Скоро на гречневом свее, С той же сыновней судьбой, Свяжут ей петлю на шее И поведут на убой. Жалобно, грустно и тоще В землю вопьются рога… Снится ей белая роща И травяные луга. С.А.Есенин — Корова
Штукатурка хрустит под массивной подошвой обуви, а сороконожки, перебирая своими лапками под плинтусами издают тошнотворный звук. Этот звук заглушает тихая мелодия из старого бумбокса. Чан притащил эту штуку в один день, весь грязный и чуточку побитый, но довольный. — Теперь нам не придется слушать то, как противно Сынмин барабанит бутылками. И всем не то, чтобы это не нравилось, но бумбокс стал волшебной штукой в их прогнившем и плесневеющем мирке. Минхо барабанит пальцами под мелодию Radiohead, обводя всех присутствующих взглядом. Феликс ластиться к Хенджину — сидит в его ногах, откидывая голову на плечо, и заливается смехом. Тот в свою очередь клеит старые потрёпанный жизнью наклейки, украденные из детского корпуса, на веснушчатые щеки. Чанбин смотрит на это косым взглядом и теребит бегунок мастерки. Ему явно хочется кому-то вырвать руки. Вот только Хенджину или Феликсу — не понятно. Их отношения останутся загадкой для четырех стен каждой комнаты, и даже крышка гроба не узнает всей правды. Чан бьет орехи камнем, иногда попадая по своими пальцам. Из-под некоторых ногтей мажет по подушечкам кровь, которую он непроизвольно слизывает. Остаются только синяки и сбитые костяшки. И желание накормить этими орехами разбитые души детей. Сынмин зарылся носом в клетчатые листы. На некоторых страницах пятна от еды, воды, слез и крови. На строках ровный, почти каллиграфический почерк и незамысловатые фразы. Они таковы для тех, кто не знает истории и его сердца. Если соединить все воедино прямая дрога в шестую палату. Чонин сопит, на пропитавшемся пылью диване с Минхо. В его ногах пушистая субстанция, зовущаяся котом. Пальцы рук время от времени скручиваются в немыслимые формы, а из приоткрытых губ вырываются, режущие слух стоны. В животе страшно урчит. Этот парень подохнет или от противных снов, или голода. Или всего сразу. Джисон. Джисон не пришёл. Radiohead сменяет Nervana. Постукивания пальцами прекращаются, и быстрее начинает стучать сердце. Лязг камня о пол сводит с ума, так и хочется засунуть орехи Чана в его же глотку. Минхо закрывает глаза, выуживая из заднего кармана помятую сигарету, чудом не сломавшуюся. — Если собираешься отравлять этот, и так отравленный воздух, то делай это в окно, — Сынмин тычет огрызком карандаша в приоткрытую форточку. Минхо тяжело вздыхает, и кряхтя встаёт. Диван старый, пружины упираются в зад, но удобный, особенно когда пролежал на нем пару часов. Старается не разбудить скрученного Чонина, который что-то сонно бубнит под нос. Апрель. Лицо обдает прохладным воздухом, когда форточка со скрипом открывается полностью. Ветер приносит сладкий запах цветов, от чего Феликс чихает прямо в лицо Хенджина. Издалека если захотеть, можно увидеть оранжевый огонек от сигареты. Минхо даже не знает название гадости, которую пускает по лёгким. У него не много выбора. Если так подумать, то вообще нет. Мышцы расслабляются в отличие от работы мозга. Джисон не пришел. Хочется думать, что он просто заснул, а не валяется где-то побитый, плюясь своими же зубами. Вот только у Джисона проблемы со сном, и засыпает он рядом с конечностями Минхо. Ему не надо всего тела: достаточно кончиков пальцев, чтобы быть в своей безопасной клетке. — Его нет уже третий час, — Чанбин говорит это в воздух, так как все знают. Знают, что это значит. Не знают только, что с этим делать. — Нам нужно с этим разобраться. Это