***
Весь замок погряз во тьме. Адам всегда задумывался, почему же его дом так ненавидит его. Всегда скрывается от него, закрывает все ставни и шторы, прячет всю живность в ящички и тайники. Со временем чудовище стало принимать привычки замка. Он стал замкнутым и злым, даже его приятели молодости, что превратились в пыльные предметы, не могли вернуть товарищу бывшую любовь ко всему окружающему. Лишь западная комната принимала Адама такого, какой он есть, ведь в ней жила его жизнь и смерть одновременно — волшебная роза. Он решил скрыть её от солнца, чтобы нежные лепестки не почернели, укрыть от ветра, чтобы волшебное сияние не сдуло, спрятать от всего, чтобы, не дай бог, кто-нибудь не коснулся её шипов. Сейчас чудовище идёт именно к ней. Она же его колыбельная, лишь она может успокоить зверя в нём. Мраморные ступеньки спиралью ведут к самой высокой башне, ближе к небесам и планетам. В комнате прохладно и темно. Все шторы плотно задёрнуты. В центре комнаты стоит столик, на котором колба с розовым источает роза… всего лишь с одним лепестком. Понуро опустившая голову, она светила тускло и отстранённо. Адам подбежал к столику и опустился на колени. Роза слабо сверкнула последним живым лепестком, стараясь обрадовать пришельца своим сказочным свечением. Если б она только знала, что у её стебля лежали чёрные сморщенные сухари из бывших лепестков, что когда-то убаюкивали демонов в чудовище. — Тебе как и мне осталось недолго, Адам, — шептала роза, — ты помнишь что это значит? В глазах чудища буйные потоки млечного пути, засасывающие всю безнадёжность мира в капли слёз. Где-то очень далеко, в глубине туманного леса и каменных доспехов испуганное сердце билось в груди в быстром ритме, отчего неприятно кололо. Осталось совсем немного, прежде чем страшное проклятие полностью завладеет его телом, а прекрасный цветок задохнётся в этой же колбе. С алмазными узорами на оболочке глаз он тихо спросил: — Сколько… сколько же нам осталось?***
— Когсворт, холодно. Очень странно слышать это от канделябра, что носит на себе свечи, но и не согласиться с ним нельзя. Глубоко в ночи всегда очень холодно, особенно когда эти двое сидят на тумбе у самой двери, почти на сквозняке. Когда угодно Когсворт бы упрекнул его в лени, и если бы не замок, он вполне мог бы стать тунеядцем, но сейчас он, словно по приказу, достал из одного ящика плед. Не стоит забывать, что плед для свечей или часов ещё не придумали, поэтому укрыться такой громадиной сложно. Ночь даёт о себе знать: уж очень хочется спать, глаза слипаются, голова опускается и уже будто можно разглядеть разноцветные картинки. — Когсворт. — словно камнем по голове обрушилось слово. Часы резко подскочили, отгоняя сладкие мысли: — Да? — Когсворт, милый мой, а что дальше? — чуть ли не шёпотом говорил Люмьер. Он уже не похож ни на певца, ни на дамского угодника, ни на поэта или кого-нибудь ещё. Сейчас он просто кутается в плед, сейчас ему, кажется, хочется перекусить и лечь спать, сейчас он, вроде, хочет обниматься и подумать о своём. Милый Люмьер, домашний Люмьер. — В какой смысле? — скорее всего, Когсворт понимал смысл. Смотреть на возлюбленного не хотелось: уж слишком жаль его. Когсворт не переставал любить его и ценить, пускай раньше он не обладал влечением к канделябрам. Он бы отдал всё, что может, лишь бы Люмьер вновь был человеком. По нему видно, как ему некомфортно находиться в этом теле. — Ну… — Люмьер смотрел куда-то вниз, в никуда. Где-то внутри металлической ножки всё переворачивается, мелко колит. — Скоро же цветок совсем завянет, скоро же не будет лепестков… И… Дальше говорит не хотелось. И так понятно, к чему пытался прийти Люмьер. До чёртиков нечестно, что из-за одного чудовища страдать должны