более по имени, хотя сам надорец не утруждает себя вежливостью. С самого начала, и даже в мыслях, Эстебан не называет его иначе. ... Может быть, поэтому Эстебан все еще контролирует себя? Окделл задумывается, даже, кажется, всерьез, но пару секунд спустя лениво жмет плечами. Недавнее невидимое бешенство полностью утратило над ним власть, судя по всему, попросту принятое как данность. — Ты мне… нравишься? Во всяком случае, я привык к тебе. Люди же привязываются к своим домашним питомцам? Отлично, его действительно воспринимают как ызарга. Только не дикого, а уже ручного. Эстебан предполагал нечто подобное, но что Окделл будет настолько бесстыдным?! Он качает головой, ощущая, как сердце все туже сковывает страх. Окделл... не врет. Он честен, поскольку просто не считает нужным Эстебану врать. Тот все равно ничего не сможет сделать. Окделл улыбается, тянет к нему кисть через стол. Видимо, сравнение с домашним питомцем ему пришлось по вкусу, потому что Эстебан приходит в себя, когда его ладонь начинает поглаживать макушку, зарываясь в волосы пальцами, точно в шерсть гончей. Это... остро. Невозможно ярко. Колиньяр даже не знает, что испытывает на самом деле, потому что это слишком само по себе. Это не то, что может в полной мере испытать человек. И это не то, что ощущаешь, когда человек касается. Эстебан позволяет это всего лишь на секунду, а потом, зло сузив глаза, ударом сшибает его руку в сторону. Окделл моргает, смотрит на него, на руку, все сильнее склоняя голову к плечу. Ну конечно, этой твари мало кто решается дать отпор даже в мелочах. А в следующий миг из Эстебана вышибает дух. Окделл нависает над ним, прижатым к стене, бывшей десяток бье позади, с заведенными над головой руками. И Колиньяр готов поклясться, что к стене его прижал не Окделл. Не руками. Он настолько близко, что Эстебан поневоле замечает еще одну странность: зрачков в его глазах нет. Они то ли сжались от злости до невидимости, то ли посветлели, сливаясь с желтым резным венчиком. Желтизна все глубже проникает в серость, изрезая ее. Точно янтарные вены в граните. Точно золотая жила в самородке серебра. Вот уж точно, Окделл — редкостный самородок. Самовыродок. Тот моргает, приводя в движение свои золоченые на концах ресницы, после чего скалится, подступая ближе, почти утыкаясь кончиком носа в чужой. Ладонь накрывает гортань, поднимаясь выше, так, что пальцы накрывают основание челюсти. Не давит, просто жмет, почти ласково, но дыхание спирает все равно. — Эсти-Эсти-Эсти... Хм, нет, не мое. Эст-Эсти-Эстен… — цокает тот языком, но продолжает улыбаться. Его действительно забавляет чужая строптивость. Хоть что-то необычное, отличное от всеобщего благоговейного ужаса, изрядно доставшего его за века. Пусть это делается инстинктивно, из того же страха, пусть назло, из одного упрямства натуры Эстебана, но это все равно... Мило? По крайней мере, занятно. — Это комплимент, а не оскорбление. Все же, большинство людей для меня — что муравьи под ногами. Эстебан фыркает, дергается, и Ричард секунду спустя скашивает взгляд на перехваченную ногу — Колиньяр пытался его пнуть. Стискивает, гладит колено, поднимаясь все выше к бедру. При этом Эстебан все еще чувствует его руку на своем горле и не может даже шевельнуть руками. Ричард улыбается, прижимается ближе, грудь к груди. — Я. Не. Твой. Питомец. — Пока — нет. Но я собираюсь это исправить, — вот теперь Эстебан чувствует его дыхание, всего на мгновение, когда тот пораженно и прерывисто охает. Не разобрать, горячо или холодно, потому что холод тоже может обжигать, но Эстебан чувствует узор инея, расцветающий на его коже, чтобы мгновенно стаять непрошеной слезой. Окделл сам не думал, не ожидал от себя, но отказываться от прихоти не собирается — уж слишком те редки. Ладонь разжимается, начинает гладить, нежить, стирает каплю, рисуя ей по коже, задевая кончиками пальцев губы, — жаль будет потерять такой интересный экземпляр! Эстебан рычит, рвется вперед, вгрызаясь в его руку. Ричард снова резко выдыхает, больше восхищенно, чем зло. Эстебан чувствует, как движутся, хрустят, меняя свое положение, кости под его зубами, как проворачивается кисть, и пальцы давят на щеки, заставляя разжать челюсти. — Нет, ты не ызарг. И даже не медведь. Ты крыса, Эстебан, — блестящая ниточка слюны обрывается, когда Ричард тянет руку в сторону, разглядывая следы. — Маленькая, милая, умненькая крыска. Но даже это можно использовать... Эстебан хрипло выдыхает, смотря на него исподлобья, выжидая. Ну давай, ну! Люди же редко оставляют укусившего их муравья в живых, верно? Он фривольно повисает в невидимых путах, с нетерпением ожидая приговора, но Окделл, вспомнив про него, поворачивается и с успокаивающей улыбкой тянет: — Не беспокойся, я не буду тебя убивать за такую дерзость. И, чуть подумав, добавляет: — Не своими руками.***