происходит не только с ним, — Феликс вылазит из гнезда под названием Хенджин, вытягивая руки к потолку. Кости издают хруст, вставая по местам. Такой же хруст проносится в комнате Джисона, только кости уходят из своего привычного положения. Окурок летит на землю. Лететь, к слову, не далеко. Они находятся в подвале-подсобке, которую благополучно приватизировали себе. Место в доме никем не посещалось, возможно много лет, а компания подростков нашла здесь уединение. В детском доме мест для уединения не много. Личное пространство — пустой звук, которое убивают кулаками и камнями. В детском доме свои правила. И если ты хочешь жить, то выцарапай их собственными ногтями в сердце. Чтобы наверняка. Чан после слов Феликса перестает насиловать орехи. Сгребает в кучу, закидывая в приготовленный пакет. Пакет воняет чем-то протухшим. По-домашнему. — Мы договорились, что не будем. — Да, Чан, мы будем смотреть на синяки и считать выбитые зубы. Когда-то нам скинут его труп, а мы будем смотреть, потому что мы договорились, — Минхо щелкает кнопку на проигрывателе. От этого звука просыпается Чонин. В помещении стоит тишина, которая въедается в кожу, проходит в вены. От нее тошнит. Каждого тошнит от себя самого. Разделять людей на плохих и добрых, кажется, нельзя. Но если строить две колонки, то их по канонам можно приписать ко второй группе. Дерутся, когда защищаются. Кошкам животы не вспаривают, а собак камнями не закидывают. Туалеты не поджигают, а воспитателям кнопки на стул не подкидывают. В какой-то степени их можно было бы посчитать ненормальными среди нормальных. Бан Чан воспитал и вырастил, собрал их по кусочкам, заставляя степлером соединять концы. Он заменил им отцов и матерей, потеряв своих. Они заменили ему семью. — Блять… сколько бы я не жал его в стену, он не успокаивается. Мы давно не били никому рожи, не хочется вспоминать, как это делается, — Чан отсыпает каждому орехов. Чонину побольше, как младшему, и как тому, у кого лопатки скоро будут дырявить одежду, а по рёбрам, как по голой кости можно будет провести пальцем. — Давно, но это не оправдание. Я устал смотреть на улыбающегося Джисона, с опухшими глазами и сбитыми костяшками. Я уже не говорю, о тех, кто так же страдает, но в отличии от Джи, не может ударить в ответ. Их рев не дает спать, — Чанбин цедит слова, будто отраву. От орехов противно сводит скулы. Все в курсе, что Джисон не придет. Все в курсе, что ломиться в его комнату бесполезно. Они пытались. Они дрались. Получали и били в ответ. Плевали кровью, но кровь застыла, когда в один момент к горлу Джисона приставили нож. Долгие разговоры привели к тому, что Джисон запретил им вмешиваться. С соседями по комнате не повезло, — так жизнь сложилась, — и он готов это принять. Они избивали его, как только он появился в этом убогом месте; стали сильнее, когда за его спиной появилось 7 человек. Война между ними идет долго. Но даже столетняя, когда-то закончилась. Минхо временами зажимает парней Тхуана. Машет возле глаз зажженным концом сигареты, опаляя ресницы. Бывает, на Джисоне неделю не появляются синяки и гематомы. У Минхо с Джисоном странные отношения. Они могут подраться, покусать друг друга, а потом зализывать раны, высасывая кровь. Запускать туда яд, как змеи. Они отравляют друг друга. Но благодаря этому яду они дышат. Достоевский как-то сказал, что жизнь задыхается без цели Цель у них только одна — выжить. И тогда имеет ли это смысл? Смысл странная шутка. Искать его во всем нет смысла, и тогда это ещё тот каламбур. — Я ухожу, — Минхо накидывает на тело мастерку, не застегивая. В такой же мастерке сидит Чанбин, Феликс, Хенджин… и у сотни детей она валяется под кроватью. — Не натвори глупостей. — Как скажешь, хён. Глупость — это они все вместе. Бумбокс снова льет в их уши мелодию. Foster the People окутывают комнату и заставляют качать головой. И детишкам в навороченных кроссовках и правда нужно бояться. У бродячих есть кое-что страшнее ружья.***