все подданные. Где же они совершили зло, где перешли кому-то дорогу? Жалко было всех: и маленького Чипа, и милую миссис Потс, и прелестную Гран Буше… Особо жалко было их самих. Увидеть друг друга в прежнем обличии хотелось всё больше, обида перерастала в злобу и ненависть ко всему остальному. — Ох, Люмьер… — от прямой осанки осталось только слово, Когсворт почти промычал эту фразу и прикрыл глаза. — мы же уже говорили об этом. — Мой любимый. — прошептал канделябр. — Когсворт, Когсворт… Мне страшно. Я боюсь конца, я боюсь потерять тебя… — Люмьер. — Когсворт открыл глаза, подполз к любимому под плед и коряво приобнял. — Всё будет хорошо. Всё будет замечательно. Уже непонятно, себе или свечке была сказана эта фраза, но в любом случае звучала она неубедительно. Люмьер совсем поник и, прикрыв глаза, обнял Когсворта в ответ. Хотелось сказать, что всё будет как раньше, но как раньше уже не будет. Это не назвать травмой, это не назвать фобией, но воспоминания об этом дне, об этой части жизни всегда останутся. Возможно, в будущем, пока они будут отдыхать в объятьях друг друга, часики вспомнят о холоде, о пледе, об усталых лепетах о страхе. — Люмьер, посмотри-ка на меня. Люмьер, осталось немного. Совсем капельку. Придёт какая-нибудь барыня, и будет праздник на нашей улице. Я рядом, Люмьер. — Когда придёт? — словно наивный ребёнок, смотрел на Когсворта Люмьер и искал место своим рукам, в итоге кладя их на что-то наподобие плеч. — Когда придёт? Сейчас? Завтра? Послезавтра? Раздался громкий и напористый стук в ворота. Пара перепугалась, Когсворт резко подскочил, поднимая за собой канделябр. Плед сполз на пол, а мебель уже замерла, превратившись во что-то неподвижное. Незнакомец ещё раз постучал по массивным воротам, но ответа так и не услышал. Тогда он аккуратно толкнул их, и поняв, что те открыты, зашёл во двор. Давящая тишина пугала низкорослого мужчину, ему было страшно, что было заметно, но он продолжал идти вглубь в неизвестность. Двери в замок тоже оказались не заперты, что ещё больше пугало, мало ли кто осмелится оставить такой большой дом незащищённым. — Тут есть кто? — эхом раздалось по-пустому, казалось бы, залу. Зубы бились в бешеных конвульсиях от холода, а желание жить перекрыло все пути страху. — Извините, можно к кому-нибудь обратиться за помощью? По парадной лестнице с опаской и густой и страшной, как кровь, аурой спускался чей-то силуэт. Он тихо скалил зубы и еле сдерживал рык: — Что тебе здесь надо?! Мужчина, издав вскрик, подпрыгнул на месте. Ещё никогда он не видел столько ненависти и гнева в одном обличии, даже в голосе, что больше похож на рычание зверя. — Я п-прошу прощения, но мне очень н-нужна помощь. Я слишком д-долго ехал и кажется заблудился, можно ли у Вас переночевать? Я заплачу! — слишком быстро лепетал незнакомец. — Переночевать говоришь? На лунном свете блеснул омут сапфировых глаз и блик от белоснежных клыков, точно чьи-то кости, и более старик, измученный страхом, голодом и пожирающей болезнью ничего не помнил.***
За последние пару дней хозяин ни с кем не разговаривал. В общем-то он никогда не отличался разговорчивостью, но порой наступали вечера, когда Когсворт сидел на огромнейшем, по его меркам, кресле, попивал чай, морщил секундную стрелку от язычков белого пара и выступал в роли немого слушателя. Слушал вздохи полные отчаяния. Тихий скулёж и недовольные всхлипы чашечек. Наблюдал за вздымающейся холкой хозяина. И жаль его было, пусть участь чудовища вполне оправдана. Но сейчас он ходит хмурее грозовых туч тёплого мая, порой срывается на дрожащую живность. Закрылся в западной башне и сидит сутками, даже забыл про пленника в темнице. На третий день Когсворт решил рискнуть и побеспокоить хозяина своим присутствием, может как-то утешить его.***