Утром дописанный доклад оказывается на столе у ментора, парой дней спустя удостаиваясь скупой похвалы. Эстебан задумчиво смотрит на продуманное, но так и недописанное окончание, пока чернильные строчки не начинают расплываться у него перед глазами. А нет, не в глазах дело: чернила действительно текут, тают, пока не исчезают с бумаги, не оставив даже следа. Впрочем, откуда ему взяться-то? Колиньяр поспешно сворачивает свиток в трубочку, делая невозмутимый вид. В спину раздается задорный смешок, от которого так и тянет повернуться и ударить его хозяина свитком по лбу. Но не выйдет: Окделл, как и положено Человеку Чести, сидит в противоположном углу аудитории.***
— Занятно все же, как люди видят Четырех... Эстебан выдыхает, удобнее устраиваясь на кровати, барабаня пальцами по колену. Бесполезно: насколько Окделл был молчалив при всех, играя надорского недотрогу, настолько становился разговорчивым наедине. Еще и темы выбирал... любопытные. Хотя стоило признать, что выбирал не он. Выбирал Эстебан, думая, мимолетно и глубоко, о многом, а Ричард лишь ловил наугад одну из задумок, чтобы ответить на нее в этот раз. Даже обидеться за такое самоуправство не получается. А толку? Хорошо хоть команды выполнять не требуют. Хотя Эстебан их выполнит — глупо не признавать, но есть у Окделла право отдавать приказы. Какое-то совершенно невозможное право того, кто выше, чья суть вне людского понимания и осознания, кого-то, кого можно назвать богом... — Эстен, я не бог. Можно. Но не хочется. Вот как раз из-за такого вот, из-за беспардонного и прямого, из-за почти собачьей клички. Пусть это слово и звучит, наоборот, бережно, взлелеянно... Эстебан помнил, как тот перебирал слоги, звуки, искал нужное, правильное, единственно верное. Эстен. Почти Эстебан, но мягче, ближе, почти интимно. Камень Повелителю Скал ближе, чем корона . — А еще "счастливый" или "удачливый", — ухмыльнулся Окделл. Эстебан закатил глаза, бросая в него не глядя тощую и твердую, что тезка, подушку. Надорец так же не глядя поймал ее у самого лица, невозмутимо передавая обратно в чужие руки. — Даже знать не хочу, кто ты на самом деле, — прижав подушку к груди, буркнул Эстебан — Хочешь, — поймал его Окделл. — Но тебе хватает ума понимать, что если я дам ответ, мне придется тебя убить. Колиньяр скривился, проводя до скрипа ногтями по наволочке, формируя как можно более четкий ответный образ. Герцог хихикнул в кулак, качая головой — с каждым днем он все больше походил на человека. С каждым днем это пугало все меньше, но опаска лишь росла, потому что Эстебан боялся думать о том, зачем ему это. — А почему нет? — моргнул, склоняя голову к плечу, Окделл. — А почему да? — вскинул бровь, отражая движение, Эстебан. Подражание могло как помочь наладить связь, так и взбесить, а сейчас оба результата были для него желаемы в равной мере. Колиньяр не собирался терять навык в огрызании, хотя воевать с Окделлом было по определению провальной идеей. Надорец выдыхает, отводя ненадолго взгляд в сторону, задумываясь, и тянет: — У меня есть семья. Есть друзья. Враг? Врага у меня еще не было... — Заведи себе злобного кота. Будет враг и питомец в одном лице, — фыркает Колиньяр, но по взгляду Окделла видит, что тот уже. — А как же Рокэ Алва? — удивляется Эстебан. Откуда пошел слух о том, что в Лаик Окделла пустили лишь для того, чтобы подобраться к Маршалу поближе и убить его, Колиньяр не знал, а ныне и вовсе сомневался, не придумал ли эту сплетню сам Окделл. Чисто из любознательности, посмотреть, что будет. — Алва? — Герцог прыскает, после чего начинает громогласно хохотать, да так, что сотрясаются стены, а Эстебана прошибает волной нечеловечески сильной эмоции, впечатывая спиной в камень. — Алва, ох, Алва... — Окделл, хвала Создателю, прекращает смеяться и рассеянно начинает стучать пальцем по губам, силясь подавить улыбку. — В Фабианов день, на площади, Рокэ Алва назовет мое имя. Эстебан пытается нахмуриться, но удивление сильнее, и брови сами поднимаются все выше и выше. Окделл задирает кончик носа, довольный эффектом. — Я бы сказал, что это бред, но твоим словам я верю. — То есть, ты доверяешь мне? — уточняет надорец, на что Эстебан снова фыркает. — Я не желаю верить ни тебе, ни в тебя, — глухой, но отчетливый рык пробивается в слова поневоле, как и взгляд исподлобья. — Я знаю, что это в твоих силах. А такой переполох — вполне в духе. Тебя и Рокэ Алвы. Взбесить разом столько людей, заставляя бессильно смириться с чужим своеволием и наглостью? О да! Окделл — око урагана: события вокруг него происходят словно сами по себе, для этого почти ничего не требуется... Ну, разве можно обвинять в одном взгляде? Одном взгляде, что наполняет душу изначальным, глубинным ужасом жертвы перед хищником, заставляя