Ничего на свете

Душно. Неебически душно, духота. Азулину душно со всеми бинтами на лице. Они, подобно плоским змеям, обвивают голову, крепко сжимают в тисках и душат, так, чтобы дышать было нечего, да и нечем — от этого пульсируют виски, желание взять и разорвать нахрен своими когтями один единственный болезненный глаз растет геометрической прямой прямо к тем мечтам, к которым он так сильно стремился. Достижение своих целей делают паузу и идут на коротковременный отпуск, пока он, Азулин мать его, прохлаждается в больничке, на неудобной скрипучей койке душной, как в самом пекле Ада, комнатки с маленькой форточкой, которую хуй откроешь; ещё и обмотанный в тряпки, напоминая самую дешёвую мумию... ...в одной палате с ещё не проснувшимся, как и Азулин, запеленалым в бинты, Коко. Тот лежит прямо у окна, там где свет утреннего солнца опускается на светло-жёлтый мех, а луна будто лелеет, ласкает своими белыми лапищами и нежно поглаживает гладкую шерстку, оглушает противные шумы с улицы: раздражающий вой цикад прекращается, утихают суровые крики сержантов и писклявое нытье рядовых — всё становится тише. А Азулин там, где и днем и ночью комната всегда остаётся в тени. От этого неебически противно. Он крепче сжимает кулаки, со всей злостью стискивает зубы в оскал и сдерживается — хочется впиться клыками в шею, попробовать на вкус, разодрать до мясного фарша, чтобы вся комната, особенно белые простыни, окрасились в кроваво-красный, чтобы от жёлтого меха ничего не осталось, а в пронзительных сиреневых глазах была только боль, страдание, мольба... Но остаётся только лежать, страдать от боли, получать лёгкое головокружение от обезбаливающих, смотреть на обесцветившее окружение и временами слушать нытьё отца, а потом прожигать взглядом койку рядом с собой. Каждый грёбаный день... *** Первым выписывают Азулина. Коко всё ещё без сознания. *** Жаркие дни меняются прохладными вечерами. Звёзды, красный закат и Азулин стоящий рядом с Коко. Он смотрит. Долго и упорно вглядывается в каждую черту морды, нетронутой агонией и ужасом войны, оставшаяся всё ещё прекрасно красивой. По-своему ангельской. Везунчик. Маска тяжело давит на голову, плащ тяжёлым камнем ложится на усталые плечи, и Азулин чувствует себя ужасно сонным — его тело болит. Он лейтенант, храбрый лидер. Его слушаются, лелеют, им восхищаются. Хотят быть как он, Азулин мать вашу, потому что выжил, спас своего соратника ценой своей жизни — сломанный, уродливый, никому не нужный душой, но желанный только образом героя. Чёртов Азулин, который писается в постель, обижается, как баба, ревёт по вечерам и дерётся диким зверем. И этот грёбаный Азулин стоит у вонючей койки вонючего соратника, которого он чуть не убил, которого самовольно ранил, истерзал, и который ранит своим лишь существованием, отравляя воздух, отравляя тело, сознание, жизнь. Заставляет быть зависимым. Заставляет что-то делать, быть кем-то, лучше кого-то, просто завистливым вонючим дерьмом. И в этом весь Коко — ублюдок. И в этом вся его натура, будто сам Бог создал его в противовес Азулину. И сам Азулин не может от него избавиться: пытался покалечить — Коко сильнее, пытался одурачить — тот умнее, пытался забыть, пока находился в далеке от медпункта — он в голове. Даже Горди так не действует, потому что с ним легче, потому что тот урод, жирный глупый урод. А Коко, он... Азулин пальцами зарывается в гладкую шёрстку на плечах, от всей силы кусает шею, нависая над ним, и со всей злобы царапает бёдра. Холодные ночи приветствуют утренний рассвет. Лучи солнца, свежий ветерок, дующий с починенной форточки, и Азулин, сидящий на стуле и ласкающий взглядом знакомое лицо.