В прекрасном и яростном мире

Около года я работал помощником у Попова, с августа по июль, и 5 июля Попов совершил свою последнюю поездку в качестве машиниста курьерского поезда… Мы взяли состав в восемьдесят пассажирских осей, опоздавший до нас в пути на четыре часа. Диспетчер вышел к паровозу и специально попросил Арсения Сергеевича сократить, сколь возможно, опоздание поезда, свести это опоздание хотя бы к трем часам, иначе ему трудно будет выдать порожняк на соседнюю дорогу. Попов пообещал ему нагнать время, и мы тронулись вперед. Было восемь часов пополудни, но летний день еще длился, и солнце сияло с торжественной утренней силой. Арсений Сергеевич потребовал от меня держать все время давление пара в котле лишь на полатмосферы ниже предельного. Через полчаса мы вышли в степь, на спокойный мягкий профиль. Попов довел скорость хода до девяноста километров и ниже не сдавал, наоборот — на горизонталях и малых уклонах доводил скорость до ста километров. На подъемах я форсировал топку до предельной возможности и заставлял кочегара вручную загружать шуровку, в помощь стоккерной машине, ибо пар у меня садился. Попов гнал машину вперед, отведя регулятор на всю дугу и отдав реверс на полную отсечку. Мы теперь шли навстречу мощной туче, появившейся из-за горизонта. С нашей стороны тучу освещало солнце, а изнутри ее рвали свирепые, раздраженные молнии, и мы видели, как мечи молний вертикально вонзались в безмолвную дальнюю землю, и мы бешено мчались к той дальней земле, словно спеша на ее защиту. Арсения Сергеевича, видимо, увлекло это зрелище: он далеко высунулся в окно, глядя вперед, и глаза его, привыкшие к дыму, к огню и пространству, блестели сейчас воодушевлением. Он понимал, что работа и мощность нашей машины могла идти в сравнение с работой грозы, и, может быть, гордился этой мыслью. Вскоре мы заметили пыльный вихрь, несшийся по степи нам навстречу. Значит, и грозовую тучу несла буря нам в лоб. Свет потемнел вокруг нас; сухая земля и степной песок засвистели и заскрежетали по железному телу паровоза; видимости не стало, и я пустил турбодинамо для освещения и включил лобовой прожектор впереди паровоза. Нам теперь трудно было дышать от горячего пыльного вихря, забивавшегося в кабину и удвоенного в своей силе встречным движением машины, от топочных газов и раннего сумрака, обступившего нас. Паровоз с воем пробивался вперед, в смутный, душный мрак — в щель света, создаваемую лобовым прожектором. Скорость упала до шестидесяти километров; мы работали и смотрели вперед, как в сновидении. Вдруг крупная капля ударила по ветровому стеклу — и сразу высохла, испитая жарким ветром. Затем мгновенный синий свет вспыхнул у моих ресниц и проник в меня до самого содрогнувшегося сердца; я схватился за кран инжектора, но боль в сердце уже отошла от меня, и я сразу поглядел в сторону Попова — он смотрел вперед и вел машину, не изменившись в лице. — Что это было? — спросил я у кочегара. — Молния, — сказал он. — Хотела в нас попасть, да маленько промахнулась. Попов расслышал наши слова. — Какая молния? — спросил он громко. — Сейчас была, — произнес кочегар. — Я не видел, — сказал Арсений и снова обратился лицом наружу. — Не видел! — удивился кочегар. — Я думал — котел взорвался, во как засветило, а он не видел. Я тоже усомнился, что это была молния. — А гром где? — спросил я. — Гром мы проехали, — объяснил кочегар. — Гром всегда после бьет. Пока он вдарил, пока воздух расшатал, пока туда-сюда, мы уже прочь его пролетели. Пассажиры, может, слыхали, — они сзади. Далее мы вошли в ливень, но скоро миновали его и выехали в утихшую, темную степь, над которой неподвижно покоились смирные, изработавшиеся тучи. Потемнело вовсе, и наступила спокойная ночь. Мы ощущали запах сырой земли, благоухание трав и хлебов, напитанных дождем и грозой, и неслись вперед, нагоняя время. Я заметил, что Попов стал хуже вести машину — на