Товарищ Чарков никогда не целуется.

Брусчатка, уложенная по-видимому ещё Николаем вторым, уходила в глубь главной дороги и поворачивала уводя обывателей на главный проспект. Тихая, пустынная улица встретила Бориса запахом мокрой земли и асфальта, наряду с мерным стуком капель, разбивающихся о тротуар, на котором стоял мужчина. Борис отправлялся отнюдь не на проспект, — его взгляд был прикован к одному из домов, расположенных посередине улицы. С виду это была обычная пятиэтажная хрущёвка. Таковой она и была бы, если бы не таила внутри себя несколько хитро расположенных правительственных квартир. Тротуар, подъезд, знакомый дом и обшарпанные, бетонные стены, уходящие темными ступеньками вверх, а по бокам — двери. Чаще деревянные, обшарпанные, наскоро сколоченные из дерева, но если присмотреться, — хотя бы одна дверь на каждом этаже будет обита металлом, кожей или какой-то особой резьбой. Борис равношудно скользнул по ним взглядом. Дверь, которая ему нужна, расположена на пятом этаже, и только при виде её нутро политика скручивало тревогой и странным азартом. Что-то в ней всегда заставляло его ненадолго остановиться, не решаясь переступить порог. Взгляд Бориса сам собой упал на несколько царапин у самого ободка основного каркаса. Давным-давно, когда они с Александром, оба пьяные, молодые и счастливые никак не могли найти руками, ногтями и ключом, в конце-концов, замочную скважину, Борис, заливаясь смехом, повалился назад, и в попытке удержать равновесие чиркнул брелоком по кожаной обивке. Солнце неистово ярко било лучами сквозь окна, заливая их лица жёлтыми пятнами. Тогда они оба ещё сильнее рассмеялись над этим, а Чарков, подхватив под рёбра до смерти пьяного товарища и бережно придерживая за руку завёл его внутрь. Сейчас, отнюдь, солнца не было, как и минувшей молодости. Политик решительно шагнул к двери и несколько раз постучал. После недолгого молчания дверь открылась, и политик замер, некоторое время не решаясь поднять взгляд на человека, стоящего за ней. Привычная коренастая, достаточно невысокая фигура, ровное очертание широких плеч, крепкие руки, обвитые уступчиво закатанными в знак неформальности встречи рукавами и этот чёртов взгляд за холодными квадратными очками. "Здравствуй, Борис." **** 23.31 Шахтёры напрочь отказываются работать, — условия не те. 23.40 Ульяну Хомюк арестовывает КГБ. 23.50 Видя отчаяние Валерия, — то, с каким отчаянием он печётся за эту женщину, за женщину, которую знает от силы несколько недель, верить во что-то становится уже невозможно. — Валерий, я работаю над этим. — Борис упёр руки в стол, пытаясь заглянуть в лицо своему коллеге, другу, товарищу, человеку, которому он, шутка ли, готов был отдать свою жизнь. Единственному человеку, который стоил того, чтобы оставаться в Припяти. Валерий покачал головой, и ту скорбь, смешанную со страхом, которую политик прочёл в его глазах, было бы слишком прозаично пытаться передать словами. Это был последний удар, который смог надломить опору внутри Бориса. Эта женщина, прибывшая, казалось бы, каких-то несчастных несколько недель назад.. 