действовать бездумно, слепо, сгоряча перед угрозой, силы которой не можешь исчислить? Окделл не выходец. Не шальной астэр, заигравшийся в человека, оторванный от стихии. А значит… Пальцы скользят по подбородку снизу, поднимая его. Эстебан смотрит прямо, чувствуя себя сильным как никогда в жизни, произнося: — Я не желаю, и я не буду. Меньшее, единственное, что он может сделать — проявить собственное безрассудство. Пальцы нежат, пальцы гладят, а после — вот же наглость! — чешут шею, точно Окделл ласкает кота. А глаза у самого прищурены. — Безбожник, — мурлычет Ричард, садясь на кровать рядом с Эстебаном и укладывая его голову на свои колени, поглаживая по волосам. Эстебан через силу заставляет себя расслабиться и закрыть глаза. Шторм внутри затихает, позволяя мыслям снова подняться из глубины. — Как тебе удалось его уговорить? Рокэ Алва, Ворон, летящий против ветра. С Леворуким за плечом, тот бы не то что Окделлу — Создателю посмел бы дерзить. Окделл... Чем больше Эстебан узнает, чем ближе к нему становится, тем сложнее понять... И его, и себя. — Он еще должен мне. — Должен? — Ага. За то, что забрал моего отца. Эстебан смыкает веки до цветных кругов, хмурясь. Забрал? Не убил? Надорец вдыхает, приглаживая кудри. — Спи, догада. Эстебан не успевает возмутиться, рывком падая в сон.***
— Почему я больше тебя не боюсь? Окделл поднимает взгляд от свитка, мгновенно сияет, откладывая тот в сторону, позволяя перу самому дописывать сонет. Снова барабанит пальцем по губам, произнося: — Полагаю, ты тоже... привык. Страх — инстинктивная реакция на мою истинную природу. Ее, конечно, можно полностью скрыть чарами, но мне это не нравится. Ощущение такое, словно кожу покрыли маслом, а потом его заморозили, — недовольно дергает уголком губ Окделл. — Ты сам уже понял, что меня бесполезно бояться, — неожиданно улыбается он, мгновенно меняя выражение лица. Все еще далеко от человеческих повадок, но лучше, чем было. Эстебан согласно кивает: — Бояться — да. Опасаться — нет. Окделл так или иначе поступит так, как решил. И лучше не бежать в панике, а вовремя отступить в сторону, когда бешеный вепрь начнет брать разбег. — Ну а когда страха не остается, в игру вступают другие чувства, — Окделл подпирает локтем голову, хмыкая. — Для равнодушия я слишком сильно задеваю твою гордость, значит, остается интерес. Эстебан поджимает губу, думая, что же он умудрился задеть, что Окделл прилип к нему, как банный лист к мужскому клинку. — У тебя очень... уютное мышление, — мнется надорец, поясняя. — Уютное? — Настолько самодовольное, что даже вторжение извне таковым не считает, пока не посягают на его целостность, — кивнул Окделл. — Не будь ты таким ленивым, попытайся вышвырнуть прочь, еще с неделю бы мигренью маялся. Тем более, там столько интересного! Жизнь у тебя, может быть, и скучновата, зато информации вдоволь. Брр, ну вот спасибо! Нужно будет подарить Окделлу учебник по изящной словесности, а то он всех эрэа в замке отпугнет такими комплиментами, шатаясь за Алвой. Но вот кто бы говорил о скучной жизни, а! Сидел наверняка в своем Надоре, слушал эсператисткие увещевания и заговорческие думы, перебирая скудные остатки былой роскоши и древностей. — А ты самостоятельно выучился читать на трех языках от скуки, чтобы полностью прочесть домашнюю библиотеку, и загонял менторов вопросами, потому что на три дневных перехода сверстников не было, — улыбнулся Окделл. Видимо, он действительно уютно устроился в его голове, раз добрался до таких деталей. Но в Эр-Сабве действительно настолько скучно! У них даже преступлений нет! Воровать — нечего, убивать и насиловать — некого. Точнее, есть кого, но в этой пустоши их еще найти надо! В детстве Эстебану было настолько нечем заняться, что он как-то... — Погоди, — Окделл внезапно потянулся и обхватил его голову. — Эй! — Терпи, — перед глазами спешно начали выстраиваться воспоминания. — Занятно, а я думал, что сам наследил... Эстебан шипел, но замерев. Боли не было, Окделл, честно говоря, даже не касался головы руками, но ощущение его присутствия внутри Эстебана, внутри его мыслей, оказались яркими, как никогда. Башня чистого серебра под объединенными в зените солнцем и луной. Множество ключей, берущих начало у подножья, серебристыми струнами разбегающимися во все стороны. И глаза, невозможные, зеленые глаза... Такие же невозможные, как желто-серые, нет, пополам из золота и серебра. Сведенные от натуги ладони разжались, отступили, отпуская его. Эстебан выдохнул, моргнул, потихоньку приходя в себя. Он... он этого не помнил. — И не мог помнить. Детская память — что глина, пластична и лепка. Скрыть правду, подделав под страшный сон, забытый поутру, достаточно легко... — Но... зачем? Зачем она так поступила? Он даже не может сказать, как именно, сам не