***
— Это ты сюда, кум, ездишь вечно? — милый эльфийский нос сморщился в отвращении. — Ты ездишь к цвергам? — последнее слово он будто вычихнул из себя, тут же достав белоснежный платок и, брезгливо морщась, показательно приложил тот к лицу — запах гномьей деревни альву не нравился. — А чего тебе не так, Чимини? — Намджун ухмыльнулся. — Считай, к родне приехал. Ты сам-то вроде цверга, — расхохотался в голос и получил бы он от кума затрещину, да не достаёт Чимин до него. — Поговори мне тут, вот узнает отец о твоих похождениях, о милости забудешь, — Чимин с укором, щуря глаза, глянул на Намджуна и похихикал. Понятное дело — лучше цвергов никто мечи не куёт, даже если моду на них люди задают, но подтрунить над братом — дело святое. Намджун оправил одежды, отряхнул идеальный свой военный кафтан, косу белую длинную за спину закинул, с тихим «как я выгляжу?» растерянно уставился на деревянную тяжёлую дверь кузни. Зашагал выправленным военным шагом, стуча каблуками тяжёлых ботинок по выложенной булыжными камнями дорожке, прямо к крыльцу. Намджун — представитель эльфийской дворцовой армии, приближённый царя, как-никак, вид должен быть подобающий. Чимин бросил взгляд на приземлившихся на поле солдат и буркнул в ответ «отвращательно», дёрнув за верёвку — колокольчики из драгоценных камней запели песнь, за тяжёлой дверью послышались шаги. Эльф смотрел на согнувшегося в три погибели, пыхтевшего, упиравшегося в крышу крылечка кума и уж было рассмеялся, но дверь заскрипела: — Добро пожаловать! — по ту сторону порога стоял высокий, широкоплечий, нагой по пояс, запыхавшийся в жаре кузнечного огня…человек? эльф? это он-то тот самый мастер-цверг? Чимин уж и забыл, по какому делу они сунулись в эту вонючую глушь. От цверга пыхало печкой и дровами, кожа блестела от пота, что каплями собирался, стекал по ней, смуглой, дорожками и от груди упругой по торсу очерченному точёному прямо стремился за пояс кожаных чёрных штанов, а на талии — тонкой работы цепочка, почти невидимая, Чимин таких толком никогда не встречал, от отца только знает, что цепь — пометка невольников, магов. Цверг поднял руку — мышцы перекатились, на горы похожие, выделяют рисунок тёмный узорчатый на предплечье — и пятернёй зачесал непослушную чёрную чёлку, что из кос коротких выбивалась, назад, встряхивая влажной головой. — Входите, будьте гостями, — пока эльфа не пригласишь — не посмеет порог переступить. — Здравствуй, давно не виделись! — Намджун не без усилий пробрался и спустился внутрь, где он мог бы встать в полный рост, наравне с кузнецом — гоблины побрали бы этих гномов и их странные обычаи дома строить, половиной в земле и с крылечками для…карликов, очевидно. И как только этот гном огромный тут пролезает? — Дело есть неотложное. Шесть золотых на руки даю, коли за сегодня управишься. Чонгук бы закатил глаза поначалу на условия уговора, а потом бы их округлил, когда сумма бы до ушей дошла, да не слышит кузнец альва — уставился на эльфа за намджуновой спиной, поверить не может, слова чужие в ушах застряли, в голову не заходят. Эльф. Низкий. Словно гномьего рода низкий. Но Чонгук не из тех, что рост высмеивают — сам не таков уродился. У статного альва глаза как два редких чистых изумруда, распахнуты широко, уши изящные, остроконечные, губы пухлые розовые, приоткрытые, манящие. На голове тонкой работы серебряная диадема, с неё в длинные шёлковые волосы нити серебряные вплетаются. Рыжие пряди как огнепад до пола самого стремятся, платье лёгкое вуалевое на альве струится до пят, перламутром переливается, руки тонкие и талию стройную скрывая, подчёркивает, и на шее прикрытой, поверх незримой будто ткани, ожерелье из живых серебряных цветов блестит. Много цверг видал красоты сверкающей под землёй, но чтобы дух его когтями опасными хватало, чтоб сердце стучало громче молота на наковальне — никогда. А тот, низенький, грациозный, и об скулы его порезаться можно, бровь рыжеватую вдруг выгнул, мол, чего смотришь, хотя и сам глаз отвести не может — цверг как выделки из каменьев драгоценных, силой и мощью жаркой своей околдовывает, взглядом восхищённым притягивает, не отпускает. — Управлюсь, — сухо отвечает, голосом осипшим, сглатывает, а сам Намджуна не замечает вовсе. — Я уж и чертёж привёз сразу, чтоб быстрее дело ладилось, — альв странное в воздухе чует, но виду не показывает, на двоих с лёгкой усмешкой смотрит — встретились два бракованных, чем Род не шутит — достаёт из-за пазухи кафтана маленький свиток, протягивает его кузнецу. Чонгук кинул «угу», хватанул свиток и, тряхнув головой, снова пятернёй чёлку к косам зачесав, скрылся спешно за дверью в тёмное пекло. Чимин вдруг тяжело выдохнул, сам не заметил, как дыханье спёрло, за сердце ладонью хватанулся, а оно часто-часто заходится, задыхается, мучиться собралось. — Цверги все такие неотёсанные и малословные? — Чимина не корми, дай слово ядовитое вставить, даже если внутри всё дрожит и порхает, особенно, если так. Ох, подольше бы поглядел он на необычного красавца-гнома, во дворец бы тоже забрал, кузню выделил, коли тот захочет, да нельзя — нет у них при Роде такого, чтоб альвы с гномами якшались. Раздражают эти законы нещадно. Намджун лишь хмыкнул, посмотрел многозначительно на внезапно взвинченного, покрасневшего вдруг кума, «что смотришь?», покачал головой, да на скамью под окном приземлился, за братцем-принцем наблюдая, вспоминает, что Чонгук обычно вспыльчив, чувствителен, поболтать любитель, и всегда обходителен и вежлив был. И впрямь сегодня на себя не похож. — За ним никогда не замечал, — улыбнулся эльф, сощурившись, косу белую назад снова откинув. Чиминово сердце удара не досчиталось, щёки более зарделись, а улыбка так и атаковала пухлые губы — из-за него цверг сам не свой. Душе приятно.***
— Чонгук, ты чего это? — сухой старикашка отошёл от двух бранящихся братьев своих, с кем печь раздувал, снова обтирая бороду свою и лицо потное, шагал к вьюнцу, что скатился спиной по двери, невидящим взглядом в пол перед собой смотрит — отчётливо же альв лисий отпечатался в памяти, навсегда уж, поди. — Это до конца дня. Шесть золотых, — цверг на старца не смотрит, свиток ему протягивает, тот открывает — меч простой, обыкновенный донельзя, до конца дня многовато времени уж будет, вьюнец за пару часов управится, ещё и поужинает. Чего тогда раскис? — Чонгук, малец, ты такое как белка орехи, чего тебе стоит? — Угу, — не здесь гном, а там, напротив глаз изумрудных. — Гарда резная, да, но это работа не пыльная, шесть золотых свои уже завтра утром тратить пойдёшь. Это люди мечи куют месяцами, даже если мастера искусные работают, гномам хватит и несколько дней, даже пары часов — зависит от сложности. Чонгук о мече не волнуется и вовсе, знает, что быстро шесть золотых получит, поедет в город утром на ярмарку, и под землю в столице тоже спуститься пора бы на недельку-две до холодов мерзлючих, каменьев новых набрать. Чонгук о другом заволновался, только вот старику правды амурной не скажешь, души пасмурной