На бело-голубых стенах живет жизнь. Мамы паучихи ловят мух, а сороконожки постыдно сбегаются в щели. Краска слазит, а вместо нее появляются надписи и рисунки. Возможно, некий вандализм. Но это самое безобидное и невинное, что здесь происходит. Первый этаж встречает тишиной и сыростью. От растений в углах потолка зеленые кляксы. Лучше не принюхиваться — появятся такие же на теле. Ноги зудят; хочется в туалет. Минхо на свой страх и риск заворачивает за угол. Часы отбивают одиннадцать часов, а значит вся живность просыпается. И это не о паучихах, а о разбитых детях, жаждущих крови. Они как комары. Пьют алую жидкость, но стоит переборщить и лопаются. Они бояться, но если забирают нож, то в пальцах вырастают лезвия. Минхо морщится от запаха хлорки. Минхо морщится от чьих-то всхлипов и ударов костей о стены. Звук падающей штукатурки раздражает, а руки так и замирают на пряжке ремня. — Эй, ты, хватит лупасить стену, мешаешь справлять нужду, — капли вонючей воды из труб со звоном разбиваются о кафель. Единственный звук на все пять квадратных метров. — Не суй нос, куда не надо. Если он, конечно, тебе дорог. — А ты открой кабинку, и тогда узнаем на сколько тебе твои части тела дороги. И дверь кабинки со стуком ударяется о стену. Новая трещина. Скоро все развалится. Кулак летит в нос, но промахивается. Тело вываливается за порог туалета, а Минхо нависает сверху. Сзади слышится сдавленный писк. Девочка. — Значит, тебе так не нужен член… я готов забрать его, как трофей. Поставим рядом с древними кубками в холле, — нога бьет в солнечное сплетение и тело скручивается. Кажется, останется новое пятно крови. Костяшки правой руки краснеют, а лицо туалетного парня отекает. — Чтобы я тебя здесь больше не видел. Ссы в кусты, надеюсь ты его отморозишь. Нога тяжело ложится на пах. Минхо поворачивается и смотрит на девочку. Бедной лет 12, но никто ни от чего не застрахован. Попадая сюда, ты подписываешь договор со смертью. Правда даты нет, как и условий. — Беги и держись подальше от этого перекрестка, — девочка машет головой. Кровавые следы от подошвы размазываются по линолеуму. Туалетный парень, кажется, ушел под землю. Минхо вытирает подошву о его штаны. В туалет больше не хочется. Теперь хочется курить. Рукой нащупывает в другом кармане сигарету, вроде даже целую. Ноги шаркают по потрепанному линолеуму. Носок кроссовка проскальзывает в дырку пола, и Минхо спотыкается, еле удерживая равновесие. — Minou perdu , пошли со мной в царство Аида, — из поворота доносится шепот, заставляющий облиться потом раньше времени. Кажется, вода в трубах застыла, а штукатурка перестала сыпаться со стен; паучихи накормили своих детей и уложили спать, а сороконожки повылазили на охоту. Ведь ночь темна и только в ней можно найти уединение. Ночь страшна, но не для тех, кому страшен день. — Не молчи мой minou perdu. — А ты не называй меня так. Мне не нравится. — Нравится. Минхо правда нравится. Кому-то другому он бы за это глаза раскрасил и зубы в пакетики сложил, но не ему. Силуэт тянет руку, а Минхо не в силах противостоять. Ладошки потные у обоих, как у трупов холодные. А что еще ждать от ходячих мертвецов, они же бродячие. Обоих затягивает в темноту коридора, а потом в темноту