По саду скачут тени стрекоз и райских птиц, фонтан журчит о вечности бытия и увлажняет воздух. Июль — самая благоухающая пора лета, букеты полевых цветов и мириады пылающих сердец. Люмьер потушил две свечки на руках, чтобы наконец едва прикоснуться прозрачного омута, но на макушке фитиль продолжал источать крохотную долю света. Когсворт же не мог коснуться воды, иначе все механизмы попросту заклинят, как часто бывает и без помощи влаги. Два молодых человека прогуливались в саду, наслаждались бутонами диких роз, ловили случайные взгляды и отворачивались краснея. К ним навстречу семенила метёлка, устремляя свой взгляд прямо на Люмьера. — Добрый день, сеньоры! Дорогой Люмьер, не заняты ли вы в этот вечер, я бы хотела пригласить Вас на чудеснейшую прогулку по оранжерее? — пролепетала восторженная девица, ожидая положительный ответ. — О Фифи, отличная идея! Но… — Была бы отличной, если бы Люмьер не вызвался мне помочь сделать обход по замку. — важно утвердили часы, от чьих слов девушка заметно поникла. — Как жаль… тогда в другой раз? — с надеждой спросила она. — Обязательно! А пока всего хорошего, — канделябр поклонился юной леди, и та с долей грусти ушла восвояси. Через минуты молчания секундная стрелка заработала быстрее, а Когсворт спросил: — Люмьер, а как у тебя получается… ну… вот как сейчас… — Что ты имеешь в виду? — Люмьер всё понял, но очень хотел услышать конкретики от стеснительного друга. В последнее время сердце подсказывало, что тот перестал быть таковым, но ярлык «друг» звучит намного привычнее, чем «возлюбленный». — Я имею в виду… ну… — часам очень тяжело говорить на эту тему, он очень не любит все эти обсуждения любви и так далее, но ему надо узнать хоть немногое, чтобы в будущем разобраться в своих и чужих чувствах. — То что между тобой и Фифи… — А, ты про это. Я её совсем не люблю, как может показаться со стороны. — Но как? Ты гуляешь с ней и говоришь много комплиментов! — от удивления в голосе все три стрелки уехали вниз, а брови взлетели к небесам. Люмьер тихо расхохотался, но птиц на деревьях всё же потревожил и они скорее улетели от шумного канделябра. — Мой друг, любовь и заигрывания совсем противоположные вещи, не стоит их ставить в одно предложение. — Но она же любит тебя! — воскликнул Когсворт и подумал, что раньше никогда бы не сказал такое вслух. — Да брось, ей нужно лишь внимание, которое она получает от меня. К слову, как и остальные дамы. Часы никак не могли привести свой сложный механизм в порядок, ведь поступившая информация никак не укладывалась в голове. Получается Люмьер сейчас никого не любит? Есть ли у него шанс заполучить его внимание? — А научишь меня также? — Также дарить внимание? — вздёрнул бровь Люмьер. Сегодня прямо день откровений, либо откуда в Когсворте столько желания узнать об успехе в личной жизни? Часы лишь кивнули. — В этом ничего сложного! Надо лишь чаще улыбаться, говорить различные комплименты… — А какие? — Например, можешь сказать, что она хорошо сегодня выглядит или что у нее красивые глаза. Но главное никогда не говори про фигуру, это считается жутким оскорблением! — Почему же? — удивился парень. — Даже не знаю, но мой опыт не оставляет желать лучшего, так что просто так не делай. Когсворт смотрел куда угодно, на чудесный розарий, на мокрые стенки фонтана, на мелкие гранулы песка, но главное не на собеседника. Если б он знал, что Когсворт хотел получить эти знания не для охмурения какой-нибудь дворецкой красавицы, а для него самого, врезал бы часам прямо в маятник? — … ещё небольшой поцелуй руки тоже обескураживает девушек, но если она у неё вообще есть, хах. Ну нет, целовать руку свечке себе дороже. — … лучше брать всю инициативу