знает, только это или все, но Окделл понимает. — Не хотела, чтобы ты помнил. Не только это. — А что еще? — Ну, например, что… у бывшего маркиза Фукиано был лишь один ребенок. Сын, который едва не сгнил в Багерлее, спасибо маршалу, — фыркнул Окделл, пока Эстебана морозился осознанием. Надорец, взглянув на него, выдохнул, смилостившись и поясняя: — Она не хотела потерять вас. Потерять раньше срока. Такой, глупый, человеческий страх, но… Астэры ближе к людям, чем вы думаете. Они рождаются, умирают, имеют потомков... Астэрами даже можно стать. Эстебан произнёс, потрясая головой. — Погоди, но ведь союз человека и астэры бесплоден. Как же тогда... Но Окделл, сволочь, снова улыбается. — Ну, не то чтобы совсем, но... Попытки смертельно опасны и редко оборачиваются успехом. Она очень рисковала, но, видимо, ее любовь оказалась сильнее — у тебя же еще и сестра есть, верно? Колиньяр кивает, беспомощно протянув: — Но зачем... Окделл косится на него, отводит взгляд к стене, размышляя и сказал: — Я не могу говорить за нее. Но если ты хотя бы немного похож на своего отца, она могла спутать. Они обе. Эстебан вздрогнул: на отца он был похож настолько сильно, что их путали. Каштановые с рыжиной волосы, высокий рост вместе с врожденной гибкостью, полное отсутствие бороды и усов... Лишь глаза были другие: если у отца — малахитовая, лесная зелень, приглушенная, но живая, то у Эстебана даром что яркие, еще и в полумраке мерцали, как у кошки. Как у матушки. Окделл ухмыльнулся, с нажимом проводя кончиком ногтя по его щеке, возвращая к реальности. — То-то ясно, почему ты такой чудной. — Что, разобрался? — фыркнул, отступая на шаг, Эстебан. Окделл с улыбкой качнул головой. — Нет, так что в покое не оставлю. — Это почему? — Потому что полукровок не бывает, Эстен, — произнес он, после чего внимательно прищурившись оглядел его, добавляя: — Вернее, бывают, но ты точно не Ракан. — Хвала Создателю!***
Что-то определенно изменилось. Если не он сам, то они, то, что между ними происходило. Потому что Окделл точно был все такой же любопытной и бесцеремонной тварью, и Эстебан по привычке огрызался, но не наглел, теперь уже точно зная, что граф и остальные слегли не просто так, а потому что герцог не хотел, чтобы за ним присматривали по пути в Лаик. Жить еще хотелось. Особенно без внезапных переломов, лихорадок и прочего. Тем более, оставалось не так много времени до выпуска, после которого их пути разойдутся как тропы кабана и медведя в лесу, в обычных условиях не желающих пересекаться друг с другом так долго, насколько это возможно: слишком сильными и буйными были оба зверя по своей природе. На зверей они и походили в своей попытки ужиться: Окделл — усмиряя свой ученый нрав, чтобы не сломать, не свести с ума интересного подопытного, Эстебан — старательно усмиряя язык и привычку думать, о чем говорить. Полезный навык, кстати, и не только с Окделлом. И все же… что-то было. Что-то такое, слишком тонкое, жутковатое, обреченное. Как взгляд из уголка глаза на танец золотых крапинок и резного венчика в лишенной зрачка радужке. Слишком странное, безымянное, еле уловимое. И слишком непохожее на то, что было сейчас. Сначала показалось, ощутилось, что Окделл все же нарушил данное слово. Но потом Эстебан различил фигуру вдалеке, на самом грани сна, и рыкнул уже в реальности, впрочем, не просыпаясь — даже осозанный, сон продолжился, против его воли.. Это был не Окделл. Мальчишка, вряд ли хоть немногим старше, с жадными, голодными даже, черными глазами. Окделл возник мгновением после, когда сознание заломило от готовности вышвырнуть из себя чужака даже ценой собственной целостности. Возник — и исчез, забрав его с собой. Эстебан вскочил, заметался, еле дотянулся до чудом уцелевшего от его рук кувшина, нервно глотая воду, не чувствуя ее. И Окделл снова возник после, едва опустевшее донце коснулось стола. Злой настолько, что Колиньяр почти видел черные жгуты, рыщущие в воздухе, кого бы придушить. Былая живость, человекоподобность сошли с него, словно их и не существовало, и он стал подобием древних идолов Четырех: прекрасным, искусным, совершенно людям чуждым. — Кто это был? — Тот, кто никогда не знает меры и не делает разницы между своим и чужим, — то сжимая, то разжимая кулак, прошептал он. Эстебан видел, как кровь, чужая, нечеловеческая, отдающая серебром, возникала на закогтившихся пальцах и тут же исчезала, поскольку человеческий взор не должен был видеть следы того, что подобные существа могут быть ранены. Окделл встряхнул рукой, поворачивая к нему лицо. — Ты очень вовремя выгнал меня из себя, Эстен. Иначе бы увидел еще больше, но... Ты странный. — Я?! — возмутился, вскакивая, Эстебан. — Это я-то странный?! — Ты, — кивнул тот. — А самое странное, что ни ты, ни кто-либо другой этих странностей не замечает. Из людей. Эстебан фыркнул, складывая руки на груди. — Может, потому что я — человек, и никаких странностей нет? Просто различия видов? Об этом ты не думал, о многомудрый... Он оборвал себя до того, как чужой взгляд стал слишком острый. Ущипнул плечо, потому что не любил прикусывать губы и язык буквально. Встряхнул головой, отворачиваясь и возвращаясь к кровати. — Уходи, Окделл. Я собираюсь спать, и на этот раз без вашего участия, — кое-как укутавшись по плечи в одеяло, он лег, отвернувшись и упрямо закрыл глаза. И даже не видя, знал, что фигура у окна стояла там до самого звука побудки.***