весенней ночи. Светлячки при виде них разлетаются, как и все насекомые. Только дворовые коты и собаки ластятся к их одеревеневшим рукам и теплым черно-красным сердцам. Массивный Дуб зимой согревает, а летом холодит кожу. Массивный Дуб видит каждого насквозь, и не каждого подпускает к своим корням. Потому что на Массивном Дубе бабочки в смеси из меда и пива. Джисон утягивает Минхо на холодную траву. Ночь по своей натуре длинная, но не для них. Ночью приватизирована ими — жителями хламовника. Они — есть хлам, но каждый находит в этой куче свою потрепанную вещь, утаскивая под одеяло. Джисон с Минхо утащили друг друга. В темноту этой ночи. Ноги сплетаются вместе, а головы откидываются к небу. Листва мешает разглядеть звёзды, но Джисону это и не надо. Его звезды в глазах Минхо, скорее, целая вселенная. — Не смотри на меня так, а то врежу, — Минхо опускает взгляд на Джисона. Тот широко улыбается. Так искренне, что сердце судорогой сводит. Тяжело увидеть такую улыбку у детей здесь: только жестокую и до боли грустную. И Минхо не обязательно знать, что Джисон улыбается так только ему, когда-то звёзды в его глазах сами это покажут — тогда, когда вселенная Минхо полностью въестся в Ханову кожу. — Давай, а то негоже расхаживать с одним накрашенным глазом, — Джисон складывает руку Минхо в кулак и приставляет к здоровому участку кожи: такому белому и гладкому. Пальцы Ли разжимаются, оглаживая разгоряченную кожу, проводят вниз по губам и ранкам на них. Одна начинает кровоточить, и Минхо мажет своим языком, зализывая. Джисон хлопает пушистыми ресницами, а потом выпускает коготки, впиваясь в шею. Притягивает ближе, до стука зубов и потопа слюней. Массивный Дуб приносит теплый ветер, наводя беспорядки на головах, путая волосы в незамысловатые формы. Беспорядок у обоих парней в душе. Темный цвет из сердца растекается, уступая дорогу ало-красному. Ведь только их горячие касания, и сплетающиеся языки, способны рассеять темноту вокруг себя. Губы саднят. Они распухают и блестят в свете луны. Они как картины Пикассо. Может вывернуть, а можно погрузиться и не выйти из холста. — Я тут кое-что принёс, — Джисон заводит руку за спину и шарит в стертых карманах синих джинсов. Вываливает на траву пластыри с Хеллоу Китти и черный огрызок угля, который пачкает ладошки рук. Отрывает бумагу с липкой стороны и клеит блекло-розовый пластырь Минхо на переносицу. Куроми нагло лыбится, а Минхо не совсем довольно. Но пластырь с Хеллоу Китти прилепляет Джисону в то же место. Выглядят по-детски глупо. Ведь они просто дети, с изрезанным сердцем и ядом в крови. На их телах блеклые шрамы, которые могут в любой момент разойтись и на плечах тяжелый груз будущего. Они могут владеть ножом, но не в готовке: изрезать птичье тело и скормить котам. Они умеют стирать, но только от вязкой крови. Они могут оказать первую медицинскую помощь, но только засунув пальцы в рот, выковыривая, из скручивающегося тела транквилизаторы. — Хён, закрой глаза. — Зачем? — Хочу выколоть твои глазницы, — Минхо закрывает веки, сразу ощущая что-то шершавое. Один мазок, второй и где-то на нижнем веке. — Что ты творишь? — Одергивает руки Джисона, смотря на кусок угля у того в пальцах, — хочешь испробовать это на вкус? — А у нас разве все так плохо с питанием? Смотри, — в нос тычут обломком стекла, на котором виднеются трещины и засохшая кровь. Отражение не из лучших, но Джисон смотрит с восхищением. Глаза подведены, как у эмо в начале двухтысячных. Котячьи глаза стали темнее, а звезды в них только ярче. Минхо вырисовывает стрелки на лице Джисона. Почти грубо, как тот