не откроешь — не принято так, среди своего рода должен искать, кому сердце отдать. — Да, — поднялся на ногах ватных цверг, свиток у старикашки выхватил, да по привычкам старым работать начал, но душу в дело вьюнец не вкладывает, будто сердце гномье мастеровое труд свой ценить перестало, будто не видит в нём красоты и могущества больше. Старикашка печь проверил, инструмент вьюнцу подогнал для работы такой, да наждаки новые для полировки из сундуков достал, а потом и к браткам притихшим наконец обратился: — Не ладно с вьюнцом чего-то, — старик бороду погладил тряпкой сырой, рубаху мокрую грязную поправил, пытливо в Чонгука, в поту трудящегося, в полумраке всматривается — их вьюнец от них вышел, да незнакомый к ним вернулся. Братья старикашкины только угукали на каждую реплику брата, вёдра холодной воды с плеском выставили и поленья для печи в углу свалили. — Надо бы тогда гостей повидать, мало ли там эльфийские вештицы, не спасём же молодого, коли поздно будет, — утробно пробасил гном, что чуть младше старикашки был, да крепче него намного выглядел, отъелся. — Тьфу на тебя! Совсем из ума выжил, поди? Ты такого даже не подозревай, — злой угрожающий шёпот пронёсся по кузне, до Чонгука разговоры старческие долетали, да в уши не попадали. — А он прав, раскинь мозгой-то, — третий, такой же бородатый, но ещё моложе второго, ещё его полнее, погладил лысину свою потную, капли в пекло сбрасывая. — Будто ты не знаешь, с кем дело имеем. Альвы гномам не друзья. Да и что с того, что он маг, невольный же. — Кабы не было худого. Старикашки побледнели, вперились глазами своими напуганными в бракованного цверга. А тот знай, возвышается над наковальней, долбит молотом по оранжевому клинку. И быстро в руках его волшебных меч рождается — бездушный, простой, его и именем никаким не назовёшь. Не похоже на мага это. И старикашки в думах работать принялись, у самих тоже дел немерено. Чонгук злится, второй час грохотом молота набат сердца заглушить не может, успокоить бы цвергу мысли, тогда хоть капля души у меча появится, но образ драгоценный перед глазами стоит — не уходит, мешает чертёж смотреть, мешает оттенок накалённого клинка разобрать, мешает сердце меча видеть. «Альвы гномам не друзья», Чонгук этим удары в груди заглушает, молотом в меч вбивает, по слогам. Третий, младший из старикашек, не выдержал, не может на мальца мечущегося смотреть, бросил братьям: «Я пойду, скажу, что будет готово ужо», и бородач зашаркал к выходу — хоть заодно воздуха свежего глотнёт, да на лис волшебных посмотрит и узнает, не вештица ли эльфийская к ним пожаловала — дёрнул ручку разгорячённую. — Чонгук, стой! — остальные старикашки к кузнецу ринулись, охая и ахая — погубит же работу. — Стой! А вьюнец всё долбит и долбит, никого не слышит, да как дверь кузни за толстяком хлопнула, так клинок напополам и рассекло. А вместе с ним и сердце цверга.***
Чимин не мог найти себе места. Намджун зовёт его в трактире местном пересидеть, отдохнуть, по красотам тутошним пробежаться — на гномью жизнь посмотреть, чего они, до конца дня тут сидеть будут? Меч сделают, да хозяева, старикашки, им его принесут. А рыжему альву хоть бы хны, он хочет на цверга любоваться, не видел он таких красавцев даже среди рода своего, хотя о красоте альвов каждый народ легенды слагает, не трепетало так всё нутро принца ни разу ещё за всю жизнь его длинную. — Ты не понимаешь!.. — лицо принца уже с волосами сливается, до того покраснел альв от дёрганий своих, ходит туда-сюда по комнате, да на дверь всё взгляды кидает — авось, выйдет полюбившийся цверг оттуда, увидит его Чимин наконец, и… — Понимаю-таки, — щурит Намджун глаза, пытливо на кума глядит — не к добру все эти мытарства, цверг-то магического племени, охмурил небось, глаз-то не отводил, а цепь невольничья толком уже его и не держит. — Не друзья они нам. — Намджун, не доводи меня! — Чимин кричать не может — в чужом доме находится, сквозь зубы слова цедит, глубоко дышит, губы свои и без того пухлые, кусает, руки заламывает, пальцами неустанно хрустит, о манерах придворных и вовсе забыл. Да поди их ещё упомни! Так красив кузнец, что до сих пор он перед ним стоит, и манит кожа смуглая, волосы мокрые тёмные, глаза глубокие обсидиановые с мириадами звёзд в них. — Всё-всё, молчу, — эльф руки поднял, как люди, когда сдаются, замолчал, да с подоконника книжку человеческую взял, решил вслух читать там, где открыл, чтоб отвлечь плюхнувшегося возле него, заплакать готового Чимина. «…с родом этим ежели связаны. Такие альвы не почитались боле среди народа своего, били их, резали крылья и отправляли их в леса густые, отдалённые от гор цвергов, под облака, в воздух, чтоб до земли им не было прикосновения. Знали тогда старейшины, что стоит альву к земле прикоснуться, как из рода цвергов его услышат, и с кем якшался альв, тот зову его и внимает…» — Прекрати! Какой ты! Выбрал, тоже, страницу! — Чимин вскочил на ноги, разозлился, нос сморщил, а Намджун хохотом неистовым зашёлся — смотреть на маленького кума, у которого кончики ушей от злости шевелятся — одна потеха. Незаметно в комнате их стало трое. — Ну не мог он полезной книжки из библиотеки людской взяти, — трясущийся голос плотного старикашки нарушил только что образовавшееся относительное спокойствие в комнате. — Сказки он больно любит. — Здравствуйте! — Намджун встал, поклонился, как подобает. Чимин мгновенно успокоился, голову склонил немного, глаз не спуская со старца, кланяться нельзя — принц. Старикашка ничего не говорил поначалу, смотрел внимательно на низкорослого эльфа, который ростом чуть ли не меньше его самого — не бывает при Роде таких. Но Чонгук же есть, вымахал на славу. Эльф прекрасен до мурашек, старик диву даётся, не мудрено, что Чонгук тут же пал от чар этакой вештицы, да ещё такой своенравной. Молодая кровь влиянию сильно поддаётся. Чимину неуютно стало под взглядом строгим, недоверчивым, за Намджуна спрятался бы — да принц не из трусливых, выдерживает глаза тяжёлые, как наковальни, упрекающие и щурящиеся. — Красив ты больно, — начал старик стальным голосом и, немного подождав, продолжил: — Не видал тебя раньше, не слыхал о тебе. Намджун глаза округлил, на кума взгляды нервные кидает. Чимин и так на взводе, краснеют его щёки, кулачки кум маленькие сжимает, и нос незаметно морщит — недоволен. — Не познакомишь? — старикашка к Намджуну обращается, а рыжий альв усмирить кипящую кровь пытается. — Из дворца вывел его на белый свет посмотреть. Чимин, мой кум, — старикашка брови подымает, голову на бок кривит, а Чимин опять слегка кивает. — Ну, будем знакомы. Я младший из хозяев лавки, — и наконец-то улыбнулся старик, не вештица перед ним, дворцовый всего лишь, принц поди, из несговорчивых, а с души чиминовой булыжник свалился. — Кстати, меч уже скоро заберёти. — А пока не хотите на лис взглянуть? — Намджун улыбается, знает, чем гномов брать и как Чимина вытащить. Да скоро уж они обратно восвояси двинутся, надо бы упряжку проверить. — Отчего же не