кривых нас забрасывало, скорость доходила то до ста с лишним километров, то снижалась до сорока. Я решил, что Арсений Сергеевич, наверно, очень уморился, и поэтому ничего не сказал ему, хотя мне было очень трудно держать в наилучшем режиме работу топки и котла при таком поведении механика. Однако через полчаса мы должны остановиться для набора воды, и там, на остановке, Арсений Сергеевич поест и немного отдохнет. Мы уже нагнали сорок минут, а до конца нашего тягового участка мы нагоним еще не менее часа. Все же я обеспокоился усталостью Попова и стал сам внимательно глядеть вперед — на путь и на сигналы. С моей стороны, над левой машиной, горела на весу электрическая лампа, освещая машущий, дышловой механизм. Я хорошо видел напряженную, уверенную работу левой машины, но затем лампа над нею припотухла и стала гореть бедно, как одна свечка. Я обернулся в кабину. Там тоже все лампы горели теперь в четверть накала, еле освещая приборы. Странно, что Арсений Сергеевич не постучал мне ключом в этот момент, чтобы указать на такой непорядок. Ясно было, что турбодинамо не давала расчетных оборотов и напряжение упало. Я стал регулировать турбодинамо через паропровод и долго возился с этим устройством, но напряжение не поднималось. В это время туманное облако красного света прошло по циферблатам приборов и потолку кабины. Я выглянул наружу. Впереди, во тьме, близко или далеко — нельзя было установить, красная полоса света колебалась поперек нашего пути. Я не понимал, что это было, но понял, что надо делать. — Арсений Сергеевич! — крикнул я и дал три гудка остановки. Раздались взрывы петард под бандажами наших колес. Я бросился к Попову; он обернул ко мне свое лицо и поглядел на меня пустыми покойными глазами. Стрелка на циферблате тахометра показывала скорость в шестьдесят километров. — Попов! — закричал я. — Мы петарды давим! — и протянул руку к управлению. — Прочь! — воскликнул Попов, и глаза его засияли, отражая свет тусклой лампы над тахометром. Он мгновенно дал экстренное торможение и перевел реверс назад. Меня прижало к котлу, я слышал, как выли бандажи колес, стругавшие рельсы. — Попов! — сказал я. — Надо краны цилиндров открыть, машину сломаем. — Не надо! Не сломаем! — ответил Попов. Мы остановились. Я закачал инжектором воду в котел и выглянул наружу. Впереди нас, метрах в десяти, стоял на нашей линии паровоз, тендером в нашу сторону. На тендере находился человек; в руках у него была длинная кочерга, раскаленная на конце до красного цвета; ею и махал он, желая остановить курьерский поезд. Паровоз этот был толкачом товарного состава, остановившегося на перегоне. Значит, пока я налаживал турбодинамо и не глядел вперед, мы прошли желтый светофор, а затем и красный и, вероятно, не один предупреждающий сигнал путевых обходчиков. Но отчего эти сигналы не заметил Попов? — Антон! — позвал меня Арсений Сергеевич. Я подошел к нему. — Антон! Что там впереди нас? Я объяснил ему. — Антон… Дальше ты поведешь машину, я ослеп. На другой день я привел обратный состав на свою станцию и сдал паровоз в депо, потому что у него на двух скатах слегка сместились бандажи. Доложив начальнику депо о происшествии, я повел Попова под руку к месту его жительства; сам Попов был в тяжком удручении и не пошел к начальнику депо. Мы еще не дошли до того дома на заросшей травою улице, в котором жил Попов, как он попросил меня оставить его одного. — Нельзя, — ответил я. — Вы, Арсений Сергеевич, слепой человек. Он посмотрел на меня ясными, думающими глазами. — Теперь я вижу, ступай домой… Я вижу все — вон жена вышла встретить меня. У ворот дома, где жил Попов, действительно стояла в ожидании женщина, жена Арсения Сергеевича, и ее открытые тёмные волосы блестели на солнце. — А у нее голова покрытая или безо всего? — спросил я. — Без, — ответил Попов. — Кто слепой — ты или я? — Ну, раз видишь, то смотри, — решил я и отошел от Попова.