На день Святого Фабиана Окделл выглядел больным и усталым. Эстебан слышал историю, то ли про крысу (ха-ха) то ли про витраж, но не вникал. Он чувствовал, что освобождение близко и попросту не позволял себе думать об Окделле лишний раз. Лишь когда назвали его имя, проходя мимо, он позволил себе скосить взгляд. И тут же наткнулся на ответный, слишком пронзительный и веселый, чтобы быть больным. А еще Эстебан оказался единственным, кто не удивился, когда Первый Маршал парой слов заставил смолкнуть даже ветер в кронах. Взгляда хватило для узнавания — да. Он — тоже. Собрат Окделла и того черноглазого. За спиной в черном привиделся алый, нет, багровый блик и серые, человеческие, но знакомой формы глаза. Забрал? Кажется, да... Два Окделла, каждый за своим плечом Алвы, смотрелись чудно и чуждо. И слишком похожи для отца и сына, впрочем, Эстебану ли о том говорить? С другой стороны отец сверлил его недовольным взглядом, будто это Эстебан подговорил маршала взять надорца в оруженосцы, но ныне, привыкнув к почти постоянному присутствию Окделла везде, в любой сфере жизни, его оказалось внезапно очень легко игнорировать. Эстебан на секунду прикрыл глаза, выдыхая. Теперь это не его дело.***
Улыбающийся ему из кресла в его новой спальне Окделл был встречен возмущенным рыком и брошенным подсвечником. И, если бы он не исчез в ту же секунду, Эстебан наверняка попал бы ему между бесстыжих глаз.***
Это уже не изучение. Не эксперименты. И даже не четвероклятое приручение. Окделл появлялся, рассказывал очередную свою чушь и, убедившись, что Эстебан все запомнил правильно, исчезал. Он отказывался признавать, что это были уроки, потому что... Зачем ему изучать такое? Зачем Окделлу его учить этому? — Ты когда-нибудь отстанешь от меня, наглая скотина? — прошипел Эстебан, дав ответ на очередной странный вопрос. — Никого другого не нашлось? — Наверняка кто-нибудь нашелся бы, — согласно кивнул тот. — Но это искать надо или ждать, а с тобой я уже знаком. — Ленивая же ты тварь, Окделл, — ворчливо фыркнул сквозь зубы Эстебан. — А ты — еретик, — улыбнулся Окделл. — Из нас вышел отличный дуэт! Эстебан, повернув голову набок, по-совиному покосился на него, но концепт сарказма Окделл точно не успел бы воспринять так быстро, даже с его помощью, а значит, говорил искренне. — Кстати, почему ты называешь меня "Окделл", а не по имени? Даже мысленно? Это все еще раздражало, но не настолько, чтобы терять голову, поэтому Колиньяр пояснил. Фыркнул, но ответил: — Потому что ты не Ричард Окделл. Может быть, скорее всего, ты — Окделл, но не Ричард, уже нет. — А кто я? — с любопытством спросил надорец, но Эстебан лишь плотнее сомкнул губы, и тот ухмыльнулся. Помнил. Эстебан слишком хорошо помнил, что должно с ним случиться. — Умная крыска. — Все лучше муравья. Окделл опустил очи долу, кивая. Махнул носком сапога, перекидывая ногу на ногу, замком ладоней подпер колено, говоря уже совсем другим, не в меру серьезным, даже торжественным тоном: — Поверишь ли ты, если я скажу, что собираюсь спасти мир и мне нужна твоя помощь, потому что иначе этот Излом станет для него последним? Вдохом до боли перехватило грудь. Эстебан думал о подобном, очень много, гадал, предполагал, но ответа не находил, зачем он сдался этому странному существу и... Неужели это оно? Почему, зачем и как? Четыре Дома держат этот мир от бед так долго, это тяжелая и трудная ноша, наверняка помощь им необходима и будет честью ее оказать... Честью, даже настоящим подвигом. Эстебан прищурился, по слогам произнося ответ: — Ни-за-что. Окделл тут же откинулся в кресле, шумно выдыхая, смотря на него с детской обидой. — Ты до скучности умный. Ну что тебе стоило сказать "да"? — Стоило бы жизни? — цокнул тот языком. Вот же... Окделл! — Эстен, я бы не стал тебя убивать после такого, — покачал он головой, но Колиньяр слишком выразительно поднял бровь и герцог пояснил: — Живой ты выгоднее и интереснее, по крайней мере, пока. И вообще, с чего ты решил, что я так легко убиваю направо и налево? Ты хоть раз видел, чтобы я кого-то хотя бы ранил? Он снова был прав: Эстебан не видел. Но он видел другое, он чувствовал, он попросту знал, кем, чем был на самом деле Окделл. И не давал ему лишней возможности для нанесения удара. — "Да" убило бы мою гордость, — прикрывая глаза, признал Эстебан. — А еще дало бы тебе кучу поводов для шуток издевательств, так что... Нет!***
