cruel moon

Помимо всех прочих «прелестей» ликантропии в виде социального отшельничества, предубеждений и отвращения, что будут сопровождать его всю жизнь, Ремус ненавидит признавать тот факт, что болезнь действительно меняет в худшую сторону. Делает поведение и характер другими на глубинном, инстинктивном уровне. Раздражение, злость и повышенная чувствительность в сутки перед полнолунием и пару дней после заставляют его становиться более замкнутым в попытках не показывать свое состояние друзьям. В такие моменты Ремус предпочитает уходить из комнаты в пустую гостиную или другое уединенное место, потому что привычные споры Сириуса с Джеймсом о любимых квиддичных игроках или довольное щебетание о будущей проделке в обычные дни вызывает у него только улыбку. Перед луной же набравший силу волк раздраженно огрызается внутри на слишком громкий для чувствительного слуха смех и угрожающе клацает зубами. Люпин вторит ему тихим хлопком закрываемой книги, и осторожно поднимается с кровати в надежде улизнуть из комнаты незамеченным. Он думает, что ему удалось, примерно с три минуты, потому что по истечению этого времени слышатся чьи-то тихие шаги, остановившиеся у края дивана, на котором Ремус устроился, поджав под себя ноги в попытке сделаться меньше, чем он есть. Тело уже начинает неприятно ломить в преддверии обращения. – Рем? Люпин устало выдыхает, откинув затылок на спинку дивана. Блики огня камина отражаются в очках Джеймса, не давая увидеть его глаза, но Ремус и так знает, что в них застыло едва видное беспокойство. В груди поселяется раздражение теперь на самого себя. Он не хочет, чтобы из-за него переживали, они все и так делают для него слишком много. Не получив ответа, Джеймс усаживается рядом, но не вплотную, как с Сириусом (когда места мало, они могут садиться прямо друг на друга, чтобы освободить место ему или Питеру), оставляя между ними необходимую сейчас Ремусу дистанцию. Перед луной неожиданные прикосновения тоже становятся не особо приятными – волк внутри воспринимает их агрессивно. Видимо, Поттер к шестому курсу уже успел это запомнить. Ещё бы, в прошлом году в один из таких вечеров Люпин не выдержал, сорвавшись на Сириуса, беспардонно прыгнувшего к нему на кровать. Он, конечно, извинился потом, чувствуя себя вдвойне паршиво и из-за полнолуния, и из-за разом притихшего Блэка, чье бледное лицо исказилось в тревожно-обиженном выражении прежде, чем стать непроницаемым. Зато волк внутри тогда только удовлетворенно зарычал, довольный тем, что защитил свою территорию, и Люпину захотелось хорошенько так постучаться головой об стену. Он начал уходить из комнаты при первых появлениях похожих чувств внутри, чтобы никого не ранить. Опять. Порой Ремусу кажется, что вся его жизнь и все поступки исходят только из этого желания — не ранить собой. Никого из них. Особенно Сириуса. Джеймс, не умеющий сидеть неподвижно дольше нескольких секунд, ерзает на диване, поправляя очки. – Мы тебя измотали? – Вовсе нет, – тут же отвечает Люпин, неуютно поведя плечом, – я просто… – Ты можешь говорить нам, если тебя что-то тревожит, ты же знаешь, – голос Джеймса тихий и спокойный, без его привычных вызывающе-самоуверенных ноток, которые он обычно демонстрирует всем, за исключением друзей и родителей, – мы с Сириусом иногда бываем слишком громкими. Ремус качает отрицательно головой, переводя взгляд на огонь. Он просто не хочет, чтобы из-за его проблем друзья как-то ограничивали себя. В конце концов, именно это привнесло в его жизнь много красок: их смех, споры и надежное присутствие. Люпин не вынесет, если все это стихнет только лишь из-за его