00:00. Борис поднял трубку. Единственную трубку в этом отеле, о которой никто не знал. И которую никто не прослушивал. Потому что приходило утро, — и она прекращала своё существование. И после этого звонка прекратит. Набрав заветные цифры политик остановил палец в выемке колеса и принялся ждать. Ноготь беззвучно подрагивает, ударяясь о прозрачную пластмассу. — Чарков. — У меня личное дело. — Кто спрашивает? Политик поджал губы. Это никогда не заканчивалось хорошо. — Борис. *** — Борис. Два холодных синих глаза, глядящих на него из-под толстых линз очков. Начальник управления КГБ смотрит на политика расслабленно, по-домашнему расправив плечи и сунув одну руку в карман, — в другой медленно качается стакан коньяка. — Проходи. Борису не требовалось указывать путь, — квартира под его ногами сама рисовалась в памяти. Слева — кухня, столовая, плавно переходящая в главную комнату. Политик бросил взгляд на круглый письменный стол, — тёплая диодная лампа, несколько радиоприемников, сложенных в большую приемную станцию. Кипа папок и документов. И всё это, — люди. Скорее всего, заведомо мертвые. Борис тут же отвёл взгляд, — мерзко. Справа — ванная, санузел и... ...Спальня. Чарков медленно прошёл мимо гостя. Он молча остановился у окна и сделал глоток. Большие окна были редкостью в советской архитектуре, но только не для таких людей. Пара внимательных глаз всё ещё смотрит на него в отражении стёкол. "Ты знаешь, зачем я приехал." Борис делает несколько шагов и останавливается, замкнутый упреждающим взглядом, а затем Александр улыбается и уводит его на ночную Москву. — Как продвигаются дела в Чернобыле? Хороший вопрос, проще некуда. — Ни хорошо, ни плохо. Каждый делает свою работу. Конечно, Чарков до мелочей знал, как продвигается их работа. Глава КГБ легко кивнул в знак согласия. — Ясно. Благородное дело. Как твоё здоровье? — Не жалуюсь. — Политик наконец поравнялся с собеседником. Чарков отрешённо пил коньяк, разглядывая, кажется, пики правительственных зданий, виднеющихся над тусклым полотном серых крыш, и всё же его взгляд то и дело пробегал по лицу политика. Борису становилось тошно под этим взглядом, поэтому он предпочёл действительно смотреть на Москву. Чем дольше он стоял рядом с этим человеком, тем сильнее, несмотря на все предрассудки и внутренний протест более сильное и неугомонное беспокойство растекалось внутри. Это были игры с беспощадным огнём, чертовски опасные игры. — А как чувствует себя товарищ Легасов? Слышал, вы достаточно сблизились. Сердце Бориса рухнуло вниз и пролетело по дуге обратно, прежде чем политик смог собраться с мыслями. — Валерий Алексеевич не жалуется. — Коротко ответил Борис. — Проходит регулярную мед. комиссию. По дороге едет одинокая серая Волга. Политик провёл её взглядом и снова столкнулся в отражении с пристальными, бесстрастными глазами. Линзы квадратных очков сверкнули в свете луны. — Люди разное говорят. О Вас. До меня дошли слухи... — Товарищ Чарков. Наши с товарищем Легасовым отношения сугубо профессиональные. — Борис повернулся к собеседнику. Это была скользкая тропа для них обоих, — втягивать в этот личный, на них двоих разговор, Валерия. — Я так не думаю. — Чарков завёл руки за спину и заключил их в замок. — "Умоляю, не останавливайся." "Борис, прошу." "Возвращайся из Москвы поскорее." "Валера. Мой Валера." Так ты его, кажется, называешь? Бориса передёрнуло, а Чарков задорно, холодно улыбнулся. — Чёрт, Борис, и что ты нашёл в нём? Ты меня разочаровываешь. — КГБшник покачал головой и развернулся к политику. В его глазах плясали задорные огоньки при виде напряжённого, слегка красного лица зампреда, который очевидно уже сжал в карманах кулаки. — Это действительно всё, на что ты способен? Незатейливый асоциальный учёный? — Чарков снова усмехнулся. — Не такого я от тебя ожидал. Он обошёл Бориса и начал было неспешный путь по комнате, как вдруг чужая крепкая рука дёрнула его за плечо, а затем сомкнулась на горле. Щербина сделал рывок, и Александр сдавленно крякнул, ударившись лопатками о холодный бетон. Руки Бориса сильные, широкие, — пальцев хватает, чтобы обхватить шею и неприятно сжать кадык. Чарков