Если как следует надавить на уголь, он превращается в жемчуг!

Правда или ложь? Я горю. Огненные шары, вырвавшиеся из парашютов, пролетели сквозь поземку, над баррикадами и врезались в толпу. Один из них задел меня, когда я отворачивалась, провел языком по спине и превратил в новое существо, потушить которое так же сложно, как и солнце. Огненному переродку знакомо только одно чувство — невыносимая боль. У него нет ни зрения, ни слуха — ничего, кроме ощущения вечно горящей плоти. Возможно, время от времени переродок теряет сознание, но какая мне разница, если даже в эти мгновения я не могу обрести покой? Я — птица Цинны, пылающая, бешено устремившаяся к чему-то неизбежному. Огненные перья растут из моего тела. Удары крыльев лишь раздувают пламя. Я сжигаю саму себя, но бесцельно. Наконец мои крылья слабеют. Я теряю высоту, и сила тяжести погружает меня в пенистое море такого же цвета, что и глаза Финника. Я плыву на спине; она горит и под водой, но невыносимая боль стихает, превращаясь в просто боль. И сейчас, когда я дрейфую и не могу управлять своим движением, появляются они. Мертвецы. Те, кого я любила, пролетают надо мной, словно птицы, кружат в небе, взмывают, зовут меня. Так хочется присоединиться к ним, но морская вода наполнила легкие и не дает подняться на поверхность. Те, кого я ненавидела, оказались в воде — ужасные чешуйчатые твари, они кусают снова и снова, рвут мою соленую плоть зубами-иголками, увлекают меня на дно. Белая, с капелькой розового птичка камнем падает вниз и пытается удержать меня на поверхности, вцепившись когтями в грудь. — Нет, Китнисс! Нет! Не уходи! Однако те, кого я ненавидела, побеждают, и если птица не отпустит меня, то погибнет. — Прим, отпусти! И в конце концов она меня отпускает. Я под водой, и все меня бросили. Я слышу только свое дыхание — с огромным усилием втягиваю воду в легкие и выталкиваю обратно. Я хочу остановиться, задержать дыхание, но море снова входит в меня против моей воли. «Дай мне умереть, дай уйти вслед за остальными», — умоляю я то, что удерживает меня здесь. Ответа нет. Я провожу в этой ловушке дни, годы, а может, и столетия. Я мертва, но умереть мне не дозволено. Жива, но фактически мертва — и так одинока, что любое существо, пусть даже самое мерзкое, я встретила бы с распростертыми объятиями. Однако когда ко мне наконец приходит гость, это так приятно. Морфлинг. Он течет по венам, снимает боль, делает тело таким невесомым, что оно вновь поднимается на поверхность, к слою пены. Пена. Я и впрямь дрейфую в слое пены, чувствую ее под пальцами; она облепила мое обнаженное тело. Мне очень больно, и все-таки я чувствую, что нахожусь в реальном мире — горло першит, в воздухе витает запах средства от ожогов, я слышу голос матери. Это меня пугает, и я пытаюсь вернуться в морские глубины и там во всем разобраться. Однако назад дороги нет, и постепенно меня вынуждают с этим смириться. Я — сильно обожженная девушка без крыльев. Без огня. И без сестры. В невероятно белой больнице Капитолия надо мной колдуют врачи — завертывают в новые слои кожи, уговаривают клетки стать частью меня, крутят и растягивают руки-ноги, чтобы они встали точно на место. Все наперебой говорят, как мне повезло: глаза целы, лицо почти не пострадало, легкие хорошо реагируют на лечение. Я буду как новенькая. Когда моя нежная кожа загрубела настолько, что может выдержать давление простыней, ко мне пускают посетителей. Морфлинг открывает двери всем — и живым, и мертвым. Хмурый, желтолицый Хеймитч, Цинна, шьющий свадебное платье, Мадж протягивающая мне брошь-сойку. Отец поет мне все четыре куплета «Дерева висельника» и предупреждает, чтобы я не рассказывала об этом матери, которая между сменами спит в кресле у моей кровати. Проснувшись однажды, я узнаю, что вечно жить в стране грез мне не позволят. Я должна есть ртом. Разрабатывать мышцы. Ходить в туалет. Краткий визит президента Койн окончательно решает вопрос. — Не беспокойся, — говорит она. — Я приберегла его для тебя. Врачи все больше удивляются тому, что я не могу говорить. Я прохожу множество тестов, и хотя у меня обнаруживают повреждение связок, немота вызвана не им. Наконец главный врач, доктор Аврелий, выдвигает теорию, в соответствии с которой моя безгласость вызвана не физическими повреждениями, а эмоциональной травмой. Врачи предлагают сотни методов лечения, но Аврелий требует, чтобы меня оставили в покое. Я никого ни о чем не спрашиваю, и тем не менее поток информации не иссякает. О войне: Капитолий пал в тот же день, когда с неба слетели парашюты, Панемом правит президент Койн, повстанцы уничтожают последние очаги сопротивления. О президенте Сноу: он в плену, его ждет суд и почти наверняка — казнь. О моем отряде: Крессиду с Поллуксом отправили в дистрикты снимать репортаж о разрушениях, вызванных войной. Гейл, который получил две пули при попытке к бегству, зачищает Второй от миротворцев. Пит все еще в ожоговом отделении! Он все-таки добрался до Круглой площади. О моей семье: мать ищет утешения в работе. У меня работы нет, и поэтому горе накрывает меня с головой. Силы поддерживает только обещание Койн. Я смогу убить Сноу. Потом у меня не останется ничего. В конце концов меня выписывают из больницы и поселяют вместе с матерью в одной из комнат президентского дворца. Мама почти не появляется — она ест и спит на работе. Ухаживать за мной — следить за тем, чтобы я ела и принимала лекарства, — приходится Хеймитчу. Работа эта нелегкая, ведь я снова веду себя, как в Тринадцатом, — гуляю без разрешения по дворцу, захожу в спальни, кабинеты, залы, ванные комнаты, ищу укромные местечки. Шкаф, полный мехов. Шкафчик в библиотеке. Давно забытая ванна в комнате, забитой старой мебелью. В моих тайниках темно, так что найти меня здесь невозможно. Я сворачиваюсь клубочком, сжимаюсь, пытаюсь совсем исчезнуть. Затем, в полной тишине, я снова и снова кручу на запястье браслет с надписью: «Психически нездорова». Меня зовут Китнисс Эвердин. Мне семнадцать лет. Мой дом — Двенадцатый дистрикт. Двенадцатого дистрикта нет. Я — Сойка-пересмешница. Я уничтожила Капитолий. Президент Сноу меня ненавидит. Он убил мою сестру. А теперь я убью его, и тогда Голодным играм придет конец... Время от времени я вновь обнаруживаю себя в своей комнате — не знаю, то ли меня отлавливает Хеймитч, то ли приводит обратно стремление получить дозу морфлинга. Пересаженная кожа до сих пор розовая, как у младенца. Старая, которую признали поврежденной, но поддающейся лечению, выглядит красной, горячей, а местами — расплавленной. Островки непострадавшей кожи кажутся бледными, почти белыми. Я похожа на жуткое лоскутное кожаное одеяло. Часть волос сгорела до самых корней, остальные неровно подстрижены. Китнисс Эвердин, Огненная Китнисс. Мне, в общем, все равно, но при виде своего тела я вспоминаю о боли — и о том, почему я ее испытывала, и о том, что произошло до боли, и о том, как моя сестренка превратилась в живой факел. Я закрываю глаза, но это не помогает. Во тьме огонь горит еще ярче. Иногда приходит доктор Аврелий. Он мне нравится — ведь он не говорит глупостей вроде «здесь ты в полной безопасности» или «сейчас ты этого не понимаешь, но когда-нибудь ты снова будешь счастлива» и даже «теперь жизнь в Панеме станет лучше». Аврелий только спрашивает, не хочу ли я поговорить, и, не получив ответа, засыпает в кресле. Думается, он заходит ко мне с одной целью — вздремнуть. Такое положение вещей устраивает нас обоих. Подходит назначенный срок, хотя сколько часов и минут прошло, я сказать не могу. Президента Сноу судили, признали виновным и приговорили к смертной казни. Об этом мне сказал Хеймитч, об этом в коридорах болтают охранники. В моей комнате появляется костюм Сойки и лук, ничуть не поврежденный, но ни одной стрелы — либо они сломаны, либо мне не разрешено владеть оружием. Я рассеянно думаю, должна ли я как-то подготовиться к грядущему событию, однако на ум ничего не приходит. Однажды в конце дня, после долгого сидения в кресле у окна за раскрашенной ширмой, я выхожу из комнаты и поворачиваю не направо, как обычно, а налево, забредаю в незнакомую часть дворца и немедленно понимаю, что заблудилась. Спросить дорогу не у кого, но мне это нравится. Жаль, что я не зашла сюда раньше. Здесь так тихо: толстые ковры и тяжелые гобелены поглощают звуки. Свет мягкий. Приглушенные цвета. Вокруг все спокойно — и вдруг я чувствую аромат роз. Я ныряю за какую-то занавеску и жду появления переродков: от потрясения нет даже сил бежать. Наконец становится ясно, что они не придут. Так откуда взялся этот запах? Что это — настоящие розы? Может, рядом сад, в котором растут злые создания? Я крадусь по коридору; запах становится невыносимым. Он не такой сильный, как у переродков, но более отчетливый — ведь к нему не примешивается запах взрывчатки и вонь отбросов. Повернув за угол, я натыкаюсь на двух изумленных охранников. Нет, конечно, это не миротворцы — миротворцев больше нет, — однако и не подтянутые солдаты Тринадцатого дистрикта в серой форме. Эти двое — мужчина и женщина — одеты в какие-то лохмотья. Настоящие повстанцы. Худые, в бинтах, они охраняют дверь, за которой находятся