на себя, иначе спутница быстро решит, что ты не заинтересован в ней. — Пф, по тебе не скажешь, что ты главный инициатор. — фыркнул Когсворт, вспоминая сегодняшнюю встречу. — Фифи исключение, — бросил Люмьер и тут же игриво ухмыльнулся, — а зачем тебе, собственно, всё это? Неужто куранты двенадцать пробили? Тут же левая пружина издала звук полного провала, а часовая стрелка изогнулись в букву «зю». — Глупости какие! Никакие куранты ничего не пробивали! — Отчего же такой интерес, мой друг? — поиграл бровями канделябр. — Это обычное любопытство, не более! — Хм, для первого раза поверю. — подытожил Люмьер и сомкнул сзади руки в замок, продолжив свой широкий шаг вокруг фонтана. Хотелось бы ему верить, что это действительно любопытство, а не что-то иное, что-то больное сердцу. Если сейчас его предмет обожания перейдёт какой-нибудь здешней вертихвостке, то его сердце просто захлебнётся в токсинах и оторвётся от сосудов, катаясь по земле в безумной гонке за успокоением.***
Не сказать, что в замке делалось всё молчком и потихоньку. Чашки пытались пробраться к хозяину с чаем и какими-то сладостями, но без успеха аккуратно упрыгивали обратно. Паника и страх. В такие моменты, когда уже план будущего не продумать, и думается о том, насколько же трудно просто сидеть. Боже мой, да убежать можно и мебелью! Если это спасёт… В общем, нервишки у жителей замка знатно износились, и на третий день после антуража Когсворт решил рискнуть и побеспокоить хозяина своим присутствием, может как-то утешить его. Кажется, с подниманием на высоту маятник качался всё быстрее, а стрелки старались ходить чётко. Мрака добавляли голые стены, окружившие лестницу. И вот, перед часиками открылась огромная дверь. Возможность передумать ещё есть, но… — Кхм, сэр?.. — дверь открылась, Когсворт вошёл в огромную комнату, сжавшись. — Вон. — Сэр, я всего лишь… Но и повторять ему не стали. Чудовище взяло часы в руку и выставило за дверь.***
— Когсворт, это не стоит того. — Ты понимаешь, что помогать хозяину — наш долг? — раздражённо ответил Когсворт. Они сидели в каком-то тёмном уголке замка. Люмьер почти сразу подлетел к Когсворту, расспрашивая о чем-нибудь интересном. Но вот ничего даже капельку интересного не было. Живот неприятно скрутило. Половина замка уже чуть ли не седеет, пытаясь запаять себя бытом. — Мой милый, выполнять долг не должен только ты, понимаешь? Пусть долгом занимается миссис Потс или Фифи, но не ты, пожалуйста… Люмьер угас на глазах. Он почти перестал говорить, нигде не высовывается. Тише воды, ниже травы. Видеть такого возлюбленного больно до невозможности. Когсворт даже обнять его не может нормально, не то чтобы как-то поддержать на словах. Выбор всегда имел значение, и Когсворт часто вспоминает день, когда пришёл сюда. Не то, чтобы по городу были вывешены объявления: «Требуется персонал в замок в лесу, звоните, но номер вам не дам!». Когсворту досталась эта профессия по наследству, можно сказать. Но он имел право не идти туда. Но, выбрав путь в замок, он всё-таки не ошибся, встретив в нём Люмьера, подаривший ему какой-то смысл. — Люмьер, выбор всегда имел значение, и сейчас тоже имеет. Ради всеобщего блага, ради твоего блага, нужно что-то делать с этим. — Что, Когсворт, что? — Люмьер поднял опечаленные глаза на часы. — Нужно идти и разговаривать с ним. — решительно ответил Когсворт. — Он же животное. — возразил канделябр. — Но ты же общаешься с половиной замка. Да и тем более, до этого же он был человеком. К нему просто нужен подход… — Когсворт, не надо. — Люмьер, так надо, понимаешь? Если не я, то кто? Люмьер молчал. И молчал долго. И правда, похоже, кроме Когсворта, идти на встречу с хозяином больше некому. Но признавать этого не хотелось. Не хотелось