любит. И только слегка касается еще пульсирующего глаза, подводя. Джисон шипит. Минхо целует. Передает свой яд, чтобы залечить, и кажется, это лучший наркотик. Оба измазанные, с черными отпечатками пальцев по всему периметру лица, но довольные. — В этот раз что-то будто изменилось. Они почти не били, будто умирают. Или хотят убить, но копят энергию. Так даже, наверное, страшнее. Джисон протягивает руки к луне: хочется достать и заснуть этот диск себе в карман. Руку перехватывают, — а ведь почти получилось. Кладут на траву, поглаживая красные израненные костяшки, такими же в мясо руками. — Надо с этим что-то делать. — Нет смысла. Мы изобьем друг друга или поубиваем, но так или иначе все вернется на свои места. — Если он не сдохнет. Голова Джисона поворачивается, шея ноет, и парень полностью перекатывается на бок. Выцеловывает костяшки пальцев, ложа руку на щеку. — Мой minou perdu, когда ты перестанешь быть таким têtu ? — Когда твое тело перестанет гноиться и разлагаться из-за их рук. — Поцелуй меня. Минхо прижимается, зарываясь в каштановые волосы. Натыкается на жучка и листики, мажет по губам, выкидывая живность. Рыже белый кот ластится между ними, сворачиваясь калачиком — уютно. Хвататься за пухлые щеки, как спасение, как балансирование между жизнью и смертью. Кусать губы друг друга, пуская свой яд — так правильно, ведь они лечат друг друга от всех гематом и лихорадок. Детишки в навороченных кроссовках — бойтесь. У бродячих кое-что страшнее ружья, у них любовь смерти.***
Стены таят в себе страшные истории; в этих стенах противно копаться, в этих стенах поселились тараканы и пауки. Стены — отражение души каждого, и от этого мурашки ставят на загривке концерт и чечётку. Их всех здесь связывает одно — они ненужные. Пустоцветы. У Бан Чана мать была любящей, вот только отец выбивал глаза и ломал пальцы. Мама всё еще любящая, но развивается по ветру с горы Тогюсан. Чонина морили голодом, а если кормили, то табаком сигарет и дешёвыми транквилизаторами. От Хенджина отказались. Больно уж он красивый, поэтому пусть его лицо гниет от гематом. Чанбин смотрел на то, как тело матери висит в дверном проеме его комнаты, а отец с пеной во рту лежит в туалете. Сынмину и Феликсу повезло больше — они с рождения не знают слова родители. Минхо и Джисон обматываются бинтами на стареньком диване. Просто, потому что могут, просто потому что весело. Попадать в это место — это наматывать бинты ежечасно, как внутри, так и снаружи. Минхо обмотал себя бы полностью, чтобы отделаться от кошмаров, где жирные руки в сухарях, трогают его везде. Где слова: «Будь хорошим мальчиком», — звучат от очередного маминого мужика. Джисон бы поделился своими, чтобы его minou perdu спал спокойно, вот только он сам не спит третьи сутки. Шрамы на запястьях блекнут, а отпечатки маминых ладоней с лезвием отдаются где-то в сердце. Не страшно, когда ты делаешь это сам — страшно, когда тебя заставляют. » — Покончи с этим Джисон, давай же, — и лезвие ударяется о тонкую кисть, пуская кровь по разбитой ванне.» Чан вешает на стену нитку с разноцветными огоньками. Какие-то не подают признаков жизни, наверное, ещё со времени до нашей эры. Где он берет весь этот хлам даже Богу не известно, но их конура не пахнет плесенью, а оставаться в ней хочется больше, чем на койках в комнатах дома. Рыже белый кот спит в ногах Минхо, пока Джисон чешет его по загривку. Веснушчатый Феликс спит в ногах Чанбина, пока Хенджин чешет его взглядом. Бегунок на мастерке Со впервые за долгое время весит спокойно. Входная дверь скрипит, от этого челюсть сводит. В гнездо проскакивает