розы. Я пытаюсь пройти. Они скрещивают передо мной автоматы. — Мисс, вам туда нельзя, — говорит мужчина. — Солдат, — поправляет женщина. — Солдат Эвердин, вход запрещен. Приказ президента. Я терпеливо жду, когда они опустят оружие и поймут — без слов, — что за дверью находится то, что мне нужно. Просто роза. Хотя бы один бутон. Чтобы я могла вставить цветок в петлицу Сноу, прежде чем его застрелить. Охранники явно нервничают. Они уже собираются звонить Хеймитчу, как вдруг женский голос у меня за спиной произносит: — Пропустите ее. Голос мне знаком, но я не могу вспомнить, где именно его слышала — не в Шлаке, не в Тринадцатом и точно не в Капитолии. Обернувшись, я оказываюсь лицом к лицу с Пэйлор, командиром из Восьмого. Сейчас она выглядит даже хуже, чем тогда, в больнице; впрочем, нам всем пришлось несладко. — Под мою ответственность. Все, что находится за дверью, принадлежит ей, — говорит Пэйлор. Это ее солдаты, а не Койн, и поэтому они без вопросов опускают оружие и пропускают меня. Пройдя по короткому коридору, я распахиваю стеклянные двери и захожу внутрь. Здесь аромат роз настолько мощный, что обоняние притупляется, и он уже делается терпимым. Прохладный влажный воздух ласкает разгоряченную кожу. А розы великолепны — целые ряды роскошных красных, оранжевых и даже голубых бутонов. Я хожу между рядами аккуратно подстриженных кустов, смотрю, но не трогаю — то, насколько опасны эти красавицы, я выучила на горьком опыте. Наконец я нахожу то, что мне нужно: изящный кустик, и на нем великолепный белый бутон, едва начинающий раскрываться. Натянув рукав на левую ладонь, чтобы не уколоться, беру садовые ножницы и подношу их к розе. — Красивая, — внезапно говорит Сноу. У меня дергается рука. — Остальные, конечно, тоже хороши, но цвет совершенства — белый. Я все еще не вижу Сноу. Голос доносится от соседней клумбы, на которой растут красные розы. Аккуратно приколов стебель на рукав, медленно захожу за угол: Сноу сидит на табурете, прислонившись к стене. Как всегда, он ухожен и безупречно одет, однако отягощен наручниками, кандалами и устройствами слежения. В руке у него платок, на котором видны свежие пятна крови, но даже сейчас, когда он в таком состоянии, его холодные змеиные глаза ярко сверкают. — Я надеялся, что ты найдешь дорогу в мои покои. Его покои. Я пробралась в его дом — так же, как год назад Сноу проскользнул в мой, шипя и источая аромат роз. Эта теплица — одна из его комнат, возможно любимая; кто знает, может, в лучшие времена он лично ухаживал за цветами. Теперь это часть его тюрьмы; вот почему охранники меня остановили, и вот почему Пэйлор позволила мне войти. Я полагала, что его посадят в самое глубокое подземелье Капитолия, а не позволят наслаждаться роскошью. Однако Койн оставила его здесь — видимо, для того, чтобы создать прецедент. Тогда, если влияние утратит она сама, все будут знать, что президенты — даже самые отвратительные — заслуживают особого обращения. В конце концов, кто знает, когда она лишится власти? — Нам столько нужно обсудить! Впрочем, мне кажется, твой визит будет кратким. Поэтому сначала о главном. — Сноу кашляет, и платок, который он прижимает к губам, становится еще более красным. — Приношу соболезнования по поводу смерти твоей сестры. Лекарства притупили мои чувства, но даже в этом состоянии онемения я чувствую боль, вызванную словами Сноу. Они напоминают мне, что его жестокость беспредельна и что он до самой смерти не оставит попыток меня уничтожить. — Такая бессмысленная смерть. В ту минуту всем было ясно, что игра окончена. Более того, когда они сбросили парашюты, я как раз собирался официально объявить о капитуляции. Не мигая, он неотрывно смотрит на меня, словно не хочет упустить ни малейшей реакции. Однако в его словах нет смысла. «Когда они сбросили парашюты? » — Ну, ты же не думаешь, что приказ отдал я? Будь в моем распоряжении работающий планолет, я бы бежал на нем. Это очевидно. И в любом случае, вопрос остается открытым: чего бы я добился? Мы оба знаем, что я готов убивать детей, но не люблю тратить ресурсы зря. Если я отнимаю у кого-нибудь жизнь, то не без причины, — а причин уничтожать целый загон капитолийских детей у меня не было. Он снова заходится в кашле. Что это — трюк, чтобы дать его словам время проникнуть в мое сознание? Сноу лжет — конечно, лжет, — но за ложью есть какая-то правда, и она силится выйти наружу. — Должен признать, Койн действовала блестяще. Даже самые преданные люди отвернулись от меня, когда увидели, что я бомбил наших собственных беззащитных детей. Всякое сопротивление прекратилось. Ты знаешь, что все показывали в прямом эфире? Здесь видна рука Плутарха, и в затее с парашютами — тоже. Ну, таких идей и ждешь от руководителя Игр, верно? — Сноу промакивает рот платком. — Уверен, уничтожать твою сестру он не собирался, но в таких делах всякое бывает. Сноу уже далеко; я в лаборатории, в Тринадцатом, вместе с Гейлом, и Бити; мы смотрим на модели, созданные по принципу ловушек Гейла. Первая бомба убила жертв, вторая — спасателей. Я вспоминаю слова Гейла: «Правила есть. Мы с Бити следуем тем, которые использовал президент Сноу, когда промывал мозги Катону». — Моя ошибка, — говорит Сноу, — заключалась в том, что я слишком поздно раскусил замысел Койн: Тринадцатый позволяет Капитолию и дистриктам ослабить друг друга, а затем практически без потерь подчиняет их себе. Пойми, она с самого начала собиралась занять мое место. Ведь именно жители Тринадцатого подняли мятеж, который привел к Темным Временам, а затем бросили жителей остальных дистриктов в беде, когда удача от них отвернулась. Но я следил не за Койн, а за тобой, Сойка, — а ты следила за мной. Боюсь, что нас обоих одурачили. Я отказываюсь верить. Такого не вынести даже мне. Я произношу первые слова после смерти сестры: — Не верю. Сноу качает головой, притворяясь разочарованным. — О, дорогая мисс Эвердин, я не намерен вам лгать. *** Выйдя в коридор, я вижу, что Пэйлор не сдвинулась с места. — Нашла, что искала? — спрашивает она. В ответ я поднимаю белый бутон и молча ковыляю дальше. Наверное, до комнаты я добралась, потому что помню, как набирала воду в стакан и ставила в него розу, Я встаю на колени, на холодный кафель, и прищуриваюсь— в ярком люминесцентном свете сложно разглядеть белую розу. Палец попадает под браслет, поворачивает его, царапая запястье. Может быть, боль поможет мне, как и Катону, сохранить связь с реальностью. Надо держаться, надо узнать правду. Вариантов всего два. Первый, общепризнанный: Капитолий отправил планолет и приказал сбросить парашюты, прекрасно понимая, что повстанцы кинутся спасать детей. Доказательства — эмблема Капитолия на планолете, тот факт, что его даже не пытались сбить, а также привычка капитолийцев использовать детей в борьбе с другими дистриктами. Но есть еще версия Сноу: в соответствии с ней, управляли планолётом и бомбили детей повстанцы, которые хотели быстрейшего окончания войны. Если это так, почему капитолийцы не стреляли по планолету? Может, действия повстанцев застали их врасплох? Может, мятежники вывели из строя противовоздушную оборону? Неужели противовоздушная оборона Капитолия была полностью уничтожена? Жители Тринадцатого всегда считали детей самой большой ценностью — по крайней мере, мне так казалось. Возможно, я ошибалась. Например, когда я перестала приносить пользу, от меня решили избавиться. Правда, я уже давно не ребенок. Но зачем бы они стали убивать детей? Ведь ясно было, что их собственные врачи бросятся на помощь и погибнут при втором взрыве. Повстанцы бы так не поступили. Не могли так поступить. Сноу лжет и, как обычно, манипулирует мною, надеясь, что я перейду на его сторону и уничтожу повстанцев. Да. Конечно. Если это так, то что не дает мне покоя? Прежде всего, дважды взрывающиеся бомбы. Конечно, Капитолий мог изобрести подобное оружие, но я уверена, что его придумали повстанцы. Эти бомбы — творение Бити и Гейла. Затем тот факт, что Сноу не пытался бежать, — а я знаю, что он борется до последнего. Я почти уверена, что где-то находится его убежище, какой-нибудь бункер, до отказа забитый провизией, где президент мог бы провести остаток дней. И, наконец, его оценка Койн. Он точно описал ее действия: она позволила Капитолию и дистриктам уничтожить друг друга, а затем легко захватила власть. Впрочем, отсюда не следует, что парашюты сбросила она. Победа уже была у нее в руках. Все было в ее руках. Все, кроме меня. Я вспоминаю тот разговор с Боггсом, когда речь зашла о преемнике Сноу. «Если ты задумываешься и не сразу отвечаешь «Койн», — ты представляешь угрозу. Ты — лицо освободительной войны. Ни у кого нет столько влияния, как у тебя. И ты никогда особенно не скрывала своего отношения к Койн». Внезапно я вспоминаю Прим: ей еще и четырнадцати не исполнилось, она даже звания солдата не получила, но почему-то оказалась на передовой. Как это могло произойти? Что моя сестра рвалась в бой, я не сомневаюсь. Что у нее больше способностей, чем у детей старше ее, — очевидно. И тем не менее отправить тринадцатилетнюю девочку в бой могло только вышестоящее начальство. Может, это сделала Койн, надеясь окончательно