О том, что в комнате появился Окделл, ему сообщила проститутка, внезапно начав визжать, смотря куда-то ему за спину: — Мне за второго не платили! Как вы вообще... Эстебан, простонав, подхватил ее под локоть и под заинтересованный взгляд Окделла вывел из комнаты. Дверь все еще была прикрыта на брус, окна тоже, поэтому вопрос о том, как надорец вообще оказался здесь, был бы уместен, не проворачивай тот подобный трюк в Лаик регулярно. Захлопнув за девицей дверь, Эстебан стер раздражение с лица ладонью, мерно произнося: — Теперь точно пойдут слухи. — Какие? — Как минимум о том, что Надор настолько беден, что даже девиц герцог на ночь покупает себе с кем-то вскладчину. А как максимум — что новый оруженосец Маршала им успешно развращен, и Алва им пресыщен, и тот от горя ищет утешения в руках навозника, — придумав навскидку пару версий, Колиньяр махнул рукой, снова подходя к кровати и падая на нее. В бордель он отправился исключительно от безысходности, проверяя догадку: заметив, что Окделл посещал его, лишь когда Эстебан был в одиночестве, Эстебан решил даже ночи проводить в компании. Но обожающий пирушки Северин на четвертую ночь сказался больным и не явился, остальные отпали еще раньше — ну еще бы, они, в отличие от Эстебана, пили и гуляли вволю. Окделл оглядел расхристанного, в распахнутой рубахе, с расстегнутым ремнем и завязками на штанах Эстебана, моргнул и пожал плечами, беспечно поднимая уголки губ. — Ну пусть идут. Эстебан приподнял голову. — Вот уж действительно, тварь нечеловеческая... — вздохнул он, ловя взгляд Окделла. — Ну что? — Ты красивый. Эстебан скривился, отползая от Окделла подальше. — Окделл, не пугай меня. — Ты же сказал, что перестал бояться? — удивился тот. — Тебя, но не твоих безумных идей, чудовище! — возмутился тот. — Я же, в отличие от кое-кого, в чужую голову залезть не могу! — А хотел бы? Эстебан моргнул в замешательстве. — Уточни, что именно? Но Окделл лишь улыбнулся, ведя кистью по кругу: — Ну... это? — Залезть в голову или переспать? — бровь сама собой поднялась, когда Эстебан понял, что же он произнес и кому. Впрочем, Окделл, кажется, этим только наслаждался и ждал ответа как следующего акта мистерии, поэтому пришлось думать. — И да, и нет, — в конце концов сделал вывод он. Внешне Окделл был вполне в его вкусе, и знать, о чем тот думал, наверняка будет полезно, но... По животу вдоль пробежались кончики пальцев, замирая у пупка. Пристыженное желание настороженно начало проявляться снова. Эстебан, коротко выдохнув, покосился вниз: Окделл, уже сидящий рядом, задумчиво вел рукой по его коже, не отрывая взгляда: чистого и светлого, как у ребенка. Нет, у Эстебана в голове эти понятия попросту не складывались: Окделл и... сношение. При всем своем облике, твердом, приземленном, скальном, суть его с телесным зовом никак связывалась. Что разрешено эорию, не разрешено медведю. Окделл, весь как-то разом сжавшись, лег рядом, чуть сгибая колени, чтобы уместиться прямо у Эстебана под боком, уложив голову ему на руку, так, чтобы продолжать рисовать пальцами. — Вы, люди, так странно думаете о нас... — В каком смысле? Пальцы перешли на грудь, выписывая резкие, обрывистые символы. Старогальтарский Эстебан определил лишь когда Окделл по очереди выписал круг чередования стихий уже в третий раз. — Ну, например, в Кэртиане считают, что когда Четверо вернутся, они принесут с собой спасение, покой и порядок, — мягко, одними глазами, улыбнулся тот. Губы дернулись потом, когда он чуть насмешливо добавил: — А есть бусина, где Четверо, наоборот, считаются признаками приближающегося Излома и главными причинами конца света. — И кто из них прав? — лениво спросил Эстебан, через силу держа глаза если не открытыми, то все же немного, чуть-чуть видящими. Усталость брала свое, и после четырех дней гулянок и шума хотелось только покоя, а не очередной лекции по мироустройству. Но прикосновения были приятными, очень, даже голова, больная, как сама идея переспать с Окделлом, ныла меньше. Надорец хихикнул, придвигаясь ближе. Короткие, уже не русые, а серебристые в свечном мерцании волосы пощекотали плечо. — А кто-то обязательно должен быть прав? Может, они все ошибаются? Или все верны? Об этом ты не думал? — Ооокдееелл! — протянул маркиз. — Пусть зверь Раканов думает, у него четыре головы для этого! — Ну а все же? — упрямо выведя горизонтальную черту под грудью, спросил надорец. — Что ты думаешь? — Я не думаю, я спать хочу, — в подтверждение своих слов прикрывая глаза, ответил Эстебан. — Но я бы не хотел, чтобы этот мир погиб. — И что бы ты для этого сделал? Эстебан, уже почти впавший в сон, пробормотал машинально: — Что угодно. Ричард тоже прикрыл глаза. Лишь когда сердечный ритм под щекой стал реже, резко поднялся, распахивая глаза и смотря Эстебану в лицо. Потом опустил веки, сосредотачиваясь, и лишь пару минут спустя поднял, про себя кивая. — Что ж... значит, решено.***