проблемы, поэтому он тихо отвечает: – Все нормально. Глаза Джеймса за стеклами очков забавно щурятся в комичном выражении подозрения. – Точно? А то у Сириуса включился режим тревожной мамочки. Ремус замирает, пытаясь не показать, как последняя фраза его заинтересовала. Сириус заметил, что он ушел? Сириус переживает? Ну что за глупости, конечно, он переживает, идиот, вы же друзья. Помолчав несколько мгновений, он спрашивает осторожно: – …Сириус? – Ага, – рассевшийся на диване Джеймс улыбается расслабленно со странно довольным выражением лица, – перестал слушать меня, как только ты вышел. Ремус едва сдерживает чуть не слетевшее с губ «почему тогда сейчас здесь сидишь ты, а не он?» и дает себе мысленный подзатыльник. Не свойственная ему импульсивность в такие дни тоже изрядно раздражает. Он и сам знает, почему пришел не Сириус. Любой нормальный человек не захочет повторения той сцены с пятого курса. После неё Блэк вообще стал вести себя гораздо тише, оставаясь с Ремусом наедине перед луной. Видеть его таким...неприятно и странно. Будто Сириус его опасается, хотя это глупо — Блэк ни разу еще не пропустил ни одной вылазки Мародеров к Визжащей хижине, в форме Бродяги выматывая волка так, что у того не остается сил калечить себя. Постучав по обложке книги пальцами, Люпин отвечает ровно: – Не хотел прерывать вас. – Эй, Рем, – будто не услышав этой пустой фразы бормочет Джеймс, придвинувшись ближе, и кладет свою ладонь, но не на чужую кожу, а на корешок книги, чтобы избежать контакта в редком для него жесте тактичной заботы, – не бойся обидеть кого-то из нас своими эмоциями, ладно? Мы друзья. Мы поймем. Почувствовав тугой комок где-то в глотке после последней фразы, Люпин кивает, сглатывая, и пытается слабо улыбнуться. Чертов Поттер с его мягким тоном и отзывчивыми глазами. И куда только это девается при дневном свете? Наверное, всасывается просыпающимся шилом в заднице, требующем приключений. Сжав плечи, Ремус кивает легонько, все еще испытывая потребность побыть в одиночестве. – Спасибо. Я скоро вернусь. Джеймс кивает и встает с дивана, шаги его удаляются в направлении спальни. Ремус представляет, как он сейчас зайдет в комнату, где его встречают с выжидающими взглядами остальные, и тихо фыркает. Радость и тихое счастье от осознания, что даже таким – зажатым со взведенными перед полнолунием нервами – он кому-то нужен на несколько минут затмевает утробно порыкивающего волка внутри. Он возвращается в спальню, когда огонь в камине окончательно потух, а звезды яркими точками раскинулись по небесной тьме. Все уже улеглись, и Ремус осторожно шагает к кровати, чтобы никого не разбудить случайным шумом. Шторы не задернуты, и вся спальня тускло освещается привычным холодным светом. Он ненавидит этот свет. Замерев, Люпин оборачивается лицом к окну, чтобы взглянуть на луну. Она круглым белёсым камнем равнодушно зияет на небе, обещая ему бесконечный аттракцион боли и унижений. Билет в один конец, пожизненный абонемент. И слезть с этой карусели не получится. Иногда Ремус думает, а как бы сложилась его жизнь, не случись той роковой ночи. Был бы он раскованнее, смелее, радостнее? Был бы он лучше? Мог бы он смотреть на любимого человека открыто и с надеждой вместо взглядов украдкой с чувством опостылевшего страха причинить тому боль? Выдохнув зло, Ремус хватает штору и резко задергивает её, погружая комнату в ещё большую темноту. Раздается негромкий скрежет петель, и он прислушивается. Тихое дыхание троих человек, шуршание одеяла – Питер снова ворочается во сне. Все спят, хорошо. Завтра им понадобятся силы, потому что следующей ночью спать они