свести меня с ума? Или, по крайней мере, окончательно заручиться моей поддержкой? Мне бы даже не пришлось видеть это вживую — за событиями на Круглой площади следили десятки камер, они бы запечатлели исторический момент. Нет, я схожу с ума, у меня начинается паранойя. О задании знало слишком много людей, правда выплыла бы наружу. Или нет? Кто знал о нем, кроме Койн, Плутарха и небольшой команды преданных помощников, от которых при случае можно легко избавиться? Мне так хочется, чтобы кто-нибудь помог мне разобраться, но все, кому я доверяла, — Цинна, Боггс, Финник, Прим — мертвы. Правда, есть Пит, но он, скорее всего, способен лишь высказать пару догадок. Катон неизвестно, в каком он сейчас состоянии. Остается только Гейл. Он далеко, и даже если бы он оказался рядом, можно ли ему довериться? Что сказать, какие слова выбрать, чтобы Гейл не решил, будто Прим убила одна из его бомб? Именно невероятное неправдоподобие этой теории убеждает меня в том, что Сноу солгал. Есть лишь один человек, который мог знать, что произошло, и который, возможно, все еще на моей стороне. Да, говорить на эту тему с Хеймитчем рискованно, ведь он, не колеблясь, рискнул моей жизнью на арене, однако я не думаю, что он выдаст меня Койн. Наши разногласия мы предпочитаем улаживать лично. Я встаю и иду в его комнату. На стук никто не отвечает; я толкаю дверь и захожу. Фу. Удивительно, как быстро ему удалось загадить помещение. Повсюду валяются тарелки с объедками, разбитые бутылки и обломки мебели — похоже, Хеймитч крушил все в пьяном угаре. Он, грязный и растрепанный, лежит на кровати, запутавшись в простынях. Отрубился. — Хеймитч! Я трясу его за ногу. Этого, конечно, недостаточно, но я делаю еще несколько попыток — и только затем выливаю ему на голову кувшин воды. Ахнув, Хеймитч приходит в себя и вслепую тычет перед собой ножом. Похоже, его кошмары не прекратились даже после свержения Сноу. — А, это ты, — говорит Хеймитч, и по голосу я понимаю, что он еще не протрезвел. — Хеймитч... — начинаю я. — Вы только послушайте, Сойка обрела голос! Плутарх будет счастлив! — Хеймитч смеется и отхлебывает из бутылки. — Но почему я промок до нитки? Я бросаю кувшин за спину, в кучу грязной одежды. — Мне нужна твоя помощь, — говорю я. Хеймитч рыгает, и воздух наполняется перегаром. — А в чем дело, солнышко? Опять проблемы с мальчиками? — Не знаю почему, но на сей раз слова Хеймитча ранят меня гораздо сильнее обычного. Взглянув на мое лицо, он, хотя и пьяный, понимает, что допустил ошибку, и пытается взять свои слова назад. — Ладно, шутка вышла не смешной. Я уже у двери. — Я пошутил! Вернись! Судя по грохоту, с каким его тело падает на пол, Хеймитч пытался меня догнать. Я петляю по коридорам дворца и в конце концов исчезаю в гардеробе, набитом шелковой одеждой. Я срываю вещи с вешалок, сваливаю их в кучу и зарываюсь в нее. В кармане завалялась таблетка морфлинга, и я проглатываю ее, борясь с накатывающей истерикой. Однако ситуацию это не исправляет. Где-то вдалеке Хеймитч зовет меня, но в теперешнем состоянии он меня не найдет — тем более здесь, в ворохе шелковых одежд. Я чувствую себя куколкой в коконе, готовой превратиться в бабочку. В своих убежищах я всегда успокаивалась, а сейчас мне все больше кажется, что я попала в ловушку, что гладкие узы душат меня, что я не смогу выбраться, пока не превращусь во что-то красивое. Я извиваюсь, хочу избавиться от разрушенного тела и отрастить безупречные крылья — и все же, несмотря на огромные усилия, остаюсь чудовищем, появившемся на свет в результате взрыва бомбы. После разговора со Сноу ко мне возвращаются старые кошмары. Это похоже на действие яда ос-убийц: меня накрывает волна ужасных образов, за ней следует короткая передышка, которую я принимаю за бодрствование, пока не накатывает новая волна. Когда меня наконец находит охрана, я сижу в шкафу, завернутая в шелк, и ору во всю глотку. Сначала я отбиваюсь, потом они убеждают меня в своих добрых намерениях, избавляют от душащих шелковых одежд и ведут обратно в комнату. Мы проходим мимо окна, и я вижу, что над Капитолием поднимается серая, снежная заря. В комнате ждет страдающий от жестокого похмелья Хеймитч с пригоршней таблеток и подносом с едой. Есть никому из нас не хочется. Хеймитч делает жалкие попытки завязать разговор, но видя, что это бесполезно, отправляет меня и ванну, которую кто-то уже наполнил. Ванна глубокая; к бортику приделана лестница из трех ступенек. Я залезаю в теплую воду и сижу по шеи в мыльной пене, надеясь, что лекарства скоро подействуют. И тут замечаю розу, которая за ночь уже распустилась, наполнив влажный воздух сильным ароматом. Я встаю и уже тянусь к полотенцу, чтобы набросить на розу, когда кто-то неуверенно стучит в дверь. Она распахивается, и я вижу три знакомых лица. Они пытаются улыбаться, но даже Вения не может скрыть шок при виде моего обезображенного тела, тела переродка. — Сюрприз! — пищит Октавия и заливается слезами. Постепенно до меня доходит, что сегодня, наверное, день казни. Они пришли, чтобы подготовить меня к съемке. Вернуть к состоянию «базис-ноль». Неудивительно, что Октавия рыдает, ведь это невыполнимая задача. Они не осмеливаются прикоснуться к моей коже, боясь причинить боль, и поэтому я сама смываю с себя мыльную пену и вытираюсь. Я говорю, что почти не чувствую боли, но Флавии все равно морщится, надевая на меня халат. В спальне ждет еще один сюрприз. Сидящий в кресле. Изысканный. В золотом парике и кожаных сапогах. С планшетом в руках. Если не считать безучастного выражения лица, она совсем не изменилась. — Эффи. — Привет, Китнисс. — Она встает и целует меня в щеку, словно со времени нашей последней встречи в ночь перед бойней ничего не произошло. — Похоже, нас ждет еще один большой, большой, большой день. Давай начинай, а я пойду и проверю, как идет подготовка. — Ладно, — говорю я ей в спину. — По слухам, Плутарху с Хеймитчем еле удалось ее спасти, — вполголоса замечает Вения. — Когда ты сбежала, ее посадили в тюрьму. Назвать Эффи Бряк врагом Капитолия можно лишь с большой натяжкой. Но я не хочу, чтобы Койн убила ее, и поэтому заранее готовлюсь представить Эффи, как мятежницу. — Значит, Плутарх не зря вас похитил. — Мы — последняя команда стилистов, участвовавшая в Квартальной бойне. Все остальные погибли, — говорит Вения, не уточняя, кто именно их убил, но мне кажется, что это уже не важно. — Какие будем делать ногти, красные или черные? — спрашивает Вения, осматривая мои израненные руки. Флавий тем временем сотворил чудо с моими волосами: не только подровнял их, но и уложил так, чтобы они закрыли проплешины на затылке. Лицо не пострадало, поэтому работы с ним относительно немного. Когда я облачаюсь в костюм Сойки-пересмешницы, созданный Цинной, видны только шрамы на шее, предплечьях и кистях. Октавия прикалывает мне на грудь брошь с сойкой-пересмешницей, и мы все смотрим на меня в зеркало. Невероятно: я опустошена, но им удалось вернуть мне нормальный облик. Раздается стук в дверь, и в комнату заходит Гейл. — Можно тебя на минутку? — спрашивает он. Я смотрю в зеркало на стилистов: они не знают, куда им деться, и, натыкаясь друг на друга, скрываются в ванной. Гейл встает у меня за спиной, и мы разглядываем друг друга в зеркало. Я пытаюсь найти то, что напомнило бы мне о мальчике и девочке, которые пять лет назад случайно встретились в лесу. Думаю о том, что бы произошло, если бы девочку не отправили на Голодные игры, если бы она влюбилась в мальчика и даже вышла за него замуж, а в будущем, когда братья и сестры подросли, убежала бы с ним в лес и навсегда покинула Двенадцатый. Была бы она счастлива с ним там, в глуши, или же тьма и печаль разделили бы их и без помощи Капитолия? — Я принес тебе вот это. — Гейл вытаскивает колчан с одной стрелой. — Это символ. Ты сделаешь последний выстрел в этой войне. — А если я промахнусь? — спрашиваю я. — Что тогда? Койн принесет мне стрелу обратно или сама застрелит Сноу? — Не промахнешься. — Гейл поправляет колчан на моем плече. Мы стоим лицом к лицу, но не смотрим друг другу в глаза. — Ты не навестил меня в больнице. — Он молчит, и в конце концов я не выдерживаю. — Бомбу сделал ты? — Не знаю. И Бити тоже не знает, — отвечает Гейл. — Какая разница? Все равно ты всегда будешь об этом думать. Он ждет, что я начну возражать, и я хотела бы возразить, да не могу. Даже сейчас я вижу вспышку, которая подожгла Прим, чувствую жар. Для меня этот миг навечно связан с Гейлом. Мое молчание — мой ответ. — Это был мой единственный плюс — то, что я заботился о твоей семье. Не промахнись, ладно? Гейл легонько гладит меня по щеке и уходит. Я хочу позвать его, сказать, что я ошибалась, что я вспомню, при каких обстоятельствах Гейл создал бомбу, не забуду и про свои собственные преступления. Я хочу выяснить, кто сбросил парашюты, доказать, что виноваты не повстанцы, хочу простить его. Но я не могу принять то, что произошло, и поэтому мне придется жить с этой болью. Возвращается Эффи: нам нужно идти на какое-то совещание. Я беру лук и в последнюю секунду вспоминаю про белоснежную розу, которая стоит в стакане с водой. Открываю дверь в ванную — стилисты, ссутулившись, сидят