Так монеты на столе не блестят, как глаза у Окделла, что упорно проигрывает деньги. Снова и снова. Эстебан уже и так, и этак пытался ему подыграть — все равно! Окделлу что-то нужно. Окделлу зачем-то нужно все это, и Эстебан ничего поделать не может, потому что кости под стаканчиком сами собой поворачиваются раз за разом шестерками вверх. Окделл с совершенно бесстрастным лицом и смеющимися глазами передает ему перстень. Тот в первую секунду обжигает холодом, но после одного взгляда хозяина прекращает "кусаться". Единственную ночь, которую украшение проводит в особняке цивильного коменданта, Эстебан держит его в шкатулке, запертой на три замка. Утром выясняется, что два — сломаны, а все обитатели обзавелись тенями под глазами — кошмары замучили. Всех, кроме него. Эстебан с удовольствием отдает шкатулку эру, едва тот, взволнованный и злой, возникает на пороге комнаты, даже его не слушая. Пегий Баловник, на деле оказавшийся кобылой, а не мерином, фыркает, прощаясь, и Эстебан, отвернувшись, старается незаметно стереть след от его слепых подков.***
Это все равно оказывается неожиданно. Неожиданно больно, хоть Окделл и предупреждал его накануне. Эстебан ругал его полчаса. Называл его задумку цирком и бредом. Окделл молчал. Окделл слушал. И даже не скатывался в шутки, баловство и философию. А значит, был серьезен как никогда. И просто в какой-то момент, когда Колиньяр устал его бранить и рухнул на софу, Окделл произнес, устало взмахнув рукой: — Это приказ, Эстен. И он кивнул. Эстен, не Эстебан. Потому что то, как его называл Окделл, оказалось важнее данного при рождении имени. Потому что его воля была важнее чего бы то ни было. Ричард моргнул, сжимая подлокотник. Губы дрогнули, когда он произнес: — Я... — Больше так не будешь. Знаю, — прохрипел, приходя в себя, Эстебан. Чужое слово, чужая воля поселились где-то между ребер константой. Это... это вне его природы — не подчиниться уже сказанному. Он ее выполнит. Умрет — но выполнит. Враз стало легко и обидно: Колиньяр подозревал, на что был способен его "враг", но теперь, ощутив чуть большую, чем было привычно, силу, был рад и даже горд, что тот не прибегал к ней чаще. Окделл... Ричард... Нет, все же Окделл, наверное этим и подкупил: он его не переделывал. Не так, как другие, как отец — под себя, как воспитание — под общество. Ограничивал, но не ломал. Изучал, но не менял. Учил, но не более. У Эстебана в жизни столько раз не спрашивали о том, что он думает, что чувствует, чего желает и как считает. Всегда были чужие слова, мысли, ощущения. Всегда было навязанное то, что нужно было сказать и сделать. Колиньяр сплюнул розовую от прокушенной губы слюну под ноги Окделлу, спрашивая: — Оно того стоило? — А ты хочешь жить, Эстен? — со странной, певучей интонацией тихо произнес тот. Растерянность. Это была растерянность. Удержавшись от второго плевка, Эстебан честно ответил: — Сильнее, чем когда либо. — Значит, стоило.***
Эстебан по чужим глазам, по переглядкам Северина и Константина видит, что его несет, но остановится не может: нет ни желания, ни воли. За многое из сказанного он может поплатиться головой, услышь и донеси это кто-либо, но... Ричард слышит и так. И отвечает соразмерно. Удар точен: достаточно, чтобы выбить почву из-под ног, но при этом не напороться виском об угол стола. Нос даже не сломан, хоть и кровит так, что многие бледнеют, отводя взгляд. У Эстебана дрожат пальцы, не от боли, а от чужой злобы, обжигающей легкие холодом. У Ричарда Окделла, вызвавшего на дуэль семерых, пустое и равнодушное лицо. И выжженные болью до пепла глаза мертвеца.***
— Ричард... — Эстебан шепчет одними губами, что имя, что последующую просьбу. — Иди сюда. Колиньяр улыбается одним уголком губ, слыша за спиной шаги. Поворачивается, лично разливая на двоих вино: светлую до голубизны Слезу из личных отцовских запасов — после объявления дуэли Эстебан вернулся в семейный особняк. Запретил тревожить мать и сестру, засев в собственной спальне после похода в подвал. Не спеша написал пару писем, и лишь затем открыл бутыль, дав вину надышаться. Он сам протянул бокал Окделлу, соприкасаясь с ним кончиками пальцев. Тепло, теплее привычного — значит, тоже не в себе. — Зная мою матушку, с нее станется прекратить дуэль, если ей сообщат невовремя, а потому, письма, включая мое завещание, оставлю на вас. Уверен, они попадут в нужные руки в нужный срок. — Он махнул кубком в сторону стола, откидываясь на стекло и прислоняясь к нему поднывающим