заплаканный Чонин, а сзади плетется Сынмин. Один разваливается на части, другой ушёл в себя. — Сынмин, он… его… — Чонин падает на пол, утыкаясь носом в острые коленки. Чан присаживается рядом, заманивая крылатого в свои объятия. Гладит и чуть не режется. — Меня типа, хотят усыновить, — Сынмин в руках растолачивает орех. Скорлупа неприятно вбивается в кожу, возвращая на землю. — Что?! Это вообще возможно? Да сюда нормальные люди свой нос со времен смерти Христа не совали, — от криков Хенджина просыпается Феликс, а рыже белый кот все так же довольно тарахтит. Белая штукатурка сыпется на волосы, как снег. Не то, чтобы дом выглядел снаружи плохо, но разрисованные стены криками и пятна крови в темных углах навивают ужас посторонним глазам. Так же и с ними. Выглядят сносно, пока не проделаешь дыру в теле. Кроме Чонина. Его крылья болезненно оттопыривают ткань, лучше не касаться — сломаешь и не соберешь. Сынмин строчит стихи и прозу огрызком черного карандаша в помятой книжонке. Сынмин читал Оскара Уайльда и Достоевского. Сынмин не знал грубого слова «родители» и любви. Его отец — Чан. Его братья — семь бродячих дворняг. — Я же не выживу там. Где нет вас, — Сынмин со звоном плюхается на пол. Укладывает голову на подрагивающего Чонина, — мне страшно, Чан. Все близки к экзистенциальной тревоге. Тишину ты никогда не услышишь. Сейчас очень громко происходят мыслительные процессы. Слишком громко довольно сопит рыже белый кот. — Разбей их любимую вазу, не знаю. Убей кошку или поразбивай окна, — Феликс фыркает на слова Чанбина. Затыкает рот ирисками, которые всегда берутся у него непонятно с какой дыры. — Это Сынмин, Бинни, он не сможет. — Мин… может это твой шанс на лучшую жизнь? Вдруг они будут хорошими родителями. Тебе всего 16… — Чан поглаживает по голове. Так по-отцовски. И не нужен ему рядом никто за сорокет. — Нет, Чан. Ты в одном прав — мне 16. На кой черт им сдался подросток с этой, покрытой мхом и плесенью дыры? — Тут дешевле, — Джисон чешет загривок не кота, а Минхо. В прочем, разница не велика, — а, что? mes chers , вы удивлены? Мы стоим копейки, а вышвырнуть нас отсюда дирекция хочет побыстрее, пока не поубивали кого. Даже неделю не дадут на испытательный. — Три дня. — Эх, mon cher Сынмин, только смерть тебе сторонник. Лапа Минхо сдавливают руку Хана, впиваясь когтями. Про смерть обычно не говорят. И нет, они ее не боятся, но упоминать — значит призывать. Тихое «простите» вырывается, когда на руке Джисона появляются полумесяцы. Красивая картина. Надо будет выделить место на шее, Минхо точно постарается. — Давайте лучше выпьем, — Чанбин тянется рукой под диван, доставая пыльную бутылку пива. Этикетка стерлась и даже названия не видно. Феликс ерзает в ногах, выуживая бутылку из рук Со. Предметы здесь, как загадки. Загадки без ответа. Никогда не знаешь, что откуда взялось и кто принес. Зубы стальные, чуть побитые. На крышке полумесяцы, как у Джисона на руке. От зубов тоже красиво. Джисон думает, что надо показать Минхо. Жидкость теплая и чуть противная. Чонина норовит вырвать, и Чан пихает ему в рот злосчастные орехи. Горлышко бутылки губами лапают все. У горлышка бутылки разрешения не спросили, как и у бродячих тоже. Жизнь ни у кого не спрашивает нравится им или нет, ты просто живи. Если хочешь, конечно. — Давайте поговорим о насущном, — у гирлянды что-то трещит и норовит взорваться. Минхо зарывается пятерней в отросшие волосы Джисона, продолжая, — Тхуан. Как Минхо и думал, Джисон брыкается, но сильные котячьи руки Ли пригвоздили к своей груди. — Чан, ты же понимаешь, что так не может