полюбоватися? Пойдёмти, — старикашка на крылечко засобирался, командир с кумом за ним. Гном выйдя, сразу ровные рядочки солдат завидел, головой тряхнул, мол, опять мураву по чём зря топчут. Солдаты как на подбор — высокие, косы аккуратно заплетены, рубахи на них белые, жилеты тёмно-синие, на бёдрах мечи и ножи, за спинами по луку и колчану. — Что ж вы их так на солнце с непокрытой головушкой поставили? — старичок на Намджуна сощурился, что с поклоном из двери карликовой вылез. — Им полезно, — хмыкнул командир, поправляя свой белый мундир. — Новички они все зелёные, пусть привыкают. Старик ничего на это не ответил, уже до лис добрался. Лисы и правда хороши собой, таких только у альвов и встретишь, никто боле породу не выводит. Смирно сидят, глаза умные-умные, на звериные не похожи, на эльфийские и гномьи тоже, словно лисы и впрямь человеки отчаявшиеся, как легенды говорят. Старикашка их по загривку гладит, а те лишь фырчат и тихо пищат от удовольствия, а Чимин — от нетерпения, трепета и сердца своего неуёмного. Стоит, в землю смотрит, всё грустнее и безысходнее его настроение. Цверги эльфам не друзья, все это знают, даже если они не режут друг друга, как люди и орки, всё равно между ними ничего хорошего быть не может — слишком разные. Принц решил снова в дом зайти — приглашён уже был, авось повезёт, последний раз на красавца взглянет, да поедут они. А во дворце он про него забудет, там хлопот не оберёшься, да и свадьбу его дадут через полгода. После коронации сердце своё положено отдать в другие руки. Понурый, с опущенной головой, поплёлся он по мощённой булыжником тропке к дому, вокруг благоухали цветы, наливались силой ягодные кусты и порхали в танце бабочки, над горизонтом светило жаркое закатное солнце, а у принца душа тонула в грозе и ливнях. — Намджун! — дверь распахнулась, принц чуть не получил по носу. — Ой, прошу прощения, — и он поклонился, низко. Чимин немного попятился, а кузнец с крыльца в полный рост вышел, в рубахе уж, на принца ошалелого сверху смотрит, близко слишком, и кузнец снова от красоты теряется. Кожа эльфийская на солнце блестит, переливается, рыжие волосы теперь будто солнцем напитались, раскалились докрасна словно закат, лежат на плечах расплавленным металлом, как и щёки его бледные вдруг румянцем покрылись. Лучик солнечный изумрудные глаза осветляет, ещё боле они сверкают и манят. Рассечённое сердце опять в целое собирается, долбит по рёбрам, оглушает. — Готово? — к ним подоспели старикашка бородатый и кум, улыбаются, а Намджун уж и ехать готов, золотые из мешочка высыпать собрался. Чонгук глаза с болью в сердце от него отрывает, на командира переводит, с вдохом-выдохом глубоким спокойно старается говорить, боится гнева эльфийского: — Было готово, — старикашка ладонью лоб по-тихому пришиб — понял, что вьюнец всё-таки натворил. — Было готово, только я…я испортил, — и голову резко вниз опустил, зажмурился, губу закусил, ни на кого смотреть не может, перед стариком стыдно, что не справился, с альвами уговор не выполнил — не сносить ему руки. А тут ещё и солдат целая рота наготове. Точно удача не с ним. Намджунова улыбка упала, брови сдвинулись, внутри негодование поднимается. Солнце уже за горизонт скоро упадёт, а говорил, за сегодня управится. Не смог. Уговор не выполнен, а между эльфами и гномами с этим строго. — Подождёт до утра? — тихо сказал, с надеждой отчаянной, молящей, старикашка глазами выпученными на вояку смотрит, кабы меч не схватил, вдруг он прям тут Чонгуку руку отрубит, и право ведь имеет — законы такие. Чонгуку надо домой, к горе, хотя бы на одну ночь, там, среди самородков и родной стихии он успокоится, под землёй меч и выкует, здесь ему и солнце мешает, и небо чистое, и ветер вольный, и старики бормочущие. И альв этот сказочный. Командир, рукоять меча пальцами привычно обхватил, да зазвенел бы он оружием и закон бы хладнокровно исполнил, как эльфам положено. Но кум Намджуна опередил, выпалив: — Подождёт. До утра точно подождёт, — Чимин широким открытым взглядом волнующимся на гнома смотрит, что головы не смеет поднимать. — Меч мне не к спеху. Подожду, — на пыхтящего в гневе командира предупреждающе глаза кинул, мол, смирно, я тут закон. Чонгук вскинулся на голос, как вода родниковая журчащий, на эльфа-спасителя всё нутро своё перевёл. Так меч… ему? Почему же такой простой? Этому альву Чонгук выковал бы самый лучший меч, самый изящный и прекрасный, легчайший, сверкающий и резной. Трепещет всё внутри цверга, руки тянутся к молоту, нутро — к печи, мастеровое сердце гномье эльфу лучший меч подарит, сильнейший, непобедимейший, редчайший. Времени у Чонгука мало, он вдруг задёргался, заметался, к альву обратился, еле слова выговаривая засохшим горлом: — Нужен… волос, — альва в тёмном щемящем душу взгляде топит. — Если позволите… — и поклонился, низко, ладонь раскрытую протянув. Старикашка хекнул, точно как брат его старший, на Чонгука глядит, улыбается, вьюнец задумал кладенец ковать. За одну ночь. Да ещё из волоса эльфийского. Немыслимо. Вот кому сердце своё отдаёт. Да и не запретишь, но вразумлять уже поздно. Влюблённый. Чимин глазами хлопает в непонимании, на командира возмущённого, на старика довольного посмотрел да решил с головы своей волос рыжий длинный выдрать, под удивлённое намджуново «неужели ты…» на выдохе. — Позволю, — коротко кончиками нежных пальцев к пятерне грубой кузнецкой прикоснулся, мурашки его взяли. Цверг волос красный в кулаке сжал, другой рукой эльфийскую ладонь изящную перехватил, позволил себе к губам её поднести с трепетом, а после выпрямился да старику кинул: — Я домой, — бородач в немом потрясении кивнул. В который раз его удивляет этот бракованный гном. А Чонгук последний раз бросил взгляд на застывшего и краснощёкого альва, улыбнулся глазами одними, да по дорожке булыжной вышел, мимо ошарашенного командира, мимо лис, мимо солдат, по полю, к лесу. — Куда это он собрался? — остывший быстро Намджун отмер и внимательно смотрел в спину удаляющуюся, пока она вовсе за травой высокой и деревьями не скрылась. — В подземелье, к лесной горе, живёт там, — прокряхтел старик. — Не успеет утром, туда пойдёти закон вершити за уговор и вольности, — старик вьюнцу верит, сможет он. — А коли успеет, тут уже он правила ставити будет, — гном хитро щурится на принца рдеющего и добавляет тихо: — Разве что ужо не поставил. Чимин так и не сдвинулся с места, и сам будто весь не тут, не слышит, ладонь с поцелуем у губ своих держит, веки прикрыты. Как неожиданно и быстро всё сотворилось! Не успел он мгновеньем насладиться. Утром уедет, а дворец не сможет стереть этот закат из памяти. — Вам бы, Ваше Превелико, обосноватися бы где до утра, — бородатый с командиром уж говорит, что никак от нахальства гномьего и выходки принца не отойдёт. — Возле реки есть отличный трактир, а наверху комнат гостиничных на всех хватит. Намджун всё же ответил гному, узнал о ночлеге, отпустило его негодование и потрясение глубокое, как про рагу вкуснейшее мясное услышал, солдатам знак подал обживаться — в гостиницу не пойдут, пусть учатся — те сразу из котомок провизию достали, мешки спальные, перед ними первая ночь походная, под открытым небом. А Чимин уже и правда внимания не обращает ни на что, за Намджуном в повозку-тыкву садится, но душой рядом с цвергом к подземелью шагает и глупо тихо улыбается.***