на бортике ванны, и вид у них подавленный. Я не единственный человек, чей мир уничтожила война. — Идемте, — говорю я. — Зрители ждут. Я думала, что мы придем на съемочную площадку и Плутарх укажет, где я должна встать и когда застрелить Сноу. Вместо этого мы оказываемся в комнате, в которой за столом сидят семеро— Катон, Пит, Бити, Джоанна Мейсон, Хеймитч, Энни и Лина. Все одеты в серую форму Тринадцатого дистрикта, и вид у всех довольно бледный. — Что происходит? — спрашиваю я. — Точно не знаем, — отвечает Хеймитч. — Кажется, встреча оставшихся в живых победителей. — Выжили только мы? — Такова цена славы, — замечает Бити. — Нас ненавидели обе стороны. Капитолийцы убивали победителей, которых подозревали в сотрудничестве с мятежниками. Повстанцы уничтожали тех, кого считали союзниками Капитолия. — Китнисс, садись, пожалуйста, — говорит Койн, закрывая дверь. Осторожно положив розу на стол, я сажусь между Энни и Бити. Как обычно, Койн сразу переходит к сути дела. — Я пригласила вас сюда, чтобы уладить один вопрос. Сегодня мы казним Сноу. За последние недели сотни подручных Сноу, угнетавших население Панема, также предстали перед судом и теперь ждут казни. Однако жители дистриктов считают, что это слишком малая плата за их страдания. Более того, многие требуют уничтожить всех граждан Капитолия — но мы не можем на такое пойти, ведь подобная мера поставит под угрозу выживание нас как вида. Я смотрю на руки Катона сквозь стакан с водой. Следы ожогов. Теперь мы оба огненные переродки. Языки пламени лизнули его лоб и спалили брови, но чудом не тронули глаза, — те самые глаза, которые украдкой глядели на меня в тренировочном центре. Так же, как глядят на меня сейчас. — Мы предложили альтернативный вариант, но, не сумев прийти к единому решению, согласились, что это должны сделать победители. План утверждается большинством из четырех голосов, воздержаться от голосования нельзя. Предложение заключается в следующем: вместо того, чтобы уничтожить все население Капитолия, мы устроим последние, символические Голодные игры, в которых будут участвовать люди, напрямую связанные с бывшими властителями. Мы все поворачиваемся к ней. — Что? — спрашивает Лина. — Мы устроим еще одни Голодные игры, в которых примут участие дети Капитолия, — отвечает Койн. — Вы шутите? — восклицает Катон. — Нет. И если мы в самом деле проведем Игры, все будут знать, что это сделано с вашего одобрения, однако результаты голосования мы сохраним в тайне — ради вашей же безопасности, — говорит Койн. — Это придумал Плутарх? — спрашивает Хеймитч. — Нет, это моя идея, — отвечает Койн. — Нам нужно уравновесить жажду мести и число жертв. Можете приступать к голосованию. — Нет! — восклицает Пит. — Я, конечно, против! Нельзя устраивать еще одни Игры! — Почему бы и нет? — парирует Джоанна. — Так будет справедливо. У Сноу даже внучка есть. Я голосую «за». — Именно из-за этого мы и подняли восстание! Помните? — Пит обводит нас взглядом. — Лина? —Я, как и Пит, голосую «против», — говорит она. — Если бы Финник был здесь, он поступил бы так же. — отвечает Энни. — Но его здесь нет. Его убили переродки Сноу, — напоминает Джоанна. — Нет, — говорит Бити. — Это создаст плохой прецедент. Нельзя считать всех остальных врагами; сейчас главное — единство, иначе нам не выжить. Я против. — Остались Китнисс и Хеймитч, — напоминает Койн. Интересно, а как это произошло семьдесят пять лет назад? Другая группа людей тоже сидела и голосовала за и против Голодных игр? Единогласно ли они приняли решение? Может, кто-то взывал к милосердию, но его заглушили вопли тех, кто требовал смерти детей? Аромат розы проникает из носа в горло, и оно сжимается от отчаяния. Все, кого я любила, умерли, а мы обсуждаем следующие Голодные игры, чтобы предотвратить дальнейшие жертвы. Ничего не изменилось. И ничего не изменится. Я тщательно взвешиваю возможности, обдумываю все варианты. — Я голосую «за»... ради Прим, — говорю я, не отводя глаз от розы. — Хеймитч, твой голос решающий, — напоминает ему Койн. Пит в ярости. Он произносит целую речь, призывая Хеймитча не становиться соучастником преступления. Хеймитч наблюдает за мной. Настал решительный момент. Сейчас мы узнаем, насколько мы похожи и действительно ли Хеймитч меня понимает. Катон молча смотрел на меня, но стоило нам встретиться взглядами, он сразу же оборвал зрительный контакт. — Я поддерживаю Сойку, — говорит Хеймитч. — Отлично. Решение принято, — резюмирует Койн. — А теперь нам пора. Казнь состоится совсем скоро. Она проходит мимо меня, и я протягиваю ей стакан с розой. — Вы не могли бы распорядиться, чтобы над сердцем ему прикололи вот это? Койн улыбается. — Конечно. Кроме того, я позабочусь о том, чтобы он узнал о новых Играх. — Спасибо, — говорю я. Люди забегают в комнату, окружают меня, еще раз напудривают, передают распоряжения Плутарха, ведут к главному входу. Круглая площадь переполнена, но по улицам к ней все еще стекаются люди. Все встают по местам — стражники, чиновники, лидеры повстанцев, победители. Слышны приветственные крики: это Койн вышла на балкон. Эффи похлопывает меня по плечу, и я выхожу в холодные лучи зимнего солнца и становлюсь на свое место. Меня сопровождает оглушительный рев толпы. В соответствии с инструкциями я поворачиваюсь так, чтобы меня видели в профиль, и жду. Когда выводят Сноу, зрители приходят в неистовство. Охрана приковывает его к столбу, однако это ни к чему — Сноу не сбежит. Бежать некуда. Здесь не просторная площадка рядом с Тренировочным центром, а узкая улочка перед президентским дворцом. Неудивительно, что никто не гонял меня на стрельбы. Ведь Сноу же в десяти ярдах от меня. Лук урчит в моей руке. Я достаю стрелу из колчана, кладу на тетиву, прицеливаюсь в розу и смотрю в лицо Сноу. Он облизывает пухлые губы, кашляет; по подбородку бежит кровавый ручеек. Я пытаюсь прочитать в глазах бывшего президента хоть что-нибудь — страх, раскаяние, гнев, — но, как и во время нашей прошлой встречи, вижу лишь изумление. Сноу словно повторяет свою последнюю фразу: «О, дорогая мисс Эвердин, мне незачем вам врать». Он прав. Нет смысла врать перед смертью. Наконечник стрелы идет вверх, я отпускаю тетиву, и президент Койн падает с балкона на землю. Она мертва.

***

Все потрясенно умолкают. В тишине слышен только один звук — ужасный, булькающий смех Сноу. Он сгибается в три погибели, начинает кашлять, изо рта у него льется пенящийся поток крови. Бывшего президента окружают охранники, и он исчезает из моего поля зрения. Ко мне идут люди в серой форме. Я думаю о том, что ждет меня, убийцу нового президента Панема, — допрос, возможно, пытки и, разумеется, публичная казнь. Думаю, что снова не попрощалась с горсткой людей, которые мне все еще дороги. Затем понимаю, что пришлось бы встретиться с матерью, у которой теперь никого не осталось, и это решает дело. — Спокойной ночи, — шепчу я луку и чувствую, как он замирает. Я поднимаю левую руку и наклоняю голову, чтобы сорвать зубами капсулу с ядом, пришитую к рукаву. Но зубы впиваются не в ткань, а в живую плоть. Я разжимаю челюсти, поднимаю голову и вижу перед собой глаза Катона — и на сей раз он не отводит взгляд. На руке, которой Катон сжал капсулу с морником, следы моих зубов. — Отпусти! — рычу я, пытаясь высвободиться. — Не могу, — отвечает он. Его оттаскивают от меня, отрывая карманчик «с мясом»; фиолетовая капсула падает на землю и ее давит сапог солдата. Толпа наседает, и я превращаюсь в дикого зверя — лягаюсь, царапаюсь, кусаюсь, делаю все, чтобы вырваться. Стражники поднимают меня и несут на руках, над толпой. Я кричу, зову Гейла. В толпе его не видно, но он поймет, что мне нужно, — один точный выстрел, чтобы со всем покончить. Но выстрела нет. Может, Гейл меня не видит? Нет. Над Круглой площадью висят огромные экраны, которые показывают все, что происходит. Он видит, он знает, и все же ничего не делает — как и я, когда в плен попал он. Жалкие отговорки и для охотников, и для друзей — для нас обоих. Помочь мне некому. Меня приводят в особняк, заковывают в наручники, надевают на глаза повязку и то ли несут, то ли волокут по длинным коридорам, везут вверх и вниз на лифте. Затем кладут на ковер и снимают наручники. За спиной хлопает дверь. Я стаскиваю повязку: меня привели в мою старую комнату в Тренировочном центре. Здесь я провела несколько дней перед первыми Голодными играми и Квартальной бойней. На кровати только матрас, дверцы пустого шкафа распахнуты, но эту комнату я узнаю с одного взгляда. Я с трудом поднимаюсь на ноги и стаскиваю костюм Сойки. Тело в синяках, возможно, сломана пара пальцев, но больше всего во время борьбы с охранниками пострадала моя кожа. Розовая кожа, созданная из клонированных в лаборатории клеток, порвана в клочья, словно бумажная салфетка, и сквозь нее сочится кровь. Впрочем, лечить меня явно не собираются, а мне уже все равно. Я заползаю на матрас, предполагая, что умру от потери крови. Ничего подобного. К вечеру кровь сворачивается; все тело липкое, оно одеревенело и болит, но я жива. Дохромав до ванной, включаю самую щадящую программу, которую помню, без мыла и шампуня, и сижу на корточках под струей