продолжаться. Сынмина забирают. Джисона медленно, но, верно, убивают. Чонин плюется кровью. Нужно делать хоть что-то, или мы навечно останемся в этих стенах. Как трупы. Что-то лопается. Или сердце, или красная лампочка на черном проводе. Красная жидкость так или иначе растекается, впитываясь в деревяшки пола. — Да… да, Минхо, ты прав. Я думал об этом, — орехи все так же летят Чонину в рот. Бутылка давно пуста и со звоном летит в мусорку. — Дельного не придумал, но почему бы Джисону на ночь не оставаться тут. Сюда никто не ходит, и может это и эгоистично, но если тебя не будет, то они найдут другую грушу? Об эгоизме тут обычно не думают. Они пишут свой цикл голодных игр. — Они так или иначе находят кого еще. Но долго прятаться тут не выйдет. Вы же это понимаете? — Джисон выбирается из теплых рук. Волосы ловят связь с космосом, а притягивает обратно к Минхо. — Я посплю тут какое-то время, если вам от этого легче. Но вот… они в последнее время меня и сильно не трогают. Думаю, это к беде. Определенно. — А Сынмин? — голова Феликс ютится на груди Чанбина. Мягко. Пока он не напрягается от раскаленного дыхания на своей шее. — Есть три дня. Я не хочу уезжать, какими бы они хорошими людьми не были. Мой дом здесь — где вы. — Идите сюда. Чан машет своими большими ручищами. Он вытащил каждого из личной мусорки и поставил на землю. Насыпал еды в тарелки от своего обеда и налил чуть скисшего молока. Они сами тянулись, они сами ластились. Изрезанные и растоптанные души, но до сих пор теплые. И пусть из-за крови. Детишки в навороченных кроссовках — бойтесь. У бродячих кое-что страшнее ружья. Они стая, и вожак поймает вас и поточит о ваши кости свои клыки.***
Перетащить подушку сложности не составило, но вместе с подушкой перетащился большой кот. Мягкий такой, кусается много и недовольно сопит во сне. А ещё по ночам мечется по белым простыням и нашептывает: «Не надо, пожалуйста. Мне всего 10». — Minou perdu, тебе не обязательно разлагаться со мной здесь. — Заткнись. Затыкать рот орехами вошло в привычку, запивать сладким сидром не так уж легко. Живот скручивает брожеными яблоками, а на язык падает украденная в столовой котлета. В кожу въедается дихлофос. Возле ноги пробегает сороконожка, нагло ухмыляясь. Несёт еду для своих детей. Дихлофос травит других тварей. Тех, кто вспаривает кошкам животы и бабочек ловит на мед, перемешанный с пивом. Дихлофос разбрызгивают бродячие. Правильно говорят: бойтесь детишки. — Minou perdu, давай попускаем в царстве Аида мыльные пузыри? Руки сплетаются в железный замок. Белые линии переплетаются от надплечья до растерзанных ладошек. В низу живота что-то неприятно тянет и бьётся: маленькие бабочки выбираются из меда. Туалетные кабинки заперты, а раковины в трещинах и воздух в хлорке. Персиковое мыло саднит губы, а переливающиеся пузыри лопаются на белой эмали. Лопается, что-то внутри, когда мыло раздражает небо. Родной язык вылизывает, а из соединившихся губ, вылетают пузыри. Джисон сидит на чужих бедрах. Джисон думает, что эти бедра давно помечены его плотью. Сидеть на холодной мокрой плитке не совсем приятно. Не приятно, когда сверху нет желанного тела, а из горла сочится кровь. Губы саднит от жадных поцелуев и персикового мыла. В животе скребутся умирающие бабочки; на шее появляются темные пятна и полумесяцы. — Ты мой белый ликорис. — Уже не minou perdu? — Ты был рожден для того, чтобы я тебя так называл. Зубы стучат, и звон разносится по плитам туалета. Бродячие бегут, и звонкий смех разбивается о голубые стены, скапливаясь, где-то на старом желтом диване, заползая в дыры из ниток. Ещё