кривит губы и слегка клонит голову в сторону, стараясь не терять достоинства и пустить в лёгкие побольше воздуха. И снова он не справился. Немая ярость, застывшая в глазах политика, говорила сама за себя. Борис, сколько бы он ни пытался, сколько бы стен вокруг себя ни строил, — был человеком эмоций. И в этом была его главная слабость. Его и этого учёного, который сам, видно, не понял ещё, куда он вляпался. Слабость, которая их обоих погубит. Вдох даётся с трудом, и на долю секунды политику показалось, что он увидел панику в глубине синих глаз, но эта неверная искра за стёклами толстых очков исчезла так же быстро, как вспыхнула. Контроль был восстановлен. — Борис. Мы оба знаем, что ты не такой. — Широкая ладонь ложится поверх относительно бледного запястья политика. Мягкая подушечка пальца рисует круги на ладони, задевает костяшку у самой кисти. Политик совершает фатальную ошибку, поднимая взгляд на Чаркова, и как только его ловят внимательные, синие глаза, хватка на горле ослабевает. Борис пропал. — И мы оба знаем, зачем ты сюда приехал. — тихо шепчет Чарков. — И ты получишь это, стоит только попросить. Борис медленно разжимает руки и делает нетвёрдый шаг назад, на всякий случай оставляя вытянутую ладонь на чужом плече. — Ты же знаешь, Саша, я не смогу. — Борис покачал головой. Ладонь на чужом плече мелко дрожит. Да, они оба знали, зачем он здесь, и оба прекрасно знали, как сильно Борис ненавидит себя за это. За то, что возвращается в эту квартиру всякий раз, когда жизнь становится слишком тяжёлой, чтобы вести её в одиночку, когда не знает, что делать, и, в конце-концов, когда просто нуждается в ком-то ещё более сильном, чем он. Не так-то просто было сделать шаг и открыться человеку, который открыто ему угрожал. Человеку, который носил в душе штамп академии и отправлял росчерком пера людей на расстрел. Человеку, которого Борис так сильно любил всего каких-то лет тридцать назад. Внутри политика разверзался ад, где желание прямо сейчас стать на колени, обнажить грудь, запястья, член, и полностью отдаться воле этого человека,— единственного человека, который всегда знал, как правильно, сталкивается с тяжёлым монументом гордости, глухо блокирующим подобные вещи, ведь Борис сделал свой чёртов выбор, но всё это становится не важно, когда Чарков берёт его запястье и делает шаг вперёд. На долю секунды кажется, что крепкие пальцы, занявшие своё законное место в густых седых волосах призваны притянуть ближе и успокоить, как вдруг Чарков резко оттягивает чужую голову назад. — На колени. — На колени, — повторяет агент, не дождавшись реакции. Борис замер и напряжённо сглотнул. Чарков во мгновение ока выхватил из его рук штурвал, и теперь взгляд ледяных, как два айсберга, глаз, беспощадно сверлит его. Политик нервно вздохнул, а затем медленно опустился на колени. Сотня мурашек побежала вниз, когда шершавые пальцы очертили линию от основания скулы до подбородка, заставив поднять голову вверх. Глаза Бориса яростно блеснули в темноте, но внутри сдвинулось нечто такое, чего он сам в себе старался не замечать, — это движение было сродни касанию ключа зажигания у самого руля, и именно оно не дало Борису рвануться вверх. Достоинства не остаётся, когда есть чужие, крепкие руки на плечах, щеках, губах, когда лязг чужой пряжки перед самым носом напоминает о беззащитности в руках этого человека. О той беззащитности, которую Борис порой так отчаянно искал. Было нечто эдакое в том, чтобы разобраться, как кубик, в руках человека, позволить ему изучить всё своё устройство и внутренности. Чарков всегда был умным, смелым, сдержанным человеком, и была