Чонгук дома, в горе лесной, по чертежу намджунову новый до темноты кромешной рисовал. В ладони грубой всё пальцы нежные вспоминаются, а на губах прикосновение к коже мягкой горит, покоя не даёт. Меч на картинке красивый вышел, весь в узорах расшитых, цветочные завитки на гарде распускаются, бабочки по клинку порхают, а в середине — камень изумруд будет, под цвет полюбившихся глаз. Твёрдой будет работа, крепкой, в битве не сломается, хозяина спасёт — Чонгук на другое не согласен, всю гору выжмет до капли, всего себя положит, к утру кладенец будет готов. Цверг взглянул в потолочное оконце, на землю спускалась ночь, лучшее время для творения, лучшее время для гномьего волшебного труда. Глаза чонгуковы из чёрных, слепых в темноте, в ярко сверкающие рубины загорелись, зрячим цверг стал — и факелы не нужны ему в подземной кузне. Спустился он к станку своему верному, к наковальне любимой, печь раздул, чтоб жарила пуще солнца, из недр горы в неё тепло рекой идёт, питает огонь. И пошла работа. Начал цверг волос с головы альва ковать, сердце мечу рождает, металл с металлом мешает, слоями укладывает мягкий с твёрдым, остывать в пещерах матери-горы, что всеми силами ему помогает, относит, снова куёт клинок, нагревает докрасна, добела, закаляет, потеет, лицо рубахой вытирает, а чёлку мокрую заколоть пришлось. Печь горная сама пуще раздувается, молот сам по клинку на наковальне под нужный угол долбит, меч сам рождается, натуру показывает — звенит и гудит в руках волшебных. Когда перевалило давно за полночь, вышел Чонгук из кузни, из домика, в лес глубокий пошёл с мечом раскалённым докрасна — родник щит-воды клинок так закалит, что сам он будет врагов резать, сам он будет хозяина защищать, кто бы перед ним не встал: орк, исполин, тролль, змий или… гном. Держит Чонгук меч в воде волшебной, на глубине плавают мелкие рыбёхи, что воду эту от грязных помыслами существ охраняют, а вокруг, в траве высокой, в деревьях скрипучих, шуршащих кронами, смеются русалки эхом, друг за другом, шумно шлёпая босыми ногами, бегают, цверга увлечь стараются. «Подойди» слышится отовсюду, «не бойся» Чонгуку шёпотом уши закладывает, но слишком сильное у него сердце, маг он, не перегрызть его, не перецарапать, цверг в ловушку не пойдёт — мавки и русалки ему нипочём. Но одна, особо смелая, близко подобралась, возле родника напротив мага села, смотрит пристально. А Чонгук на неё — никакого внимания, всё про себя повторяет «даже если цверг, всё равно защищай». Кузнец неспроста меч-кладенец из волоса ковать начал — у альвов главная сила в волосах, они их не стригут никогда; думал Чонгук, что альв волос не даст, и в сердце меча магию эту вложить не получится. Получилось. «Всегда защищай, ото всех», — цверг с мечом, как с живым, у меча душа большая, сердце крепкое, но из металла мягкого, чтоб податлив тот был, послушен, гибок и хитёр. Мавка всё сидит, глазищами огромными хлопает. Чонгук на неё взгляд осторожно поднимает, цепко проходится по белому платьицу драному узорчатому, по коже, синевой отливающей, по косточкам то тут, то там торчащим, по волосам зеленоватым кудрявым. В залитые голубой пеленой глаза гном заглядывать боится. Мавка палец свой, чавкая, сгрызает, слепым будто взглядом за цвергом, не отрываясь, наблюдает. На вид — она малютка совсем, маленькая девчушка, не доглядели люди за дочуркой своей, а может сами и потопили неугодную. Но в девчонках таких особенно много силы опасной кроется. Чонгук с волос заколку резную снял, чёлка на глаза упала, да оставил убор на траве, в дар малютке, авось задобрит. Уходя, кузнец услышал щелчок заколки и удаляющийся топот маленьких босых ног. Вернулся Чонгук с закалённым клинком обратно в кузню, стал выделывать завитки и цветы на гарде, стал рисовать умело бабочек порхающих, рукоять резную лучшими кожаными выделками и шнурами украсил, в центр гарды красивейший камень изумрудный вставил, а ножны из кожи шить закончил, когда до рассвета оставалось совсем немного, уже и птиц щебетание слышно было. Меч готов, меч живой и крепкий, закалённый так, как только цверги закаливать могут, недры горные его рождали, родник лесной, руки волшебные и сердце трепещущее. Повесил довольный цверг его на гвоздь у двери, стал спать укладываться, хоть покемарит пару часов и время утренней встречи приблизит. Но с первым лучом солнца, брезжащего в подпотолочное оконце, кто-то настойчиво принялся колотить кулаками по двери. Подорвался цверг испуганно, спросонья клинок, только что выкованный, схватил. Тот загудел тонко, зазвенел басовито, затрясся мелко, из рук чонгуковых выскользнуть хочет — не ему предназначен, не станет цвергу помогать, для альва он рождён. Его же именем и звенит. Чонгук в битвах неумёха, а кузня полна драгоценностей, и кладенец ещё, за который люди, орки и тролли жизнь могут отдать… и забрать, а кого к горе только не занесёт в ночи. Кузнец в судьбу верит — не командир у него отнимет, так кто-то другой. Цверга кинуло в холодный пот, он тяжко сглотнул, рукоять дребезжащего противящегося кладенца пуще сжимает, в дверь неотрывно глядит, дышать боится. Стук вдруг прекратился. Ворвутся с боем, и не миновать беды.***
Чимина с Намджуном по разные комнаты расселили, потому что командир храпит громче пушек человеков, и принц попросту спать не сможет. Чимин кума любит, конечно, но его ночные симфонии совсем нет. Да ещё и солдат по двое у каждой комнаты для безопасности дозор несут. Их присутствие Чимину никак заснуть не помогает, лязгают железом, переговариваются вопреки приказу молчать, бродят по коридору от нечего делать, думают, в глухой деревне гномьей разбойников нет. Да не тут-то было, в глуши по обыкновению орки любят засиживаться и тролли — ждать проезжающие богатые караваны, по мелочи воровать у мастеровых и уводить скот. Принц так и не смог глаз за всю ночь сомкнуть, даже будучи в минутах тишины и спокойствия, в тёплой и самой мягкой постели в этой гостинице. Широко распахнуты веки альва, глаза в потолок, волосы огненные на подушках разбросаны, губы горячие, что к ладони его мягко и нежно прикасаются, из памяти не выходят. И вдруг принц осознаёт, что даже имени кузнеца не знает — сам он не говорил, и никто не упоминал. Сел принц на постели, пальцы в локонах путает, досадно стало, настолько поражён был необычной красотой и сквозящей силой, что повёл себя как боров невоспитанный, будто и не во дворце он вовсе вырос. Даже не додумался имени спросить. Кончики ушей острых шевелятся природно от далёких шорохов трактирных наглых крыс, редких криков бодрствующих ворон, уханий сов и скрипа могучих лесных стволов. А ещё, Чимин уверен, он слышит грохот тяжёлого кузнечного