теплой воды, обхватив голову руками. «Меня зовут Китнисс Эвердин. Почему я не умерла? Я должна умереть. Так будет лучше для всех»... Я выхожу из душа, встаю на коврик, и горячий воздух досуха поджаривает мою поврежденную кожу. Чистой одежды нет, нет даже полотенца, чтобы завернуться. Вернувшись в комнату, я вижу, что костюм Сойки исчез, вместо него — бумажный халат. Из какой-то таинственной кухни прибыл поднос с едой, а на десерт — мои лекарства. Я съедаю пищу, принимаю лекарства, мажу кожу бальзамом. Мне нужно выбрать, как покончить с собой. Я сворачиваюсь клубочком на матрасе, покрытом пятнами крови; мне не холодно, но сейчас, когда нежную кожу прикрывает только слой бумаги, я чувствую себя совсем обнаженной. Выпрыгнуть из окна не получится — стекло, наверное, в фут толщиной. Можно сделать отличную петлю, да только зацепить ее не за что. Можно накопить таблеток, а затем принять смертельную дозу, но я уверена, что за мной следят круглые сутки. В эту минуту Сойку показывают в прямом эфире, а комментаторы обсуждают причины, заставившие ее убить Койн. Почти любая попытка самоубийства обречена на провал. Моя жизнь в руках Капитолия. Снова. Выход один — сдаться. Я решаю, что буду лежать на постели — не есть, не пить и не принимать лекарства. Я бы могла это сделать — просто умереть, — если бы не ломки. Уменьшать дозу морфлинга придется не постепенно, как в больнице, а сразу. Наверное, его количество было довольно большим: желание принять новую дозу сопровождается такой сильной дрожью, приступами боли и невероятным ознобом, что моя решимость разлетается на мелкие кусочки, словно яичная скорлупа. Стоя на коленях, я прочесываю ковер ногтями, пытаясь найти выброшенные ранее драгоценные таблетки. План самоубийства приходится модифицировать: теперь меня ждет медленная смерть от морфлинга. Я превращусь в мешок с костями, обтянутый желтой кожей. Два дня все идет по плану, затем происходит нечто непредвиденное. Я начинаю петь — у окна, в душе, во сне, часами вывожу баллады, песенки о любви, народные песни. Все их я узнала от отца, ведь после его смерти музыки в моей жизни было очень мало. Удивительно, что я так хорошо все помню — и мелодии, и тексты. Мой голос, сначала хриплый, не вытягивающий высокие ноты, постепенно разогревается, превращается в нечто прекрасное. Услышав такой голос, все сойки умолкнут, а затем наперебой бросятся повторять мелодию. Проходят дни, недели. Я слежу за тем, как на карниз за окном падает снег. И все время слышу только собственный голос. Что они там вообще делают? Чем вызвана задержка? Неужели так сложно организовать казнь одной девушки-убийцы? Я продолжаю уничтожать себя. Мое тело невероятно исхудало, а битва с голодом идет так яростно, что иногда животная часть меня поддается искушению и съедает хлеб с маслом или кусок жареного мяса. И все равно, в этой войне я побеждаю. В течение нескольких дней самочувствие довольно скверное, и мне кажется, я наконец прощаюсь с жизнью, но внезапно замечаю, что число таблеток морфлинга уменьшается. Меня пытаются постепенно избавить от зависимости. Зачем? Сойку, накачанную наркотиками, будет гораздо проще публично казнить. В голову приходит ужасная мысль: а что, если казни не будет? Что, если они планируют переделать меня, переучить и снова использовать? Я не поддамся. Если мне не удастся покончить с собой в этой комнате, я воспользуюсь первой возможностью, когда выйду на свободу. Меня могут откормить, отполировать мое тело до блеска, одеть, снова сделать красивой. Могут изобрести невероятные виды оружия, которое оживает в руках, но меня больше никогда не заставят прикоснуться к нему. Я больше не чувствую себя связанной клятвой верности этим чудовищам, которых называют людьми, пусть даже сама я — одна из них. Возможно, Пит прав: мы уничтожаем друг друга, чтобы наше место занял другой, более достойный вид. Ведь с существами, которые улаживают разногласия, жертвуя своими детьми, что-то явно не в порядке. Можно придумывать какие угодно объяснения, но они ничего не изменят. Сноу считал Голодные игры эффективным методом контроля. Койн думала, что парашюты приблизят победу в войне. А в конце концов кому все это принесло выгоду? Никому. Никому не выгодно жить в мире, где творится такое. После двух дней, в течение которых я не ем, не пью и даже не принимаю морфлинг, дверь в комнату открывается. Кто-то садится на постель и попадает в поле моего зрения. Хеймитч. — Твой суд завершен. Собирайся, мы едем домой. Домой? О чем он говорит? Моего дома больше нет — и даже если бы это воображаемое место действительно существовало, я слишком слаба, чтобы двигаться. Появляются незнакомые люди; меня кормят, поят, моют и одевают. Кто-то поднимает меня, словно тряпичную куклу, несет на крышу, сажает в планолет и пристегивает ремнем безопасности. Напротив сидят Хеймитч и Плутарх. Через несколько секунд мы взлетаем. Никогда еще не видела Плутарха в таком хорошем настроении. Он буквально сияет. — Наверно, у тебя миллион вопросов! Я молчу, но он все равно на них отвечает. После того, как я застрелила Койн, начался хаос. Когда шум стих, нашли труп Сноу, все еще привязанный к столбу, — то ли он задохнулся, смеясь, то ли его задавила толпа. Это, на самом деле, никого не интересует. Кое-как организовали экстренные выборы, и в результате президентом избрали Пэйлор. Она назначила Плутарха министром связи, а значит, он контролирует телеэфир. Первым крупным событием, которое показали по телевизору, стал судебный процесс надо мной, в котором Плутарх сыграл роль одного из главных свидетелей. Хотя основная заслуга в том, что меня оправдали, принадлежит доктору Аврелию, который отработал свои часы сна, представив Китнисс Эвердин, как безнадежную, контуженную душевнобольную. Меня освободили при одном условии: что я буду находиться под его присмотром — хотя надзор и придется осуществлять по телефону, так как доктор Аврелий никогда не станет жить в такой дыре, как Двенадцатый дистрикт, куда меня ссылают вплоть до особого распоряжения. Честно говоря, теперь, когда война окончилась, никто не знает, что со мной делать. Правда, Плутарх уверен, что в случае возникновения нового конфликта мне найдут применение. Завершив свою речь, Плутарх расхохотался. То, что его шутки другим не понятны, Плутарха не беспокоит. — Готовишься к очередной войне? — спрашиваю я. — О нет. Сейчас тот самый замечательный период, когда все согласны, что недавние ужасы не должны повториться, — отвечает Плутарх. — Но обычно общественное согласие недолговечно. Мы — непостоянные, тупые твари со слабой памятью и талантом к самоуничтожению. Хотя... кто знает? Может, на сей раз все получится. — Что? — Возможно, мы стали свидетелями того, как человечество эволюционирует. Подумай об этом. Затем он спрашивает, не хочу ли я принять участие в музыкальной программе, съемки которой начнутся через несколько недель. Мне стоит выбрать какую-нибудь веселую песню. Он пришлет съемочную группу в мой дом. Мы ненадолго приземляемся в Третьем дистрикте, чтобы высадить Плутарха. Он встречается с Бити, чтобы обновить трансляционное оборудование. На прощание Плутарх говорит: — Не пропадай. Когда мы снова взмываем к облакам, я смотрю на Хеймитча. — Так почему ты возвращаешься в Двенадцатый? — Для меня в Капитолии места тоже не нашлось. Сначала я принимаю его слова за чистую монету, потом в душу закрадываются сомнения. Хеймитч никого не убил. Он мог бы отправиться куда угодно — и если он возвращается в Двенадцатый, значит, он действует по приказу. — Ты должен присматривать за мной? Стать моим наставником? Он пожимает плечами, и внезапно я все понимаю. — Моя мать не вернется. — Нет.— Хеймитч вытаскивает конверт из кармана пиджака и протягивает мне. Изящный, аккуратный почерк. — Она помогает создать больницу в Четвертом дистрикте. Пит и Лина тоже там. Хочет, чтобы ты позвонила ей, как только мы приедем. Я обвожу пальцем буквы. — Знаешь, почему она не может приехать? Да, знаю: потому что после смерти отца и Прим маме будет больно находиться здесь. А мне, очевидно, нет. — Хочешь знать, кто еще туда не приедет? — Нет. Пусть это станет для меня сюрпризом, — отвечаю я. Хеймитч, как хороший наставник, заставляет меня съесть сэндвич, а затем притворяется, что верит, будто остаток пути я сплю. Он заглядывает в каждый ящик в салоне планолета, находит выпивку и укладывает бутылки в свою сумку. В Деревню победителей мы прилетаем уже ночью. В половине домов, включая дом Хеймитча и мой, но не дом Пита, горит свет. В кухне кто-то развел огонь. Я сажусь в кресло-качалку у очага, сжимая в руках письмо матери. Если Пита нашел свое счастье и покой, я рада за него. — Ну, до завтра, — говорит Хеймитч. — Что-то не верится, — шепчу я, когда лязг бутылок в его сумке стихает. Я не в силах подняться с кресла. Дом нависает надо мной, пустой, темный и холодный. Я закутываюсь в старую шаль и сажусь у огня. Наверное, я засыпаю, ведь стоит мне открыть глаза, на дворе уже утро, и Сальная Сэй гремит на кухне сковородками. Она приносит яичницу с поджаренным хлебом и сидит рядом, пока я не съедаю все. Мы почти не разговариваем. Ее внучка — та, которая живет в своем собственном