в нём одна вещь, — он прекрасно знал границы. Чарков мог как угодно мучить Бориса, доводить того до истерики, исступления, как угодно разбирать на атомы его личность, но он никогда не переходил красных линий. Это всё донельзя завораживало молодого политика, когда он только-только начинал свою карьеру в кабинете министров. Тогда, на чёртовой неформальной встрече он выхватил взглядом мужчину, крепкого, выбритого, с идеально уложенными волосами. Тогда Щербину сразила такая утончённая строгость, и он, будучи молодым, зелёным парнишкой стоял и растерянно хлопал глазами, глядя на этого чудного темноволосого парня. Он видел его и раньше, но вот что в нём было прекрасно сейчас, — закатанные рукава и крепкие руки, не скрытые больше строгим рукавом пиджака, ненавязчиво вертящие в пальцах стакан с коньяком. Мужчина повернулся к нему и Борис оторопело отступил назад. Не смотря на гладкое, молодое лицо, его взгляд был словно глубокий, тёмный океан, холодный, как сама смерть. Он не угрожал, не выходил из берегов, но и не сулил ничего хорошего, занимая положенное ему место за прозрачной радужкой двух синих глаз. Чарков небрежно скользнул по нему взглядом сверху вниз и обратно, и тёмные воды, кажется, смыли всё, что было внутри Бориса, заставив того вздрогнуть, а затем мужчина легко улыбнулся одними уголками губ и продолжил свой разговор. С тех пор молодой политик никак не мог выбросить из головы эту встречу. — Извините! Простите! Товарищ... Борис сам не знал, почему решил тем судьбоносным утром нагнать знакомую фигуру в другом конце коридора. Утренний Кремль обычно был пуст, если, конечно, не случилось что-то из ряда вон выходящее, — а из ряда вон выходящего практически ничего не происходило. — Чарков. — Представился мужчина, развернувшись на каблуках. — Александр Чарков. — Он протянул Борису руку, и тот с восторгом пожал её. На этот раз политик понимает, что ему даже нравится находиться под изучающим взглядом. — Борис... Щербина. Кончено, Чарков знал, кто он такой, но вежливо кивнул в ответ. — Будем знакомы. Александр продолжил путь, и Борис в тот раз не придумал ничего лучше, чем поравняться с ним и разделить его путь, куда бы он его не держал. Уже тогда плечо Бориса было сантиметров на пять выше. — Откуда Вы? — Академия госбезопасности, департамент КГБ. — Спокойно ответил мужчина. Под оправой пока не таких толстых очков беспристрастно сверкнули глаза. — КГБ...— Медленно протянул Борис, и тогда ему, молодому, наивному дураку, эта информация показалась захватывающей. — Я слышал много историй про этих людей. Они пугают. — Что-то из этого правда. Что-то вымысел. Суть в том, чтобы никто никогда не узнал, что из этих историй было правдой, а что нет. Чем меньше люди знают о том, что есть правда, а что нет, тем меньше желания у них проверять. Не так ли? — Чарков посмотрел на собеседника и удивлённо приподнял бровь. Лицо Бориса осталось непоколебимым, плечи расслабленными, а в глазах уже начинал заниматься страх. Уже в юности политик хорошо работал над тем, чтобы никто, не дай бог, на работе не узнал, что творится у него в голове. Александр заинтересованно склонил голову, подарив юноше заинтригованный взгляд. — Если люди не будут знать правду, не на чём будет строить моральные ценности и доверие к аппарату. — Люди будут знать ту правду, которую мы позволим им знать. Не вся ведь правда должна лежать на поверхности, не так ли, Борис? Чарков остановился посреди коридора в свету самой внушительной, объёмной люстры и устремил немигающий взгляд на Бориса. — У всех людей есть правда, которую не положено знать. — Огрызнулся политик, но человек