молота о наковальню где-то совсем за горизонтом. Не спит красавец цверг, меч ему в поту куёт, да ещё и из волоса. Наслышан Чимин о силе таких мечей, об их бесценности, о войнах и походах ради такого меча, шесть золотых за гномью работу — вовсе не плата, принц готов отдать всё, что цверг ни посмеет попросить. Но… разве не об этом старик сказал? Кузнец свои правила установит, и Чимин сам охотно этим правилам последует, магии меча невозможно будет противиться. Таким его во дворце воспитывали? Ведомым и безвольным? «Зря волос отдал», — вдруг всплыли в голове слова храпящего кума. Может, и правда зря, только сделанного не воротишь, да и не хочется Чимину. Всё бы отдал, неделю бы ждал, больше, лишь бы на цверга ещё разочек полюбоваться, лишь бы заговорить с ним снова хотя бы два слова. Его бы воля — эльф бы и заоблачный дворец ненавистный и холодный бросил, в лес ушёл бы простаком босоногим. Не прельщает его жизнь дворцовая, правила строгие, дела скучные королевские, ему бы на волю… В окно громко стукнуло что-то. Принц крутанулся на перинах, уставился в темень оконную, а там два глаза огромных сверкают огнями башен дозорных, и гулкое «угу» трижды прозвучало. Сова. Всего лишь. Защитница плутающих, путешественников, мудрая и… ухнула она трижды. Беду чует, головой всё к лесу вертит, стукнула об оконце клювом напоследок и исчезла в темени, крыльями сильными хлопая. Принц решил, что сова о кузнеце ухала, к нему поведёт, соскочил с постели да так он в одной рубахе длинной ночной на улицу и выбежал, пробираясь мимо дующих в ус солдат, благо, никого не разбудил топотом голоногим и засовом разговорчивым, припустил по дорожкам вытоптанным к лесу, к горе, по наитию. Камни в ступни нежные впиваются, колючки на пути встречаются, в огнепаде шёлковом застревают, а ветки лесные гуще дорогу принцу застилают — слепому, беззащитному и бессильному в темени светлому альву нечего делать в чёрных гномьих лесах. Но до рассвета совсем ничего остаётся, Чимин справится, дом кузнецкий найдёт, из веток выберется, на небе Звёзды и Луна помогают, светом серебряным путь выкладывают — ведут. «Волос мог для себя взять. Цепь на нём невольная. А ты ему поверил», — снова голос кума в мыслях затерялся, вытравить бы его оттуда, да навсегда. Чимину сердце кричит, что в руки цверга сдаётся, и нутру своему альв безоговорочно верит. Вот он, чернеет лес, густеет, не пропустит так легко, не даст в себя заглянуть, а над ним возвышается тёмным грозным булыжником короткая гномья гора, усмехается и манит глупого эльфа ближе, к теплу, к силе недр, к недоступной воздушным существам магии Земли. Чимин серебряных живых цветов неизменных на шее касается, просит их волшебством поделиться, защитить, повести. Лес вдруг расступается, и слепой без небесных помощников Чимин беспечно вваливается, спотыкается о тьму кромешную, падает в бездну кишащую, в которой видеть не может, без силы, без магии, без кума, даже без ножа. Наощупь — на сухой, перемешанной с сырой прохладной землёй траве лежит, носом чует — давно зверей сюда не хаживало, уши дёргаются — смеётся лес мавками и русалками, крыльями вокруг хлопает, вдали журчит степенной водой, дриадами босыми шлёпает по веткам, веселится, шипит, скрипит, живёт… Но гномьего ничего не слышно. Чимин поднялся на ноги, исцарапанные, головой о сук сухой глухо стукнулся с тихим «ой», шикнул да тут же смолк — в темноте он уже не один. Ухо острое дёрнулось, крылья совиные хлопнули над головой, два маяка-глаза моргнули. Альв попятился назад, пожалел, что сунулся в темень, развернулся бы и припустил бы обратно в деревню, но лес закрыт, заплетён ветками вековых деревьев, принц самовольно в ловушку Рода пришёл. И рассвет сюда дольше идти будет. «Цепь невольников, Чимини. Он маг…», — говорил ему Намджун, но, поняв, что бесполезно талдычить, махнул рукой, утром принца будет лечить дворец. Чимин на «маг» посмеялся только, громко и от души — маг с цепью, что эльф ночью. И вдруг уже не смешно. Маги среди цвергов сейчас — редкость, с родовой яростью и ненавистью в крови, они невероятно сильны, ещё при чиминовом прапрадеде цвергов-магов на остроухой стороне границы младенцами разрывали на части, а сердце отправляли туда, откуда пришло — в топку вулкана. При отце чиминовом — цепь вешают, сковывающую магию, тончайшей выделки, серебряную, красивую, на талию, на кожу смуглую горячую, коснуться бы разок… Над головой снова хлопнули крылья. Чимин вслепую дёрнул взглядом, на зоркие птичьи глаза натыкаясь. На кузнеце цепь невольная. Сова снова ухнула трижды, и принц, решившись, сорвался бежать в темень, пробивая вслепую через жуткие заросли путь.***
Стук прекратился, но Чонгук всё также стоял у двери, готовый защищаться. Без рубахи, в лёгких портках, угольные волосы взъерошенные, и на талии цепь тонкая блестит. Он сглотнул и осторожно выдохнул затяжелевший в груди воздух, не смея сдвинуться с места. Меч, гудящий недовольно в его руках, он спрятал в подпольном тайнике и оставил на столе старикам зашифрованную записку, где найти, чтоб те обязательно меч хозяину отдали, это его последнее желание. Чонгук не преувеличивает, а перестраховывается. Рассветные лучи тихо крались из потолочного окна. Стоит кузнец, молот сжимая, храбрится, затухающим рубиновым взглядом дверь держит и дождаться не может, когда она распахнётся, когда ворвутся сюда те, кому разбойничать — отдушина, и не увидит гном белый свет. Эх, если бы не цепь… Чонгук часто так думал, даже не зная, каково это — совсем без цепи. Жизнь его с ней началась, с ней тут и закончится. Наслаждался он кусочками вырывающихся из неволья, живущих внутри него знаний, накрепко запоминал, но не узнает он, на что его магия раскрытая способна, никогда. Может и не маг он вовсе, а сказки это всё. Тихо за дверью, спокойно. Никто врываться не собирается. Ни шагов, ни стука, ни дыхания чужого Чонгук уже давно не слышит. Поставил он молот обратно в угол, в постель опять ложиться пошёл, портки даже не скидывая с себя. Только плюхнулся он головой на подушку, как тревогой его укутало, потянуло на улицу, во двор, за дверь, в лес, к земле прикоснуться хочется. Чонгук на себя сон натягивает усиленно, не ведётся на поводу у чувства неясного. Давит он в себе желание выйти, да только оно лишь сильнее его за дверь толкает. Кузнец ладонь в кулак сжимает, а она словно огнём полыхает — настолько ему нужно коснуться… Чонгук подрывается, распахивает дверь и видит шёлковый огнепад в рассветных слабых лучах, в колючках и ветках, ступни исцарапанные босые, ладонь маленькую на серебряных цветах на шее, а вторую — в землю зарытую, с губ эльфа слетает тихо шуршащее «получилось», а Чонгук падает на колени возле него и ладонь горящую на щёку альву кладёт. …коснуться Чимина? — В твоей книжке человеков было написано, что… — Чимин не знает, почему именно это должно быть первыми словами что он говорит цвергу на рассвете. — …что так можно позвать. — И у тебя получилось, — Чонгук тонет в изумрудном взгляде, руку от кожи нежной