не будут. Ремус знает, что не будет и он, но к нему сон не приходит. Невыносимо хочется закурить, но он упрямо ложится в постель и смотрит в темный потолок. Мышцы под кожей ноют в ожидании трансформации, старые шрамы зудят, волк внутри нетерпеливо завывает, подгоняя время вперед. Зверю хочется свободы. Ремусу хочется свободы тоже. Завтра полнолуние. *** Первые часы после трансформации всегда смазываются для него в странный едва различимый комок ощущений. Он помнит холод голой кожи, лишившейся теплой шерсти, который заставляет тело неосознанно трястись в мелкой дрожи. Помнит липкое неприятное ощущение засыхающих пота и крови, запах меха и жесткие доски под коленями. Зрение работает странно, показывая картинку разрозненными кадрами, но он ощущает, как кто-то накрывает его старым одеялом, чтобы согреть, помогает встать и доводит до старой скрипучей кровати. Рядом раздаются знакомые голоса, говорят о чем-то между собой. «Бродяга, быстрее! Нас застукают!» «Но он-...» «Ему помогут, мы придем к нему в лазарет. Уходим, давай.» Мягкие теплые прикосновения на лице и волосах, едва пробивающиеся через возрастающую боль, короткое прикосновение чего-то прохладного ко лбу. «Губы», констатирует уставший мозг. Это движение знакомо ему с рождения – так целовала мама каждый раз, когда было больно. Хочется больше этих прикосновений, больше тепла, но они исчезают. Слышится удаляющийся топот ног, и Ремус сворачивается на колючем холодном матрасе, кутаясь в одеяло в попытках лучше согреться. Мутное сознание постепенно уходит на отдых, оставляя его в темноте снов. В этих снах прикосновения возвращаются вместе со светлыми глазами и созвездиями родинок на коже. В следующий раз он просыпается уже в лазарете. Люпин понимает это, едва вдохнув. Запахи лечебных зелий, чистых бинтов и накрахмаленных фартуков не спутать ни с чем. Тонкая подушка под головой кажется слишком жесткой, одеяло слишком тяжелым, а свет, бьющий в глаза, слишком назойливым. Впрочем, Ремус давно уже привык, что сейчас для него все будет – слишком. Лицо и тело болезненно ноют, явно приглушенные заклинанием, и Люпин потихоньку осознает, что в этот раз полнолуние прошло не так гладко, как в последние месяцы. Вдохнув чуть глубже, он отрывает глаза, ожидая увидеть рядом мадам Помфри или стоящую на тумбочке у кровати пиалу с заживляющей мазью — когда ран немного, Ремус обрабатывает их сам, не отвлекая целительницу. Но в этот раз взгляд натыкается на друзей, мирно дремлющих рядом. Точнее, весь его фокус смещается только на одного, потому что Сириус, сидевший, наверное, на краю больничной койки, соскользнул на неё и теперь лежит, уткнувшись лицом в чужое плечо и согревая его дыханием. Чувствуя, как резко скакнуло сердце внутри, Ремус отслеживает быстро взглядом остальных – Джеймс устроился где-то в ногах, Питер едва не падает со стула – и, увидев, что все спят, осторожно поворачивает голову вбок, чтобы коснуться носом темных взъерошенных волос. Они пахнут лесным ветром, утренним небом и едва различимо шерстью, создавая особенный запах Сириуса. Не удержавшись, Ремус вдыхает ещё раз, глубже, игнорируя протестующе взвывшие от боли ребра, и изламывает брови в выражении бессильной обреченности. Сириус даже пахнет чудесно. Есть ли хоть что-то, что в нем может оттолкнуть? Невыносимо хочется поднять ладонь, зарыться в смоляные волосы пальцами, убрать пряди за ухо, чтобы открыть лицо и увидеть, как он медленно проснется от прикосновений, но Люпин только дышит этим запахом, не позволяя себе ничего большего. – Проснулся? Ремус вздрагивает от тихого голоса, отворачивая голову, чтобы наткнуться на