мире, — берет из корзины моей матери клубок ярко-синей шерсти. Сэй приказывает внучке вернуть клубок на место, но я говорю, что девочка можете оставить его себе. В этом доме все равно никто не умеет вязать. После завтрака Сальная Сэй моет посуду и уходит, а в обед возвращается, чтобы снова меня накормить. Не знаю, то ли она считает, что выполняет свой долг, то ли правительство ей за это платит — как бы то ни было, два раза в день Сэй появляется у меня. Она готовит, я ем и пытаюсь понять, что делать дальше. Теперь мне никто не помешает покончить с собой — однако, похоже, я чего-то жду. Телефон все звонит и звонит, но я не беру трубку. Хеймитч не заходит. Может, он передумал и уехал из дистрикта — хотя мне почему-то кажется, что он просто в стельку пьян. Кроме Сэй и ее внучки у меня никто не бывает — правда, после нескольких месяцев одиночного заключения, даже эти двое кажутся целой толпой. — Прекрасный весенний денек, — говорит Сэй. — Тебе нужно гулять, так сходила бы на охоту. Я еще ни разу не выбиралась из дома, и даже из кухни, если не считать походов в ванную, которая находится всего в двух шагах. На мне та же одежда, в которой я уехала из Капитолия. А мое единственное занятие заключается в том, что я сижу у огня и смотрю на стопку невскрытых писем на каминной полке. — У меня нет лука. — Посмотри в прихожей, — отвечает Сэй. Когда она уходит, я думаю о том, чтобы прогуляться до прихожей, но отказываюсь от этого намерения. Правда, через несколько часов я все равно иду туда, неслышно ступая по полу в одних носках, как будто не хочу будить призраков. В кабинете, где мы с президентом Сноу пили чай, я нахожу коробку, в которой лежит отцовская охотничья куртка, наша книга с рисунками и названиями растений, свадебная фотография родителей, и цепочка Катона. Сейчас он со своей семьёй, они единственные кто смогут им помочь. На столе лежат два лука и колчан со стрелами, которые Гейл спас в ночь, когда сбросили зажигательные бомбы. Я надеваю куртку, а к остальному не прикасаюсь. Потом засыпаю на диване в гостиной. Мне снится кошмар: я лежу в глубокой могиле, и каждый умерший, которого я когда-то знала, бросает в могилу лопату пепла. Сон довольно длинный, особенно если учесть число моих знакомых, и чем толще слой пепла, тем труднее дышать. Я пытаюсь позвать на помощь, умоляю их прекратить, но пепел забивается в рот и в ноздри, и я не могу издать ни звука — а лопата все шуршит, снова и снова зачерпывая пепел... Я нахожу чистые вещи и трачу полчаса на то, чтобы расчесать волосы. Сальная Сэй отпирает входную дверь. Пока готовится завтрак, я сжигаю в камине старую одежду. — А где Гейл? — спрашиваю я Сэй, поедая яичницу. — Во Втором дистрикте, там у него какая-то шикарная работа. Время от времени он мелькает в телевизоре, — отвечает Сэй. Пытаюсь понять, что я чувствую — гнев, ненависть, тоску, но, на самом деле, испытываю лишь облегчение. — Сегодня пойду на охоту, — говорю я. — Дичь бы нам не помешала, — замечает Сэй. Я беру лук со стрелами и выхожу из дома, намереваясь выйти из Двенадцатого через Луговину. У площади работают несколько команд: люди в масках и перчатках просеивают то, что пролежало зиму под снегом, ищут останки и укладывают их в телеги, запряженные лошадьми. Одна телега стоит перед домом мэра. Я узнаю Тома, старого товарища Гейла. Том на секунду останавливается, чтобы утереть пот со лба тряпкой. Я помню, что видела его в Тринадцатом, но он, наверное, вернулся. 'Том приветствует меня, и я, набравшись храбрости, спрашиваю: — Нашли кого-нибудь? — Всех кроме Мадж и двух работников, — отвечает Том. Мадж. Тихая, добрая и смелая девушка; именно от нее я получила брошь, давшую мне имя. Что сейчас с ней? Но ответ на вопрос приходит сразу: она с Гейлом. Я с трудом сглатываю, задумываюсь о том, придет ли Мадж сегодня в мой кошмар, станет ли засыпать меня пеплом. — Я думала, раз он мэр... — Вряд ли должность мэра в Двенадцатом как- то улучшила его шансы на спасение, — говорит Том. Я киваю и иду дальше, отводя взгляд от телеги. В других частях города и в Шлаке все то же самое. Люди собирают урожай из мертвецов. Чем ближе я подхожу к развалинам нашего старого дома, тем больше телег на дороге. Луговины больше нет; по крайней мере, она уже совсем не та, что раньше. В ней выкопали глубокую яму и теперь туда сваливают кости — она стала братской могилой для моего народа. Я огибаю ее и вхожу в лес там же, где и раньше. Это уже не важно: ограда не под напряжением, и кто-то подпер ее длинными ветками, чтобы через нее не перебрались хищники, да только старые привычки не забываются. Мне хочется пойти к озеру, но я так слаба, что едва добредаю до нашего с Гейлом места встречи. Сажусь на камень, на котором нас снимала Крессида, — без Гейла он кажется слишком широким. Несколько раз я закрываю глаза и считаю до десяти, надеясь, что Гейл бесшумно появится передо мной, как уже неоднократно проделывал раньше. Мне приходится напоминать себе о том, что у него работа во Втором дистрикте и что сейчас Гейл, наверное, целует другую девушку. Раньше Китнисс очень любила такие дни, как этот, — ранняя весна, лес просыпается после зимней спячки. Но всплеск энергии, который возник во мне при виде примул, угасает, и к тому моменту, когда я снова оказываюсь у изгороди, мне так плохо, что Тому приходится везти меня домой на телеге, предназначенной для мертвецов. Он приводит меня в гостиную, укладывает на диван и оставляет наблюдать за тем, как в тонких лучах солнечного света кружатся пылинки. Раздается шипение, и я поворачиваю голову. Проходит некоторое время, прежде чем я решаю, что это не призрак, а в самом деле Лютик. Как он сюда добрался? Он исполосован чьими-то когтями, поджимает заднюю лапу и совсем осунулся. Значит, он пришел сюда из самого Тринадцатого. Может, его выгнали, или же он не выдержал жизни без Прим и отправился в путь, чтобы найти ее. — Зря пришел. Ее здесь нет, — говорю я. Лютик снова шипит. — Можешь шипеть сколько угодно, но ее здесь нет. Прим ты здесь не найдешь. — Услышав ее имя, кот настораживается, поднимает уши и с надеждой мяучит. — Убирайся! — Лютик уворачивается от брошенной в него подушки. — Прочь! Здесь тебе ничего не светит! — Я дрожу от ярости. — Она не вернется! Она никогда сюда не вернется! Я беру еще одну подушку, встаю, чтобы точнее прицелиться, и внезапно понимаю, что по щекам текут слезы. — Она умерла. — Я хватаюсь за живот, чтобы унять боль, оседаю, обхватываю подушку, раскачиваюсь и плачу. — Она умерла, тупой кот. Умерла. Из меня вырывается новый звук — то ли плач, то ли песня. Тело пытается дать выход отчаянию. Лютик тоже начинает выть. Что бы я ни делала, он не уйдет. Кот кружит вокруг меня, вне досягаемости, и после нескольких приступов рыданий я наконец теряю сознание. Но он все понял. Похоже, он знает, что произошло немыслимое и что дальнейшее выживание потребует от нас действий, которые прежде казались немыслимыми, — потому что несколько часов спустя, когда я прихожу в себя в своей постели, он все еще здесь, в столбе лунного света. Сжавшись в комок и настороженно сверкая желтыми глазами, он охраняет меня в ночи. Утром Лютик стоически переносит промывание ран, а когда дело доходит до вытаскивания колючки из лапы, не выдерживает и начинает жалобно мяукать, словно котенок. В конце концов мы оба плачем, но на сей раз мы утешаем друг друга. Это придает мне сил, и я открываю письмо от матери, которое передал мне Хеймитч. Я звоню ей и плачу с ней тоже.

***

Я резко просыпаюсь. Из-за штор еле-еле пробивается бледный утренний свет. Все еще не отойдя от кошмара, я выбегаю из дома, поворачиваю за угол — и теперь я уверена, что в случае необходимости смогу кричать на мертвых. Заметив девушку, я резко останавливаюсь. Раскрасневшись от усилий, она копает землю под окнами. В тачке лежат пять чахлых кустиков. Когда девушка повернулась в мою сторону я замираю. Анжела. Жена Эрика. Но что она здесь делает? — Китнисс… Не думая ни о чем, я бросаюсь в объятия девушки, моё сердце колотиться и, кажется, я начинаю осознавать… — Что ты здесь делаешь? — от волнение мое дыхание стало учащенным, будто пробежала марафон. — В Дистрикте-12 нам выделили дом в деревне победителей. — Он здесь? — я не дышу, боясь услышать ответ. — Да, в доме Пита, мы через два дома от него… — но я уже не слушала, ноги сами меня вели к нему. Не колеблясь перед дверью распахнув её я вбежала в дом, кажется он ждал моего прихода потому что стоял прямо напротив меня. — Ты вернулся. — Доктор Аврелий только вчера разрешил мне и моей семье покинуть Капитолий, — отвечает Катон. — Кстати, он просил передать, что не может и дальше притворяться, будто лечит тебя. Бери трубку, когда он звонит. Катон хорошо выглядит — да, он похудел, а его кожа, как и моя, покрыта шрамами от ожогов, но глаза прояснились, и он уже не выглядит затравленным. Слегка нахмурясь, он разглядывает меня. Я нерешительно пытаюсь откинуть волосы со лба и вдруг понимаю, что они свалялись. Я чувствую себя загнанной в угол и поэтому перехожу в наступление. — А ты что здесь делаешь? — Мне больше некуда идти, нашего дома во втором больше нет. И я же обещал, что буду всегда рядом.