оторвать не в силах, большим пальцем по ней водит, мягкостью довольствуется. — А у тебя? — он волнуется, и кузнец на это лишь легко улыбается, веточки из волос шёлковых вынимает, прядей самих не касаясь — нельзя. Чонгук должен прямо сейчас вручить меч, пока в нём всё ещё живёт связь с горой, с Землёй, пока магия его окончательно в Воздух не оторвала, пока эльф сам с горой общается. — Пойдём, Чимин. Внутри эльфа снова всё трепещет, а кузнец за руку ведёт его, тихо следующего, в дом, что половиной в земле. Настоящее гномье жилище для альва в диковинку, не похоже оно на эльфийское, а лишь противоположным кажется. Тёмное, прохладное, даже холодное местами, а из кузни, из недр, жаром пышет, оконца маленькие точно под потолком, убранство простецкое, грубое, но уютом веет от него. А пахнет — Чимину уже, видимо, всё равно, не морщится — сыростью, дождливой землёй, жжёными камнями и тягучим металлом. Сверкающий даже в подранной рубашке эльфийский принц, но низкий, словно гномьего рода, в гномьем доме Чонгуку кажется привычным. Цверг к нему близко подходит, снова ладонь мозолистую на щёку нежную кладёт, в глаза блестящие заглядывает, волнуется, спрашивает. Принц взглядом одним отвечает «в порядке», у самого уже раны медленно затягиваются, но он краснеет вдруг, чужую ладонь своей маленькой накрывает, как околдованный, щекой, телом льнёт, по лицу цверга взглядом блуждает, тянется ближе, губы к губам, жмурится. — Нельзя нам… — чонгуков выдох в приоткрытые эльфийские губы тишину содрогнул, а вместе с тем и сердце альва. Цверг ладонь опустил, подальше отступил. — Меня казнят за то, что ты здесь. — Я сам пришёл! — выкрикнул горячо принц, наступая. Чонгук от него ещё шаг назад. — Закон выше тебя, — улыбнулся. — Намджун поблажки раздаёт, тебе это известно. Чимин нахмурился. Эльфам нужен был меч, срочно, кроме цвергов никто не сделает, а закон можно и потом вершить, за более тяжёлые проступки, вроде того, что сейчас происходит. И не объяснишь куму потом, что сова ухала. До отца тоже дойдёт, а тот свято чтит законы Рода, разговор будет короткий. — Когда стану королём, отменю все законы, будь они неладны, — Чимин разозлился отчаянно, губы напряг, брови сдвинул, аж складки залегли, всё лицо его вдруг заострилось, напряглось. — Ну, не разгорайся, — Чонгук умилялся проявившемуся перед ним альву. — Горячая у тебя кровь. Не эльфийская. — Если мы живём в холодных облаках, это не значит, что мы все хладнокровно отмороженные, — Чонгук снова рассмеялся. Чимин ненадолго очаровался чужим весельем, хмурные брови выпрямились, альв любовался широкой улыбкой, сощуренными глазами, прыгающими разрисованными плечами, и сам кузнецу вторит. — А вообще, кто бы говорил. Ты и сам не как гном, вообще на своих не похож, — хихикает. Чонгук вдруг серьёзным стал, внимательно в альва вперился: — А кто сказал, что я гном? — и хмыкнул, бровь выгнув. Чимин оторопело поморгал, сощурился, распахнул глаза решительно, сердце его тут же зашлось быстрым бегом, вырывается, тянется к кузнецу, притягивается к неведомой, скрытой под смуглой кожей могучей душе. Поцелуй на ладони огнём горит, Чимин такие по всему телу хочет, цверга касаться хочет, чёрные узоры на его руках губами очерчивать. Чонгук всё это в глазах цвета вечерних крон лесных видит, готов расцеловать милого альва с головы до пят, облюбить его так, как только цверги способны любить. У кузнеца в груди — молот и наковальня, железный оглушающий набат выбивает из цверга весь воздух. Чимин делает уверенный шаг навстречу: — Раз ты не гном, тогда и я не эльф, — Чонгук кивает принцу согласно, сглатывает загустевшую, как у голодного хищника, слюну. — Тогда нам и законы не писаны, — Чимин поморщился, услышав «законы», делая ещё два шага, оказываясь вплотную к цвергу, к его пышущей жаркой печкой коже, разрисованной чёрными чернилами, витиеватыми неизведанными узорами. Чимин осмеливается слегка провести подушечками пальцев по контуру, тут же хмурясь, а после восторженно вскидываясь на внимательно наблюдающего за ним кузнеца. — Твоё имя, — растерянно в глаза смотрит. — Да, — на выдохе. — И что-то ещё, чего я не знаю, но… — Чимин продолжал водить пальцами по чёрным, оплетающим застывшего влюблённо Чонгука узорам, пуская волны колючих мурашек по красивой коже. — … но понимаю? — Это язык всего, — Чонгук всё так же не говорил громче шёпота, осматривая сверкающее лицо принца. — Его не надо учить, он не создан никем, — Чонгуку так хочется заправить выбившуюся огненную запутанную прядь за острое эльфийское ушко, но не позволено. — Он живёт в каждом. Цверг непозволительно долго задержал взгляд на пухлых приоткрытых губах, сглотнул снова, откидывая последние разумные мысли далеко за борт, не сдерживая своих порывов — его всё равно прилюдно растерзают, казнят, даже слово принца ничего значить не будет. На Чонгуке цепь невольная, с ним всё строже. Он к такому давно готов. Сегодня его последний рассвет, но он узнает, насколько мягки и сладки пухлые розовые губы, как нежна и гладка переливающаяся кожа, насколько прекрасна и свободна заключённая в маленьком теле сильная душа. Ладони цверга грубые, мозолистые, кожа крепкая, непробиваемая, но жар на щеках Чимину очень нравится, как цверг наклоняется к нему — тоже нравится, как касается его губ осторожно, но жадно, будто страшится, что отнимут — сводит с ума. Чонгук разорвал на секунду поцелуй, по щекам пальцами тепло разрисовывая, а млеющий Чимин разлепил с неохотой глаза, тут же поймав вопросительный, плывущий немного взгляд. Шёпот «теперь казнят обоих» и снова поцелуй, отчаянный и просящий, Чимин не хочет, чтобы солнце поднималось выше, не хочет, чтобы утро разыгралось. Время должно остановиться. И он тянется пальцами к серебряным живым цветам, моля все силы перейти на их сторону. Отсрочить мгновение, когда с плеч полетят головы. Чонгук стягивает с принца подранную измазанную рубаху, блуждает обжигающими ладонями по бархатной нежной коже, губами по шее мягкой. А Чимин пылает, как огонь в кузне, податливый, как металл тягучий раскалённый. Чонгук, искусный мастер, выбивает из своенравного разгорячённого альва вздохи рваные и стоны протяжные, куёт из принца эльфийского своего любовника, личного эльфийского мага. И в небе Луна вдруг пожрала привставшее слабое Солнце. Ночь продолжалась, не предупредив никого, кроме двух неистово колотящихся сердец.***