сонный взгляд Джеймса с другой стороны кровати. Разбуженный движением, Сириус шевелится тоже, явно не желая просыпаться, но через какое-то время тело его замирает, явно понявшее, на ком он лежит. Улыбнувшись подозрительно довольно, Поттер потягивается, наблюдая, как Ремус с Сириусом пытаются сделать вид, что не лежали сейчас друг на друге. Борясь с неловкостью, Люпин спрашивает тихо: – Почему вы не в комнате? До занятий еще пара часов. Голос его звучит бесцветно в попытках скрыть разрастающуюся под кожей боль, и он просто надеется, что не выглядит недовольным. Он рад, что друзья приходят, они приходят всегда, но обычно делают это между занятиями (или пропуская их), давая себе пару часов на сон. Даже Петтигрю, обожающий завтраки, предпочитает поспать лишние полчаса и потерпеть до обеда. Поднявшись, Джеймс хлопает ладонями по плечам грозившего свалиться-таки со стула Питера, и тот подскакивает на месте. Едва завидев Ремуса, он принимает виноватый вид, и Люпин хмурится. – Прости, Лунатик. Когда мы выбирались коротким путём, мне показалось, что в коридоре буянит Пивз, а ты же знаешь, как он начинает орать... – Нам пришлось идти в обход, поэтому мы пришли гораздо позже, – резюмирует Джеймс, время от времени косясь на молчаливого Сириуса, – ну и волк к тому моменту уже был... В нужной кондиции ярости. Внутри Люпина что-то обрывается от представшей картинки, и он едва не подскакивает на постели в волнительном жесте проверить, всё ли со всеми в порядке. – Я ранил вас? – Нет, Рем, – мягкое прикосновение Сириуса на плече, укладывающее обратно, ласковый взгляд, – ранил ты только себя. Люпин откидывается на подушку с облегченным выдохом и смотрит на Питера, продолжающего смотреть на него взглядом побитого щенка. – Ничего страшного, Пит, ты все сделал правильно. Я рад, что ты за ними присматриваешь, пока меня нет. Джеймс с Сириусом реагируют одновременно. – Эй! – Мы все слышим. – На то и расчет, – ворчливо отвечает Люпин, приподнимаясь на постели, чтобы суметь взять оставленное на тумбочке лекарство – лучше выбрать длинный путь и не попасться, чем сидеть под двойным наблюдением до конца года. – Рационален как всегда, – фыркает Поттер и неожиданно тянет Питера со стула, пихая его в направлении выхода, – Сириус поможет тебе с ранами, да, Сириус? А мы с Питером пока дойдем до...Большого зала, точно. Возьмем всем перекусить. Пошли, Пит. Давай, не тормози. Люпин моргает удивленно им вслед, пока силуэты друзей не удаляются за угол, после чего переводит взгляд на продолжающего сидеть рядом Блэка. Во взгляде Сириуса, проводившего лучшего друга, явственно видится обещание скорой мести, и Ремус неуютно ведёт плечом со слабой улыбкой: – Тебе не обязательно помогать. Я справлюсь сам. Блэк переводит взгляд на него, смягчаясь, и Люпин старается не слишком бурно реагировать на очередное доказательство одной из немногих истин в его жизни – Сириус красивый. С растрепанными волосами, заправленными за уши, с не до конца сошедшим с правой щеки следом от уголка одеяла и завораживающим цветом глаз. У Сириуса гладкая кожа, родинка у линии челюсти и плавная линия губ, какую можно увидеть на картинах старых маггловских художников, что частенько приукрашали своих моделей. Вот только Сириус – не картина, он здесь. Живой и теплый. Можно протянуть ладонь и коснуться этих губ, почувствовать... Ремус отводит взгляд, благодаря свой организм за то, что тот слишком вымотан для явного проявления его реакций и мыслей сейчас. Лучше бы Джеймс оставил с ним Питера. С Питером хотя бы безопаснее – никаких скрытых желаний и мыслей. – Не говори глупостей, – Сириус, не замечая