***

Катон Моё эго всегда шептало — такая, как она, либо не должна принадлежать никому, либо только такому, как мне. Это аксиома. И я упустил момент, когда оно родилось. Это душащее чувство непреодолимого желания обладать ею полностью, стоило мне оказаться рядом с ней. Я желал завладеть её телом и разумом. Затмить его так, чтобы думала только обо мне. Чтобы никогда не отводила своего взгляда от меня, в котором будет только чистейшее, первородное желание в мой адрес. Ещё один шаг к ней. Беги, малышка, беги же от меня, пока у тебя есть такая возможность. Я приношу в твою жизнь только боль и страдания, не в силах уберечь тебя даже от пули. Почему ты не сдвинулась ни на йоту? Моё лицо оказалось в нескольких сантиметрах от её личика, излучавшего женственность и какое-то уникальное обаяние. Нет. Никаких побегов от меня. Будь что будет. — Моя очередь спасать тебя, огненная птичка — я прошептал это в такие желанные сомкнутые губы, с нескрываемым экстазом наблюдая, как её шея покрывается мурашками. Её невероятный аромат мгновенно забился мне в ноздри — я знал, что он останется там и в моей памяти навсегда, где бы я ни был. Запах свободы, лёгкости. Всаженных в мишень стрел, не поломанной воли и мяты. Чёртовой мяты. То, что произошло дальше, отправило мой и так раскорёженный её присутствием и невозможностью сразу обнять её разум в глубокий нокаут — она подняла на меня свои большие глаза, в которых больше не было и тени слёз и страха. В которых я рассмотрел проснувшихся от бесконечного сна дьяволят, не торопившихся, правда, вырваться и показать себя. Но я знал, как освободить их. В тихом омуте, милая… Мы знаем, кто водится. Она медленно сделал шаг назад. Я нагло усмехнулся, покачал головой, и, не дав ей опомниться, — пока в её зрачках бесновалось пламя, пока она снова не стала сломленной Китнисс, — я накрыл её аккуратной формы, такие необыкновенно мягкие губы своими. Она ответила мне сразу же, как и всегда, проникая своим язычком в мой рот — и тут тормозная система моего сознания отказала. Все вопросы и недопонимание мы разрешим позже… Я всегда знал, что ты сама придёшь ко мне, правда, совсем не хотел, чтобы это произошло вот так… Недолго думая, я схватил её за плечи, несильно припечатывая в два шага нас обоих к закрытой двери за её спиной. Быстро достал из кармана ключ и запер её окончательно. Пальцами я взял её за подбородок, сжимая, и продолжил самозабвенно целовать, обводя языком то её верхнюю губу, то влажное нёбо. Я заберу у тебя всё, Китнисс, без остатка — воздух, который ты судорожно хватаешь с моего рта; стоны, которые ты из последних сил сейчас сдерживаешь; нежность, которую ты хранишь столько времени для меня. Я ничего тебе не оставлю. Я отниму это всё по праву — нет, ты не можешь быть сама по себе — ты принадлежала и принадлежишь только мне одному. Моя. Вся — моя. Другой рукой я настойчиво надавил на её позвоночник, прижимая к себе ещё ближе, и тут… Блять. Я стал чувствовать её немного робкие ладони на моих плечах. Они медленно скользнули наверх, к моей шее, и, остановившись на ней, аккуратно, словно боясь, что что-то сейчас пойдёт не так, ногтями оцарапали мой коротко выбритый затылок. Я хрипло выдохнул, не отрываясь от её манящего изгиба губ. Твою мать… Она не ведает, что творит. Сумасшедшая. И если до этого её чувственного жеста во мне была хоть капля здравого смысла, то сейчас… Я просто наплевал на всё — на любую угрожающую нам опасность, на любое будущее. Вспомнил, как представлял её в своей постели почти каждый день. Мне важны были сейчас только её ладони, её горячий рот, открывающийся навстречу, её гибкое тело, льнувшее к моему. И не только сегодня, Китнисс. Ты нужна мне не только сегодня. Она оставила на моей шее только одну ладонь и теперь легонько ею царапала мой затылок, посылая своими прикосновениями обжигающие импульсы по коже. Другой рукой нежно обхватив моё лицо. Я, не удержавшись от довольного рычания, сильнее обхватил её нижнюю губу и прикусил, вырвав из неё судорожный вздох. Мои руки переместились под её такие с ума сводящие округлые ягодицы, я сжал их (блять, как давно я этого хотел…), и подхватив Китнисс, ни на мгновение, не отрываясь от её рта, отвернулся от двери, двигаясь на ощупь к кровати. Она крепко обхватила меня за шею тёплыми руками, а стройные, сильные ноги инстинктивно обвили меня за пояс вслед, когда я поднял её. Как будто мы продолжали с того места, на котором остановились в машинном отделении… — Я думала… что никогда… больше … не увижу… тебя… — она умудрялась вставлять отрывистые, упрекающие меня слова в тех долях секунд, когда я оставлял её губы, чтобы снова с остервенением накинуться на них. Скинув с себя футболку, я поудобнее обхватил девушку. Опять эти её руки, оставляющие ласковые ожоги на моих голых плечах. Исследующие мои мышцы мягкие пальцы, порхающие по оставленным линиям бороздок от её же ногтей. Одной рукой я зарылся в эти запечатленные навсегда в разуме болезненным воспоминанием её волосы, которые я так люблю гладить… наверняка, причиняя ей боль, но перемешивая в коктейль с удовольствием. Прежде чем перейти к её соблазнительной шее, которую Китнисс доверительно открыла моему взору, я тихо промолвил, опаляя дыханием её разгорячённую кожу: — Моя девочка… Так покажи мне, как сильно ты меня ждала. Китнисс, до этого склонившая голову набок в томительном ожидании, закусила губы и замерла. Прикрывшая глаза от наслаждения, сейчас чуть приоткрыла их. Из-под её полуопущенных век показались два моря, поверхность которых горела пламенем вожделения; сжигающее меня самого так, что ничего внутри, кроме пепла не осталось. Черти выпущены наружу. И я им хозяин.

***

Китнисс Эти его последние слова… Я подумала, что сойду с ума, если услышу ещё раз этот хриплый голос, в котором нежность смешалась с провокацией. Я никогда бы в жизни не предположила, что могу стать такой бесстыдно возбужденной от одних только слов. Но это же Катон… Настоящий Катон! Любые его слова были для меня так желанны и так губительны одновременно — я почти физически ощущала, как вся моя сущность капитулирует перед ним, вручает ключи от наручников, сдерживавших меня до этого мига, чтобы он, только он выпустил моё стремление к нему на волю. Всё, что я хотела ему сказать, вылетело из моей головы, стоило мне увидеть его и почувствовать его долгожданный поцелуй. Я снова была готова безрассудно отдать ему всю себя, растворяясь в словах, прикосновениях и диких поцелуях без остатка. И плевать на то, что было и что будет. Плевать на все эти недомолвки. Правда, это единственные чёткие мысли, которые напоследок пронзили мой разум — всё, что стало происходить между нами дальше, было кристально чистым воплощением самых необузданных эмоций, самых потаенных желаний, самой ненормальной химии между двумя людьми, где разуму было не место. Я прижалась к Катону, который прочно удерживал меня на весу, ещё сильнее, и, абсолютно не контролируя себя, предаваясь всепоглощающему огню между нами, я провела языком по его ключице, тут же осторожно, мягко кусая его там. Он не сдержал довольного короткого выдоха, и в следующую же секунду я оказалась сброшенной на кровать. Простыни, которые пахли утренней дремой и его сумасшедшим запахом лимона, прочно въевшимся в мои вены, смялись под его коленями, едва он вжал меня своим крепким телом в матрац. Пока одна моя рука хаотично ласкала его затылок, я закусила ребро другой ладони, чтобы сдержать громкий стон, когда он горячими пальцами несильно, но властно сжал оба полушария моей груди, параллельно этим жестом чуть задирая мою футболку. Моя шея ни на секунду не оставалась всё это время без его влажных, безумно чувственных губ. Коленями по обе стороны от моего тела он продолжал прижимать мои бедра, не давая возможности пошевелиться. — О нет, Китнисс… — его всегда холодные глаза, заметившие мою попытку молчать, сейчас были похожи на расплавленный металл, а губы изогнулись в излюбленной хитрой и дерзкой усмешке. — Так не пойдёт… На последних словах, он мягко и очень настойчиво отнял одну мою руку ото рта, а вторую от своих волос. Я не смогла сдержать судорожный всхлип, когда он поднял мои запястья над моей головой и прочно зафиксировал своими пальцами. Чуть сильнее вдавив мои обездвиженные руки в простыни, Катон снова наклонился к моему лицу, взял меня за подбородок свободной ладонью, пробормотав следующее в раскрытые, ловившие так не хватавший нам обоим кислород, губы: — Слишком много твоего молчания за последние четыре года. Я хочу слышать тебя, милая… Этими словами он растоптал моё нутро окончательно, поселившись в нем навсегда. Договорив, он тут же убрал пальцы от моего лица и вернулся, этой не державшей мои кисти, ладонью к груди, нахально проникая под ткань поднявшейся футболки, оголившей мой живот. Мне показалось, что сознание обесточили окончательно; единственное, что я понимала и чувствовала — это то, как восхитительно его пальцы, отодвинув ткань бюстгальтера, обводили по кругу сначала один, затем второй сосок. Затем Катон полностью поднял мой свитер до подмышек, закатав его в смятые волны, и с удовлетворением заметил, что застежка белья находится спереди. Своей широкой, сильной ладонью он сжал оба полушария моей груди друг к другу так, что замок сразу сам расцепился и с тихим щелчком сошёл в стороны. Откинув теперь безвольно висевшие на бретелях чашки по бокам, он наклонился и обхватил чуть шершавыми, но очень тёплыми губами один мой сосок, продолжая пальцами ласкать другой… Низ живота так сильно потянуло от вибрирующих импульсов возбуждения, что я, запрокинув голову назад, вжимаясь затылком в кровать, не смогла больше терпеть и откровенно застонала. — Да, вот так… — сипло прошептал он и, оторвавшись от терзания моей груди, заткнул меня поцелуем, а когда я поняла, что он вылизывает мой рот языком в тех же узорах, что и повтором выводили его пальцы по моему отвердевшему ореолу, я снова не удержалась и глухо вскрикнула в его рот. Я ощутила губами, как он самодовольно улыбается, продолжая языком и ладонью свою сладкую пытку. Мне хотелось, чтобы это длилось вечность… Не останавливайся. Какие-то мгновения спустя, сквозь завесу вожделения я почувствовала тягучую пустоту на оставленной без присмотра груди и услышала тихий звон моей спускающей вниз ширинки. Тело предательски дрогнуло в предвкушении и неконтролируемо выгнулось навстречу Катону, который всё ещё держал мои поднятые над головой руки и медленно, но верно стаскивал с меня свободной ладонью брюки.