Утро будит вдруг землю птичьими криками, а Чимин нежится в крепких объятьях цверга, ладошкой по узорам водит, вторую на цветах серебряных живых на шее держит. Чонгук снова это замечает: — Красивая работа, — явно ковали не эльфы, даже не цверги, даже не люди. — Чья? — Я толком и не знаю, — Чимин поморщил свой милый нос. — Отец говорил, подарено в день, когда я родился. Чонгук многозначительно хмыкнул. — И у многих дворцовых эльфов такие подарки? — Не видел ни разу. — А у сестёр и братьев? — Нет таких. — А кем подарено? — Не зн… Чимин вдруг испуганно в глаза цвергу уставился. Чонгук только легонько кивнул, прикрыв на мгновенье глаза. Если среди цвергов маги — это большая редкость из-за гонений и убийств, то среди альвов такие рождаются от Рода раз в несколько тысяч лет. Альвы-маги только в сказках и живут, никто и не смеет задумываться об их жизни совсем рядом. Вот и Чимин серебряную цепь живых цветов на шее за чистую монету принимал. — А как…? — новость будто высосала из Чимина все слова. — Меч сказал, — Чонгук аккуратно выпутался из-под ошеломлённого принца, поднимаясь, натягивая портки. — Нам пора. Меч сказал. Ну конечно, волос! Чимин не стал задавать вопросы, о тайнах своей крови можно и во дворце подумать, отцу надоесть и старцам, сейчас есть дела поважнее — любимый цверг, например. — А куда пора? — Увидишь, — цверг улыбался. Принц засобирался, протянутую ему чистую рубаху гномью и портки принял, оделся, стал и впрямь на гнома похож, только уши острые выдают да волосы длиннющие огненные, Чонгук, на него смотря, разулыбался, развеселился, получив от альва грозное и надутое «что смешного?». Прохохотав «ничего», копаясь в тайнике, цверг вынул оттуда звенящий и гудящий меч, снова зардевшегося Чимина с ног до головы осмотрел. — Нет, так не пойдёт. — Что опять? — Чимин очень вспыльчивый для альва. — Волосы, — Чонгук протянул принцу заколку. — Собрать надо. В подземелье им худо будет. Чимин заторможенно убор принял, наблюдая, как цверг ловко косы себе переплетает да чёлку закалывает. — Я не умею, — Чонгук на это глаза округлил, но смеяться не стал — дворцовый, что возьмёшь, ему только разрешённый подданный может волосы убирать. — А я не смогу коснуться, если… — Позволяю! — да, слишком вспыльчивый. Кузнец за всё время ни разу пряди принца не трогал. Волосы — главная сила альва. Кому не позволено, тот дотронуться не может, а коли хватит наглости, то обожжётся, проклят будет. Так легенды говорили, так Род решил. Эльфийским воинам давным-давно цверги первым делом косы рубили, а после уже и головы легко летели. Чонгук поначалу трясся, нервничал, а как коснулся прядей, так и засветился душой — светился и огонь шёлковый, пока цверг из него быстрыми отточенными движениями косу сплёл, закрутил и заколол, а потом за руку снова принца куда-то повёл, сквозь жаркую живую кузню, по низкосводным пещерам и горным тёмным ходам. Принц не боится совсем, не тревожится, рядом с бракованным цвергом ему спокойно, доверяет уж он ему всецело, худого не чувствует. Чем ближе они подходили к недрам горы, тем больше в сердце Чимина разгоралось пламя, тем горячее был воздух вокруг, тем жарче было принцу. Не привычен он к подземельям, к жару, теряет разум, ночь и утро раннее не спавши, тяжко ему, чонгукова рубаха на нём мокнет от пота, глаза сами закрываются, голова тяжелеет, и ноги уставшие взбухшие не идут. А цверг, бодро шагающий, всё ниже по пещере тёмной ведёт, к самому пеклу, к самым недрам горным, повторяет «потерпи». Чонгук вдруг остановился перед сверкающим выходом, Чимина из-за спины своей вперёд выводит. Дошли. Недры горные. Красивее любого эльфийского дворца. Снаружи гора несуразная, короткая, как сами гномы, но внутри… Внутри она высокая статная красавица, увешанная драгоценными сверкающими камнями, что отражают свет льющегося откуда-то сверху огненного водопада, собирающегося в пещерное пламенное озеро, в середине которого белым снегом горит алатырь-камень. В недрах жизнь кипит, снуют туда-сюда под босыми ногами разноцветные каменные ящерки, саламандры, яркие фениксы летают под сводами матери-горы, поют свои отрадные песни, и рубиновые, изумрудные, золотые, серебряные, малахитовые, алмазные цветы здесь повсюду лепестками тонкими звенят. Гости к кромке озера подходят, Чонгук заносит ступню над огненной водой, Чимину то же самое сделать велит. Для цвергов может вода огня и не опасна, но эльфов ею сами гномы и казнили, кому об этом не известно? — Не бойся, не сгоришь. Доверься, и не погубит, — Чимин кузнецу в глаза молча смотрит, ищет в сердце своём трепыхающемся веру и стойкость королевскую и вместе с цвергом за руку в озеро ступает, проваливается в первородный жар, зажмурившись. Сыро и тепло в пекле, оказывается, безопасно и спокойно, зажмуренный эльф ничего не видит, только лишь пальцы кузнеца сильней сжимает, и вдруг снова жар по щекам прошёлся, и ладонь грубая гномья. — Открой глаза, — Чимин делает, как велено, а они уж на алатырь-камне стоят посреди огнём бушующей воды, целые и невредимые. Чонгук меч, в руках его недовольно гудящий, уж держит, рукоятью к эльфу, мол, Вынь его из ножен, Из мёртвой резной кожи, В недра матери спустись, Алатыря клинком коснись. Среди огня нутру внимай, Силу сказок забирай. Ты из круга выходи, Игру заново веди. Детская песенка-считалочка, во дворцах, в деревнях, в лесах, в горах, под облаками каждый ребёнок знает её, но понять истину дано лишь уже добравшимся в недра, стоящим на камне силы и держащим твёрдо кладенец. Меч в руках Чимина не дребезжит, не гудит, смиренный, готовый служить принцу верой и правдой до самого конца. Альв ещё не вынул его из ножен, как уже почувствовал силу и мощь, спрятанную среди металла, а как на свет меч вытащил, так и засверкал он в огне недр волшебством, в нём заключённым. С благодарностью взглянул эльф на мастера-искусника, а тот лишь тихо улыбается, «забирай». — Забираю, — альв размахивается, смотрит нерушимо на камень твёрдый под ногами и со всей силы, что есть у него, в алатырь клинок вонзает. Изумрудное солнце драгоценное в середине засветило ярко, воду огненную раскалённую затмевает сиянием своим, и глаза эльфийские ему вторят. Затрясло камень, фениксы в гнёзда улетели, ящерки, саламандры в норки заползли, водопад огонь-воды всё тоньше убывает, озеро будто твердеть начало, а сверху падают, отламываясь, мелкие камешки, пыль по недрам разнося, и цветы драгоценные, печально звеня, вдребезги ломаются. Цверга с ног сшибло, распластало его по камню голой грудью, а Чимин на колени упал со вскриком, за меч цепко держась, слёзы вдруг под ноги роняя. Серебряные цветы на его шее вьются тревожно, лепестки открывают-закрывают, а рыжие волосы и глаза изумрудные белизной покрываются, дорожки солёные по щекам бриллиантовой коркой каменеют. Чонгуку ещё не доводилось воочию видеть, как алатырь-камень силу отдаёт, как лишается мать-гора жизни своей, как живность пугается, прячется глубоко в укрытия свои. Не чувствовал Чонгук, к алатырю придавленный, ещё никогда слабости такой, немощности и усталости, зато альв сказочный неведомой силой напитывается. Сколько её в горе хранилось, никому не известно. Какова природа её, тоже некому рассказать. Легенд и сказок много, но понять их удаётся, только уже в сказку попав. Кузнец задуматься не успевает, ослепляет его зелёный свет. И стихло вдруг всё. Озеро затвердело, остыло. Водопад иссяк. Темно стало, как в утробе, но холодом ледяным повеяло. Лишь изумруд меча слабо во тьме сверкает. Чимин с колен поднимается, кладенец из камня почерневшего с лёгкостью вынимает, в ножны отправлять не торопится. Цверг на него глаза рубиновые щурит, не