затылком. Из открытой створки тянуло запоздалым сладковатым вишневым духом — привыкшие к жару Эр-Сабве вишни, прожившие без малого три века вблизи малого родового поместья, отстроенного Себастьяном Колиньяром, цвели дважды в сезон, но вернувшись в Олларию, вспыхивали бутонами бурно, но на месяц позднее обычных. Слуги говорили, что еще пару лет, и они станут как и прочие, но Эстебан знал, что такого сладкого запаха ни у каких других не будет. В детстве он обожал вишни в цвету, потому что отец рассказывал, что их лепестки очень похожи на снег. — Ты так уверен, что умрешь? — надорец уже устроился в кресле неподалеку, и задумчиво качнув кубок, кинул взгляд исподлобья. Эстебан пожал плечами, садясь на подоконник, и ответил после короткого глотка: — Ты — мелочная скотина, Окделл, — хмыкнул он. — Что всегда держит свои обещания. Ты обещал, что убьешь меня, и... — Эстебан поспешно подавил комок страха в горле большим глотком вина, но на корне языка все равно намертво поселилась горечь. — В каком-то смысле, я даже рад, — хмыкает он, поневоле сжимая крепче кубок и выдыхая сквозь зубы. — Хоть в Рассвете от тебя отдохну... Окделл оскалился в ответ, делая глоток. — Думаешь, ты туда попадешь? — Обязательно. Еще и без очереди, как великомученик, от общения с тобой! Ричард рассмеялся, откидываясь в кресле, да и Эстебан не удержался от улыбки. Взгляд сам собой блуждал по Ричарду, наслаждаясь то улыбкой, то розовым румянцем, то линией открытой шеи. Эстебан перевел взгляд на вишни за стеклом. Любоваться ими было безопаснее и безболезненнее его глупых мыслей. Окделл в кои-то веки смилостивился, не став обращать внимание на его причуду. — Боишься? — Я свое отбоялся, Окделл, — покачал он головой. — На жи... на Круг вперед. Я просто... просто... — Пальцы вцепились в подоконник до скрипа, когда Эстебан резко дернул головой. — Я не хочу умирать. — Но позволишь мне себя убить? — Как будто тебе нужно мое позволение, — снова покачал головой Эстебан. — Тем более, это не тот вопрос, что можем решать я или ты, верно? — он повернулся к Ричарду, беспечно улыбаясь. — Ты же не хочешь меня убивать. Но сделаешь это. — Ты прав, — выдохнул Ричард. — Все же… — Он встал, оставляя кубок на столе, и подошел вплотную, отбрасывая челку Эстебана и открывая его лицо, вглядываясь отчасти зло и грустно. — Я слишком сильно к тебе привязался. Эстебан зажмурился, потираясь скулой о его костяшки. Такие... причудливые чувства: радость от того, что его смерть причинит Ричарду боль, и грусть от того, что он тоже не хочет расставаться с ним. — Сам виноват.***
Утро было хоть и ранним, но чистым и свежим. Эстебан проснулся полным сил и лишь несколько минут спустя вспомнил, что же его ожидает. Подхватив с кровати шпагу (дожил, Эстебан, вместо прекрасных эреа с мечом спишь!), он привел себя в порядок и отправился в Ноху. Остальные были уже там, но выглядели куда хуже его, видимо, вместо подготовки продолжив гулянку. Все рассчитывали на то, что первый меч выпуска точно сможет справится с четвертым. Осталось совсем немного. Последние фразы Эстебан произносил с легким сердцем, даже Алву, "внезапно" возникшего в монастыре, встретил ухмылкой, как и Эгмонта за его плечом — кивком. Окделл покачал головой, выдыхая с сожалением. Ричард — смурно посмотрел исподлобья, поджимая губы. Эстебан улыбнулся за миг до того, как клинок пронзил шею. За миг до оглушительного смеха Ричарда, спугнувшего воронов.***
— Что... что ты со мной сделал? — Эстебан очумело смотрел то на Окделла, то на собственное тело, раскинувшееся на траве. Потрогал горло, но в отличие от трупа, на нем ран не было. Боли тоже не было. — Убил. Как и обещал. Не своими руками, естественно — иначе бы у твоей сущности не было бы и шанса избежать небытия. — Ричард, как никогда живой и яркий, помог ему встать, мягко отводя руку от шеи. — Но... зачем? Тот все еще улыбался, но с долей неловкости. — Помнишь, мы говорили о спасении мира? Так уж вышло, что даже нашими силами сделать это будет непросто. А ты сказал, что сделаешь что угодно. Что-то подобное Эстебан припоминал, хоть и очень смутно, поэтому от издевки не удержался: — И чем я тебе помогу, будучи обычным выходцем? Ричард довольно прищурился, подступая вплотную. Эстебан начал пятиться, пока не уперся в одну из стен. — Разве ты можешь быть обычным, Эстен? О нет... В его руках сам собой возник тяжелый золотой венец с черными камнями, который Окделл весомо и торжественно водрузил на голову Эстебана. — Проиграть — так Пегую Кобылу, полюбить — так Короля! Взволнованные зеленые глаза на секунду вспыхнули ярче, вместе с камнями в короне, а Ричард... Окделл… нет. Смерть улыбается своему Королю, аккуратно беря его за руку и уводя за собой. — Идем. Нам еще нужно подобрать тебе нового скакуна. Нам предстоит долгий путь.