отпускать любимого на такое. Люмьер читал, как дамам тяжело было расставаться со своими мужьями, когда они уплывали за горизонт, как выходили каждый раз на берег, ожидая их прибытия, и какой пир они устраивали, увидев своих кавалеров вновь. Но вот только он не дама, да и любимого отпускает не в море. — Когсворт, я не хочу тебя отпускать. — А кто хочет? — спросил Когсворт, отводя глаза куда-то в окно, на серые тучи. — Не то, чтобы у меня есть ещё кто-то. Я сам не хочу идти, но разве есть кто-то кроме меня? — Ну должно же быть что-то, милый… — Люмьер прибывал в отчаянии. — должно же… — Люмьер. По другому никак. Когсворт обнял Люмьера. Обнял его криво, но так сильно, как только мог, лишь бы передать это чувство вечной преданности. После он поднялся и обречённо поплёлся к западной башне. Ни слова на прощание, ни взгляда назад.***
И вновь видно голые стены, которые будто сами дрожали и за Когсворта, и за хозяина. Но Когсворт в этот раз был решителен: ему просто необходимо поговорить с чудовищем. Ради всех жителей замка. Хотя бы ради счастья Люмьера. Ступеньки за ступеньками оставались позади часов, восхищаясь его смелостью. И немного надеясь увидеть его снова. Взгляду снова поддалась массивная дверь, но глядеть на неё сил не было. Преодолев её, Когсворт с лёгкостью запрыгнул на стол чудовища, расталкивая ненужные бумажки и колбочки, встречаясь с ним взглядом. — И снова ты. — Да, сир, — сказал Когсворт, проглатывая ком в горле, — я видел, и все видят, что Вас что-то волнует, и мы стремимся Вам помочь. — Не нужна мне помощь. — выплюнуло чудовище. — Не врите сами себе, просто выскажите. — Часы сложили свои руки перед собой и прикрыли глаза. — Уйди, Когсворт. Но в этот раз Когсворт не собирался убегать, не собирался прятаться от этого. От слов в дрожь бросало знатно, но видом он этого не подавал, лишь хмурил брови. — Я так просто не уйду. Вгонять весь замок в панику весьма плохое решение, поверьте мне. Если Вам тут топит камин, то у нас даже свечки не горят. — Когсворт, я… — Нет уж, — Когсворт поднял руку в знак того, чтобы собеседник замолчал. — Вас что-то волнует? Мы вполне можем обсудить это с Вами! Откройтесь… — Когсворт, замолчи. — …нам и будет лучше для всех! И для нас, и для Вас! Понимаете? Мы же можем придумать ещё что-то, время же ещё есть! — Замолчи ты уже! — Сказало чудовище, поднялось и схватило часы со стола. Смотря на стрелки своим самым ужасающим взглядом, он вцепился в стол, тихо рычал от бурлящей внутри крови. — Сир, не стоит… — нервно попятился назад Когсворт, но договорить не успел. Хозяин замахнулся и кинул часы в стенку. До чего обидно. Дерево на спине пошло безобразной трещиной от каменной стены, откуда-то изнутри вылетели пружинки и шестерёнки, словно салют. Печальный, предсмертный салют, от искр которого на глазах выжигается узор прекрасной смерти. Всё стрелки опустились на шестёрку, маятник ударил по стеклу, из-за чего-то треснуло. Перед глазами мутно пробежали пару силуэтов, не больше, чем просто тени. Возможно это старушка в чёрных балахонах с косой наперевес и её спутник, маленький скелетик. По крайней мере это красиво. Голова уже не варит также решительно, как до этого момента. Никто бы не смел ожидать такого от своего хозяина, даже любые часы Амстердама или ночного Лондона. И ведь больше ни больно, ни страшно, не грустно. Волнует только одно: как же там будет Люмьер? Не случится ли с ним что? Когсворт не пережил бы его гибель, а как же Люмьер? До чего обидно. Очень. В последние секунды более-менее здравого сознания Когсворт прошептал: «Чудовище», и замолк навеки. Стрелки не тикали, маятник не качался, часы не двигались. На секунду все застыли в большой холодной комнате. — Дождался, какие-то часы учат