узнаёт, подняться пытается, да не выйдет у него, не гномье в недрах хозяином стало, пока не смилуются — не сдвинется, так и будет он лежать вниз лицом. Холоден принц теперь, силён и непобедим, стоит, как по нити выправленный, гордо смотрит на фениксов в ужасе камнями застывших, на ящерок погубленных, на цветы разбитые, глубоко дышит и вдруг на кузнеца голову вертит, взглядом нещадным побелевшим остро окинув лежащего. — Ты же маг? — голос, будто совсем не альву принадлежит, эхом десятикратным от сводов пещеры отрывается, и затылок вдруг холодком колючим обдало. Чонгук глаза опасливо поднимает, молчит. А что ему ответить? Он сам наверняка не знает, говорят, что да, цепь невольная тоже, сила выбивается, рисунки на коже. А принц, кажется, терпение уже теряет, вдыхает глубоко, выдыхает шумно. — Признай. Кузнец силы давящей боится, жестока она, колет невидимо, сердце в страхе волнуется, а белокурый Чимин даже будто сверкать природно перестал, красив он, но опасной и отталкивающей теперь кажется его острая красота, ледяной. — Не знаю, — кузнец, и правда, не знает, слабо верит, может сказки это всё, а принц уж ближе подходит, ногами босыми мягко ступая по почерневшему алатырю, остриё меча под подбородок цвергу тыкает, приказывает: — Поднимайся. Всё ты знаешь, — тон молотом стучит, Чонгук, как заворожённый, от клинка глаз не отрывая, за мечом вслед поднимается, руки в защиту выставляет. — И я знаю, — ухмыляется, вперемешку с бриллиантовыми слезами. — Чи…мин, — в глотке имя его застревает, не даёт сила неведомая губы именем заветным разомкнуть. — Я не враг тебе, — и, наконец, взгляд на эльфа поднимает, сердце колотящееся успокоить старается. — Но и не друг, — резко отрубил, сверкнули его снежные глаза, с головы до ног гнома окинув. Рассекло душу гномью, растоптали его расцветающую любовь. «Альвы цвергам не друзья», — сколько раз старики говорили, почему же не послушал их кузнец? Кто же чужое отродье к матерям таскает, в место силы? Не бывает в природе такого, чтобы гномы с эльфами якшались. Чонгуку следовало всегда об этом помнить, законы для всех писаны. Цверг наивно думал, что ему плаха не достанется. А теперь он поплатится за каждый свой проступок. Чонгук в судьбу верит. Заберут у него. Так положено. Цветы серебряные на чиминовой шее вянут, теряют лепестки, и шипы грозные вдруг вместо них рождаются, пуще заплетаются вокруг. — Последнее желание, — Чимин серьёзен и холоден. У Чонгука одно оно всегда было. Узнать, каково без. Без цепи, без оков, с силой и магией. Узнать, о чём молчат чёрные узоры на коже. Узнать, маг он, или сказки это всё. — Свобода, — Чимин понял, ухмыльнулся, будто другого и не ожидал, а в следующий миг меч уж над головой его блестит — Чонгук зажмурился — да со свистом по цепи точно бьёт, рассекая её, тончайше крепкую, кончиком острия напополам, даже не задев кожу цверга. Цепочка извивающейся шипящей змеёй упала под ноги гному, тут же растворяясь в муках в воздухе, словно никогда её и не ковал никто. Не успел цверг вкусить свою немереную освобождённую магию, как принц, недолго думая, кладенец ему в самое горячее сердце его и воткнул. Чонгук за клинок торчащий схватился, ладони порезав, а эльф всё глубже его вкручивает, кровью гномьей чёрный камень орошая. Цверг коротко и тяжело вдыхает, немо рот раскрывая — в криках только трусливые умирают. В красивейшие на свете глаза смотря, равнодушные, опасные, снежные, в алмазных слезах, вспоминает переливчатый на солнце их изумрудный цвет, вспоминает сверкающую чиминову душу. Пелена застилает красоту ледяного эльфа, и меч недовольно гудит, трясётся в хозяйских руках, но быстро усмирил его альв — знать должен, кому служит. Чимин меч выдёргивает, и цверг со стоном безвольно валится на чёрный камень, выкашливая на мёртвый алатырь кровавые ошмётки, заливая горячей кровью стынущие убитые недры. — Прощай, — принц вытер клинок о рукав гномьей рубахи. — Скоро увидишься со всей своей роднёй. В кромешных недрах Чонгук остался один. Сердце его болело не от меча вонзённого, а за стариков беззащитных, детей малых и за всех из рода гномьего, из-за эльфа, из-за глупой ошибки. Чимин своей души лишь коснуться дал, в дом гномий придя, а цвергова душа теперь вырвана, за собой её альв по камням мёртвых пещер, не щадя, тащит, на куски рвёт. Испустил цверг последний выдох, кровь стынет, тело каменеет, рубины тускнеют. Осыпающаяся Мать-гора дитя заботливо в недрах своих с собой и похоронит.***
Чимин желал, жаждал власть. Не волновали его средства и способы, жизни погубленные и семьи разрушенные. Власть. По жилам его текло бурными потоками могущество. Тот, кто мог бороться против, пронзён кладенцом, и только дохлые саламандры будут его оплакивать. — Да, господин, — Намджун поклонился, соглашаясь с очередным безумным приказом своего кума, даже боясь ослушаться нового сурового тона, нового ледяного взгляда. Кума больше нет. Только лишённое всякой души могучее в равнодушии существо. Вернувшийся к утру принц поразил командира, пригвоздил к месту неясной холодной силой, и страх мурашками поднимался по хребту. Принц не стал медлить, по прибытии тут же собрал своих солдат, приказывая разнести каждый дом, каждую хибарку и лавку гномьей деревни. Он начинает властвовать сейчас. Первой будет деревня, а дальше — вся гномья земля, даже по ту сторону границы. Тем более по ту сторону границы. Никто не остановит его. Даже Род. Беловолосый командир поначалу попытался принца переубедить, но быстро получил острый кончик кладенца у сердца: — Ты либо делаешь, либо отправляешься вслед за бракованным магом, — блестят слёзы бриллиантовые. Опечаленный вмиг Намджун распорядился солдатам занимать позиции и делать, как велено, а сам никак не мог поверить. Чонгук мёртв. Цверг мёртв. Он же маг. Как? А в Чимина будто кто-то вселился. Пугают кума глаза его белёсые, слёзы алмазными дорожками, что не кончаются, падают и падают, волосы снежные и шипы. Шипы вместо цветов. Что делать теперь, Намджун не представляет, его сил точно не хватит, чтобы противиться магии кладенца. Но деревню сожжёт, так тому и быть, чтобы кровожадный властитель в Чимине получил своё. О причинах и следствиях командир подумает после, люд неповинный придётся вывести, детей. Так он старикам-гномам и части солдат и сказал. И пока Чимин твёрдо стоял и гордо смотрел, как его солдаты готовой к опустошению, послушной шеренгой движутся к домам, Намджун и старички под шумок выводили народ. Вспыхнула первая изба, за ней вторая. Мрачные солдаты тихо извинялись, переглядывались, надеялись на командира, но никто принца ослушаться не смеет — не по зубам такая власть. Вот и Чимин ею упивается, холодной, чёрной, бездушной. И оставит он за собой только чёрное, выжженное, бездушное. Он сам — против самого Рода. Кладенец гудит в руках его, трясётся, вырывается, бриллиантовые слёзы сверкают на солнце, шипы на шее в кожу бледную впиваются, и сердце, глыбой ледяной окутанное, в плаче узоры на теле цверга повторяет, кричит, шепчет, зовёт…