в нем душевных метаний, забирает с тумбочки пиалу с мазью, – конечно, я помогу. В течение следующих пары минут между ними повисает уютная тишина. Люпин подставляет под пальцы с прохладной мазью покрытые царапинами и мелкими ранами предплечья и ладони, но когда пора переходить на грудь чувствует, что безбожно краснеет. Бросив быстрый взгляд на Блэка, он замечает, что аристократично бледные скулы точно также занялись едва видным румянцем, и иррационально чувствует себя от этого факта лучше. Мерлин, как же неловко. Потребность заговорить хоть о чем-то настойчиво висит в воздухе, но прежде, чем Ремус успевает придумать тему, Сириус проговаривает тихо, осторожно спустив одеяло с чужой груди до самого живота: – Знаешь, ночью я ...злился. На Питера. И утром немного тоже. Длинные пальцы, зачерпнув немного мази, проходятся по длинному воспаленному рубцу, идущему у рёбер, и Ремус задерживает дыхание, чтобы переждать неприятно-режущие ощущения. Сириус, заметив это, склоняется ниже и, Мерлин его побери, осторожно дует на рану. Люпину кажется, что именно вот так будет выглядеть его смерть от лопнувших прямо в голове мозгов. Поняв, что всё же нужно что-то ответить, он проговаривает хрипло: – За что? Продолживший как ни в чем не бывало наносить мазь Сириус какое-то время молчит, поднимаясь прикосновениями выше. Доходит до ключиц и шеи. Светлые глаза его рассматривают с болезненной нежностью новые шрамы. Протянув ладонь, Сириус касается осторожно пальцами чужой щеки, проводя чуть шершавыми от ручки метлы и палочки подушечками у нового шрама. Отвечает едва слышно: – За всё это. Внутри Ремуса что-то больно тянет от его тона, и это явно не волк — тот вообще удивительно тихий. Видимо, удовлетворился ночным развлечением и болью настолько, что решил оставить его в покое до следующего месяца. – Сириус... – Приди мы раньше, их могло бы не быть. – В этом нет вашей вины. Эти шрамы... – Мне плевать на шрамы, – быстро отвечает Блэк, нахмурившись, но не отнимая своей ладони, – тебе было больно. – Мне всегда больно, – он понимает, что сказал что-то не то, когда во взгляде Сириуса мелькает отголосок холодного страдания, и тут же добавляет, – с вами я могу её разделить, Сириус. В этом разница, а не в количестве новых отметин. Блэк молчит, продолжая поглаживать тонкую кожу чужой щеки у нового шрама, и Ремус не спешит отстраняться. В памяти всплывает воспоминание утра – боль, жесткие доски, одеяло, прикосновения, губы. Он сглатывает и осторожно поднимает ладонь, чтобы коснуться прохладного предплечья, свободного от закатанного рукава формы. Пальцы Сириуса чуть смещаются, большой проходится по подбородку, проводит до уголка губ. Ремус не может перестать смотреть на его лицо, желая ответить теми же касаниями, прочувствовать, как ощущается эта кожа под ладонями, но страх спугнуть момент не дает даже пошевелиться. Пульс отдается в ушах, становится слишком жарко, будто в лазарете неожиданно кто-то использовал чары горячего воздуха. Осторожное касание на губах, почти невесомое и совсем не дружеское. Сириус касается его рта, следя за своими действиями взглядом, и Ремус, сам не понимая, что творит, прикрывает глаза и склоняет голову, чтобы поцеловать его ладонь. – Рем... – голос Сириуса сдавленный и тихий, и Ремус малодушно не открывает глаза, чтобы не увидеть его реакции, но тут слышится звук отставляемой пиалы, и через мгновение обе ладони обхватывают его за щеки, – Рем, пожалуйста, посмотри на меня. Сириус улыбается, когда он открывает глаза. Люпин не может не улыбнуться в ответ, притягивая его к себе ближе. Губы Сириуса мягкие, теплые и восхитительно нежные.