***

Канон Было крайне трудно сдерживать себя в тот момент, когда я, освободив её ноги от одежды и от моих зажимающих колен, ложась слева от Китнисс, пальцами осторожно провел по ткани её черных трусиков. Между её ног. Ахуеть, какая мокрая. Блять. Так среагировала на меня. Как бы не накинуться на неё оголодавшим зверем… И эти её настоящие, искренние стоны выбивали из башки все предохранители. В моих собственных брюках было пиздец как некомфортно, но я не спешил оставлять её прижатые мёртвой хваткой к постели запястья, чтобы раздеться самому. Я знал, что оставлю на них синяки, но ведь мне же после их зализывать и зацеловывать…? Улыбнувшись своим мыслям, я опустился к шее Китнисс, к той самой жилке, в которой дважды почти останавливалась жизнь и в которой сейчас у неё сумасшедшим ритмом скакал пульс. Я прикусил её, затем, дорожкой поцелуев снова спускаясь к её оголенной груди, языком коснулся сладкого розового соска и одновременно пальцами внизу ласково обвел её клитор сквозь ткань. Позвоночник Китнисс выгнулся дугой от разряда, пущенного моими манипуляциями к самому центру её страсти. Совсем близко я услышал надтреснутый, полный мольбы голос сквозь очередные затихающие, сводящие меня с ума полустоны: — Катон… Пожалуйста… Я посмотрел на её заалевшее лицо: прикрытые от получаемого наслаждения глаза; открытый, ловящий воздух, влажный ротик; шумное дыхание вперемежку с короткими сексуальными всхлипами — и понял, что не видел ничего красивее в своей жизни. — Что «пожалуйста»? — я вглядывался в её лицо с чувством превосходства, сверху вниз, но слова давались мне с трудом. Не дождавшись ответа, снова провокационно надавил на её горячую и мокрую точку блаженства большим пальцем. Снова её ахуительный стон. Другими же я не спеша отодвинул край её белья в сторону. Я с лёгким рыком схватил зубами её нижнюю губу, оттягивая вниз, и, ощутив её влагу под пальцами, осторожно раздвинул нежные складки и в тот же миг вошел в неё. Блять… Это слишком хорошо, чтобы быть правдой. Неужели это всё реально? Реально, мать твою. Потому что мои движения вызвали в ней такую отдачу, такой протяжный вскрик, такую реакцию, которые не могли бы быть в каком-нибудь гребанном сне. — Ещё… Пожалуйста, ещё… — ах, вот чего ты хочешь. Я начал плавно двигаться в ней средним пальцем, присоединив второй и продолжая ласкать клитор, и она начала отвечать мне, бедрами так изящно двигаясь в ответ. Слизал с её языка очередные громкие стоны и впился в губы поистине зверским поцелуем, позабыв о всякой осторожности. Она кое-как сипло смогла пробормотать мне в рот, пока я медленно, но верно ускорял свои движения в ней: — Отпусти… Я хочу… хочу… Тебя… Я хочу обнять… О да, такого эффекта я и добивался, Китнисс — чтобы ты даже говорить не смогла. Чтобы в твоей светлой голове не было ничего, кроме меня. Не прекращая ласкать её внизу, я разжал ладонь, которая держала её руки над головой, и Китнисс моментально обвила меня одной за шею, другой впилась в спину ногтями, прижимаясь ко мне так, будто хотела, чтобы я её защитил. Я всегда буду её защитой, теперь уж точно. Чёрт, как же она ахуительно двигалась в такт моим пальцам, вся выгибаясь дугой, сжимая их своими мышцами. Я знал, что она близка к сильнейшему оргазму, но у меня были совсем другие планы на её счёт… Я медленно вытащил из неё свои пальцы, услышав её всхлип и разочарованный вздох. Перехватив одну её руку, я решительно направил её к своим брюкам, положив нежную ладонь на свою ширинку. Её проворные пальцы нащупали пуговицу, которая, оказывается, с самого начала нашей встречи осталась не застёгнутой, и далее дернули за бегунок молнии с характерным визгом. Мне пришлось оставить её на минуту, с остатками одежды на теле и разбитую на части от эмоций и ощущений. С разметавшимися по постели прядями золотистых волос, чтобы окончательно раздеться самому. Эти ткани между нами уже начинали, блять, подбешивать. Китнисс приоткрыла подернутые пеленой нежности и блаженства глаза и, привстав с постели на локтях, потянулась вслед, ко мне, позволяя окончательно и с себя снять ненужные футболку и чёрный простой лиф. Я снова схватил её ладонью за скулы, надавливая с двух сторон на подбородок, целуя так, словно она могла исчезнуть. Мы легонько столкнулись зубами, пока она исследовала мой рот своим осмелевшим язычком, но это тут же позабылось. А дальше… Моя дикая, вырвавшаяся на свободу от долгого томления Китнисс, не разрывая поцелуя, не спеша обхватила одной рукой мой чертовский возбужденный член, проведя кольцом своих пальцев по всей его длине и обратно. — Блять… — хрипя, выдохнул я ей в губы и не сдержал последующего нечленораздельного то ли мычание, то ли открытого стона, когда она повторила эти свои движения. Китнисс медленно увлекла меня за собой обратно на кровать, не переставая плавно двигать рукой по стоявшему колом члену, и я ощутил, как она немного боязливо, осторожно начинает разводить свои ножки. У неё был такой невинный и охуительно сексуальный вид, такой чёртов контраст — я больше не мог сдерживаться, и в голове красными пятнами отдавалось только дикое удовольствие от того, как она гладит меня внизу. Я схватил её за колени, всё ещё терзая её припухшие губы, и до конца развел её бедра сам, надавливая ладонями по внутренней стороне. Потом, вспомнив, что она всё ещё в этом абсолютно бесполезном сейчас кусочке ткани, именуемом трусами, я с утробным рычанием тут же пальцами разорвал его. Раздался треск швов, под звук которого я окончательно лёг на её раскрытое мне навстречу готовое тело, мягко убрав при этом её ладонь со своего члена, но далеко не ласково вцепившись зубами в шею Китнисс. Вжимая её хрупкое тело в кровать. Вырывая из её горла короткий, но такой сладкий вскрик, когда я вошёл в неё — такую теплую, ахуительно узкую и мокрую, на всю длину, выбивая из неё напрочь всё негативное, что происходило между нами когда-то. — Катон…! — никогда не любил своё имя, но на её губах я хотел слышать его постоянно, особенно, когда оно отдавалось тягучим эхом вот так, в таком восклицании. Я уткнулся губами в её чуть вспотевший висок, слушая наше рваное дыхание и отголоски её протяжного стона, который пустил очередной неконтролируемый импульс в паху. Её упругая, молочного оттенка грудь упиралась в мою, и я ощутил ребрами и мышцами, как сильно возбуждены красивые острые соски. Китнисс впилась ногтями в мои лопатки, сдавленно охнув куда-то в плечо, когда я вышел из неё. Она поддалась мне навстречу со следующим моим рывком, который я хотел сделать сдержаннее, но никак не смог — моему телу настолько нравилось то, как она сжимала меня, что о чём-то рассудительном и речи быть не могло. Меня окутал её мятный, вперемешку с чем-то терпким от возбуждения, аромат, который мгновенно снова снёс мне крышу. Когда я вышел из её такого тугого естества, чтобы снова двинуться вперёд до упора, она успела уловить этот момент и прикусила мне шею, вжимая меня в себя. Я на эмоциях протиснул ладонь под её ягодицу, с силой впиваясь в округлость ногтями, а другой ладонью схватил её блядски восхитительные волосы, которые всё не давали и не дают мне покоя. Вновь жёстко двинулся в ней, чувствуя, как её мышцы сильнее сдавили мой член в ответ. Китнисс благодарно вскрикнула, и в её звуках утонул и мой сиплый стон; ловя ртом воздух, она вся изогнулась мне навстречу. — Да, моя маленькая… — я снова с силой вошел в неё, зная, что ещё пара рывков, и мы оба достигнем пика. — Ты больше никогда… никуда… от меня не денешься. Откуда только силы появились на какие-то слова. Китнисс зажмурилась от затопившего её удовольствия, закусила губы до крови и судорожно кивнула мне в ответ. В этом жесте было какое-то ахуительно правильное послушание с её стороны, и я снова резко сдавил её ягодицы руками, убыстряя ритм движений. Прикусив её подбородок, на котором я только сейчас разглядел еле заметную ямочку по середине, тут же зализал его, и с разным темпом толкнулся в мою до неприличия тесную и мокрую Китнисс ещё несколько раз. Её тело охватила стремительно нарастающая дрожь, под конец которой она так беззащитно несколько раз дернулась и замерла. Со всхлипом и постанывая, достигла мощнейшего оргазма, прижимаясь ко мне, утыкаясь мне в шею, и в этот момент я почувствовал себя королем… Я накрыл её трясущиеся губы поцелуем, в который она не попадала по ритму из-за разнесённых внутри неё чувств, то и дело соскальзывая губами по моим. Чувствовал, как её мышцы, после такой ахуенно сильной волны наслаждения судорожно сжимают пульсирующий внутри неё член, и мне пиздец, как хотелось кончить самому. Но… Я провёл языком по соленой, от выступивших капелек пота, шее всё ещё не отошедшей и дрожавшей Китнисс, дойдя до её ушка и, не узнавая свой севший от похоти голос, прошептал: — Перевернись на живот. Китнисс тихо застонала от нового предвкушения и моих слов и потянулась за поцелуем, после выполнив мою просьбу. Когда она легла спиной ко мне, я накрыл её тело своим и наклонился к затылку, вдыхая этот умопомрачительный запах волос. Ладонью обхватил её шею, притягивая светлую голову к себе. Вцепившись пальцами в простыни, Китнисс для устойчивости уперлась ладонями в кровать и поддалась ко мне. Я прижался щекой к её пылающим скулам и провел твердым, как камень, членом между её влажных, выгнувшихся навстречу ягодиц, устраиваясь на Китнисс так, чтобы несильно давить на её тонкую фигуру весом своего тела. Кончиком языка я обвел её ушную раковину и прикусил мочку, сорвав рваный выдох с её обкусанных губ. Китнисс чуть сжалась, невнятно заскулив, а я наслаждался произведенным на неё эффектом и с ленивой медлительностью вновь вошел в неё. Моим глазам открывалось просто ахуительно прекрасное зрелище — мой член входил в её узкое лоно до упора, а я, тяжело дыша, наблюдал, как она податливо двигается попкой мне навстречу и стонет… Чёрт, как же она стонет… Я убрал руку с её выгнувшейся шеи в тот момент, когда она, чуть повернувшись, сама положила голову на моё плечо в поисках поцелуя, в котором могла спрятать свои откровенные, сексуальные и бесстыжие крики. А я вбивался в её покорное тело всё быстрее и резче, наслаждаясь звонкими и влажными шлепками кожи о кожу. Воздуха катастрофически не хватало. Китнисс до белых костяшек сжимала простыни, и я, почувствовав, как она вновь приближается к разрядке, просунул свободную ладонь сквозь её поставленные на локтях руки, чтобы перехватить своей рукой её тело поперёк и накрыть трясущуюся от наших движений грудь. Глаза ослепила пелена высшего удовольствия, и я с яростным хрипом кончил в неё, успев ущипнуть за нежный сосок, в то время как Китнисс тут же чувственным, протяжным итогом простонала моё имя и последовала за мной. Наклонившись к её уху, я прошептал: — Ты меня любишь. Правда или ложь? И она ответила… — Правда.