напротив смотрит на него отнюдь не с издёвкой. В его глазах заметается нечто похожее на интерес. Борис опускает веки. То-ли потому что устал, то-ли потому, что просто не хотел видеть. Возвращаться мыслями в солнечные дни, когда жилистые плечи ещё обтягивала ровная, упругая кожа, на лице играли точёные мускулы, а под пиджаком, — 20 лет молодости было куда проще, чем осознавать происходящее сейчас. Член мягко скользнул сквозь приоткрытые губы, и политик инстинктивно, по старой памяти подался навстречу, — где-то под зачатками старческого стыда он хорошо помнил, что нужно делать. Мягкие, мерные движения, толчки внутрь заставили Бориса понемногу теряться в своих мыслях, как вдруг его резко выдернули обратно несильным ударом по лицу. — Да чёрт бы тебя, Борис. — Чужие пальцы на подбородке и недовольный взгляд Чаркова сверху. — Неужели это Легасов такое с тобой сотворил? Печально было смотреть на это осунувшиеся плечи и наблюдать этот потухший взгляд. Было время, когда Борис сам, пошло скалясь, заталкивал Александра в комнату, вытряхивая из того по пути остатки величия, толкал к столу и становился на колени, выгибая спину как шлюха. — Знаю, ты можешь лучше. Крепко схватившись за седые волосы, Чарков, наконец, начал понимать, что за столько лет и сам потерял суть игры. Глухой стон, сорвавшийся с губ Бориса, когда его притянули ближе и заставили, сквозь кашель, вобрать член до основания, красноречиво говорил сам за себя. Хищно усмехнувшись, Чарков выровнялся, и не давая возможности отстраниться начал двигаться так, как приятно было ему, — это всегда было главным условием в удовольствии для них обоих. Борис резко упёрся руками в крепкие бёдра, когда воздуха начало не хватать, отчего чужие пальцы только больнее сжали волосы, и в конце-концов политик сдался, позволяя грубо трахать себя рот до слёз и кашля. Спустя время он обязательно будет ненавидеть себя за это, но когда Чарков наконец отпустит руку, дополнительного толчка уже не нужно будет. Политик придвинулся ближе, жадно обхватывая губами чужой толстый член и инстинктивно потянулся к своей ширинке, — становилось тесно. Таким он всегда нравился Чаркову. Беззащитным, пошлым, самозабвенно летящим в пучину собственной слабости. Кошачий изгиб в старой пояснице уже был ни к чёрту, но вид почти грозного обывателя кабинета министров, стонущего на коленях как школьница и самозабвенно надрачивающего собственный влажный член был завораживающим. Чарков очаровательно улыбнулся и провёл ладонью по седым волосам, получив в ответ одобрительный, жадный стон. Борису, отнюдь, не нужно было указывать, что делать, — стоило только толкнуть в правильном направлении, однако во всём нужно было соблюдать границу. Дать Борису делать то, что он хочет, значило бы поддаться ему, а этого в планах Чаркова точно не было. Заметив, что политик начинает понемногу падать в отрешённое, медитативное состояние, полное удовольствия и прострации, Александр отстранился и рывком поднял его на ноги, едва дав подобрать с земли пряжку собственного ремня. — Хороший мальчик. — Прошептал Чарков, несколько агрессивно сжимая пальцы на чужой шее и выводя большим пальцем линии на щеке. В глазах Щербины сейчас бушевал целый завораживающий океан: злость, непонимание, и целое море похотливого желания где-то за ними. Тяжёлое дыхание, срывающееся с мокрых, приоткрытых губ, растрёпанная рубашка, полустянутое с плеч пальто и безвольно болтающийся ремень, обращающие кости худых бёдер. За это Борис всегда ненавидел Чаркова. И всегда любил. За методичную, разрушительную бескомпромиссность, за умение привести его в полный беспорядок и не