меня жить! — очнулся и воскликнул Адам, и бросил к часам вдобавок чашку с непонятной жидкостью и вышел из комнаты, хлопнув дверью. Психология человека порой творит странные вещи. Сердце, что полюбило раз и навсегда всегда почувствует что-то неладное. Пусть вторая половинка попытается скрыть свою грусть, заболеет или поранится, сердце всё равно почувствует и начнёт ныть, ныть, ныть… Прямо как у Люмьера. Даже если он не человек, его сердце колотиться как бешеный зверь, что хочет вернуться в родную дикую глушь. Он спешит в западную башню, крошиться по пути в микроскопическую пыль. Лишь поворот направо, лестница, дверь и он поймёт, что Когсворт и хозяин спокойно беседую как раньше и Люмьер спокойно побредёт по стенам замка дальше. Шорох плаща и злобный рык, доносящиеся с лестницы сдержали резкие порывы и Люмьер остановился за чьим-то бюстом, потушив все свечки. Тотчас стало жутко холодно, ведь хотя бы без одного зажжённого фитиля он никто, песчинка в водовороте планет, но что не сделаешь ради любимого человека. Хозяин явно зол, значит не пил чай секунду назад с Когсвортом. Вот это уже напрягало. Зверь прошагал мимо канделябра и тот поспешил к ступеням, попутно дотягиваясь до каждого факела, чтобы вновь вернуть огонь. С трудом минул лестницу. На лбу оказалась маленькая капелька пота в виде воска. Не предназначены канделябры для подъёма на лестницу. Он тихо толкнул дверь. Все пергаменты сметены на пол, чернила растеклись по всему столу, пачкая перья и сургучную печать. Всё деревянные стены в глубоких порезах, паркет в осколках. — К-когсворт? Тишина. Люмьер боится её. Даже забыл как дышать, ведь до ужаса боялся не услышать голос любимого. — Когсворт?! — громче позвал канделябр, но в ответ лишь пустота, — где ты? Он рванул в кипу бумаг, разгребая каждую свалку пергаментов. Один из них отразил пламя горячих рук. — Чёрт. Маленькое возгорание быстро было потушено, поиски продолжились. — Когсворт, отзовись. — позвал Люмьер, — да ну, не мог же ты уйти вместе с ним? В углу комнаты под бумагами лежала шестерёнка, кончик которой заметил Люмьер и быстро подбежал к ней. Убрал бумагу и увидел вереницу механизмов, сломанных задвижек и торчащих пружин, а под фарфоровыми осколками… — Когсворт! Точнее его остатки. Деревянное тельце раскрыто, а из него металлические бабочки осторожно выползали, прятались под документами и иссушали тело. Если бы у часов была кровь, то из неё бы кровавая Мэри приготовила отличный коктейль. Но увы, лишь шестерёнки да пружинки. Но если очень захотеть, можно же вернуть то, чего уже нет? Люмьер хочет в это верить, поэтому усердно засовывает в треснувшую древесину все внутренности, что нашёл на полу. — Ну! Когсворт, перестань, вставай уже! Слёзы просятся наружу, но Люмьер не привык так быстро сдаваться. Он снова и снова менял местами механизмы, звал и надеялся, пока в один миг деревянный корпус не лопнул пополам. В эту секунду и лопнуло самообладание. — Когсворт, любовь моя, очнись… — прошептал Люмьер, гладя треснувшее лицо, — ты ведь не бросишь меня одного, так же? Ведь любишь меня? Да, Люмьер будет проклинать этот день всеми заклинаниями мира, ведь сегодня тишина изрезала его больное, но любящее сердце. Сегодня он потерял многое: любимого человека, его улыбку и неуклюжие объятия; веру в волшебство, в счастье; свой человеческий облик и прекрасную розу, увидеть которую довелось лишь раз. — Я так виноват перед тобой, не стоило мне отпускать тебя к самому разъярённому зверю в клетку, прости, любимый, — наконец дал волю чувствам парень и заплакал над бездушным телом своей любви. Этот день он закрасит чёрными чернилами в два слоя, чтобы до этого часа Когсворт любил свою жизнь и спутника в ней и никогда не знал что такое боль.