извиниться за это. Чарков усмехнулся, мягко массируя позвонки на чужой напряжённой шее. Он покачал головой, задержавшись взглядом на бледных, покрасневших губах. — Ты знаешь, что делать. В спальню. *** Чарков никогда не целовался. А Борис никогда не просил об этом, — лишь пытался сам утянуть Александра в пучину влажных поцелуев, когда в комнате становилось нечем дышать. Бледные пальцы скользят по плечам, вдавливая внутрь мягкую кожу. Обхватывая руками чужую спину, пытаясь закинуть на поясницу гротескно длинные ноги и тщетно скользя ногтями по лопаткам, в попытках найти опору, за которую можно было бы ухватиться, Борис смотрит на Александра почти жалобно, умоляюще, пытаясь выхватить в темноте взгляд любовника. Голова Чаркова безнадёжно опущена вниз. — Саша, пожалуйста...— Прерывисто шепчет Борис, крепче хватая сильные плечи и сам тянется к чужим губам, смазано скользя носом по мягким щекам, острым скулам, а затем уходит губами в шею, потому что Чарков резко встряхивает головой и уворачивается, опуская ниже седую макушку. Он тихо рычит и крепче хватает Бориса под ноги. Отрешённый взгляд, опущенный куда-то в плен белых простыней, — одно из условий, на которых Чарков вёл отношения. Чем выше поднимался по карьерной лестнице КГБ-шник, тем больше их становилось, и в конце-концов Борис потерял даже ту толику тепла, которую удавалось выдернуть из Чаркова, если посильнее чиркнуть кремнием об кресало. Борис тихо вскрикнул, вскидывая вверх седую грудь и крепко сжал пальцами простынь, когда стало больно. Он ненавидел, и вместе с тем обожал, когда Чарков загонял его в эту позицию. Слишком чувствительно и больно бьётся внутри толстый член, задевая простату, и нескольких ударов обычно хватает, чтобы кончить. Александр трахается безжалостно, игнорируя мольбы и просьбы, железной хваткой уцепившись за худые бёдра или уперевшись руками по стороны от любовника. Чарков не был высоким и вовсе не казался внушительным, но как только Борис оказывался в постели рядом с ним, он знал, — его будут вертеть, как куклу, и молча заставлять делать то, что нужно. Стоило седым волосам упасть на подушку, а Борису открыть бледную, жилистую шею, как Чарков поднял голову и украдкой скользнул по ней взглядом, очертил каждую вену, каждый подрагивающий прожилок, задержался на остром, гладком подбородке. Именно поэтому он никогда не смотрел на Бориса, и именно поэтому никогда не целовался в постели. Это было слишком опасно для них обоих. Потому что одно вида белых ключиц, дрожащих, напряжённыж плеч, густых ресниц и приоткрытых губ было достаточно, чтобы отправить самого сурового человека в союзе за край, и потому что коснись сейчас влажные, красные губы губ Чаркова, он бы точно так же пропал. Александр тихо зарычал, останавливаясь внутри и уронил серые пряди на чужое влажное плечо. Пальцы на спине беспорядочно скользнули вверх, и Чарков ощутил, как к нему прижимаются крепче. Борис мелко дрожал, теряясь головой в чужих плечах, и Чарков смог различить еле слышный стон удовольствия. Это было второе условие, — Александр не терпел полумер. Именно за это его Борис ненавидел, и именно за это всегда обожал. За мокрое, извращённое ощущение, которое он оставлял после себя. Политик знал, что за этим последует, и отчаянно крепко ухватился за чужую шею, вознамерившись не дать уйти, но Чарков сбросил с себя крепкие руки и вдруг замер на полпути, будто бы задумавшись о чём-то. И в этом была его ошибка, — нельзя было смотреть в эти открытые, умоляющие глаза. Слегка согнувшись, Александр оставил на впалой щеке короткий поцелуй, а затем резко отстранился, отталкивая чужое тёплое тело.