две красные лампочки разбились, и их жидкость перетекла в спинной мозг. Потому что руки от чего-то сами режут чужие ребра, а алые губы оставляют красные следы на яремной впадине. Сердечко. Сверху где-то потресканное, но Минхо зализывает нежно: готов так вечность. Они пытаются перейти со стадии Ада — в Чистилище. Но все сгорает, когда красная жидкость скапливается внизу живота, а бабочки почти прогрызли дыру наружу. Рыже белый кот ретируется в апрельскую ночь, куда-то под Массивный Дуб. Руки Джисона ретируются под черную футболку, куда-то в ало-красное сердце. Кусать губы чужие лучше, чем свои. Зализывать на них кровь — тоже. Водить подрагивающими пальцами по напряжённому животу приятно, даже если слегка и больно. Ведь кому-то всего десять. И ни капельки не больно, когда перехватывают запястье, потому что потом нежно целуют. — Сони, давай я, — моргнуть для них достаточно, чтобы понять, что можно. В них течет их общий яд; они друг другу бабочек на мед с пивом и приклеили. Апрельский ветер с ноги вышибает дух, на разгоряченной коже. Минхо не уступает, целует, присасываясь к шее. Впивается котячьими клыками и нежно высасывает кровь и последние частицы души. Полумесяцы на шее вырисовывают новую галактику, а глаза Минхо делятся звёздами. Губы касаются ушной раковины. Всасывают холодный металл, который ощущается, как красная жидкость. Истинна не далека. Кололи они это друг другу на этом же диванчике. Спизженная соль, цыганская горячая игла и соленная вода под ногами. Но не от белой смерти. Джинсы с кофтами создают гнездо для всей живности. Муравьи уже сбежались и таскают хлебные крошки, вдыхая дихлофос. Джисон вдыхает запах персиков, утыкаясь носом в чужие родные ключицы. Утягивает за шею и впивается губами — ощутить, что он не фантом и не видение. — Minou perdu, прошу… прикоснись ко мне. По рукам пробегает тремор. Пыльцы оттопыривают края белых боксеров: такие выдают всем — самые дешевые и простые. У Джисона дрожат пушистые ресницы; у Минхо звёзды в глазах выстраиваются в одну линию. — Скажи, если тебе станет противно. — Только не с тобой, minou perdu. Сливаться в поцелуе получается плохо: мокро и развязно. Когда холодная ладонь прикасается к разгоряченной плоти, а сердце пропускает пару ударов. В последний раз такое было, когда Минхо было 11, а Джисону 12. Тогда у Джисона были пятна крови, а у Минхо спермы. И оба трут кожу до сих пор. Сейчас Минхо 16, а Джисон младше всего на пару месяцев, и касания друг друга хотят запечатлеть навсегда — не оттирать. Поэтому они жмутся друг к другу, передавая последние атомы и разваливающиеся частицы разума. Смелость тут не поможет. Только всевидящее око, как во властелине колец. Возможно, тянуть руку к Ящику Пандоры для Джисона было плохой идей, пока протяжный стон не разбился о мягкие губы. — Прошу, Джисон-и… не… Джисону не нужно слов. Он видит, как в глазах напротив разваливаются звезды и взрываются планеты. Кожа о кожу. А две свободные руки сплетаются в железный замок. Предэякулят пачкает ладошки. Член, кажется, пульсирует в такт сердца. Оба готовы взорваться. — Минхо, я кажется сейчас… — Тц… Руки ускоряют движения, полностью стирая ладони. Стон обоих сливается в губах друг друга, предотвращая разрушение вселенной. В уголках глаз скапливается соль, а ноги приятно колит. Бабочки прогрызли дыру и пахнет медом. Умещаться на маленьком желтом диване тяжело, но тепло. Натянуть одежду — Джисону, кажется, — задача не исполнима. Минхо оглаживает ребра и набрасывает футболку. — Вот оно как. Когда оба этого хотят, — тяжёлый вздох Минхо говорит: «вот, ты и сжёг свои глаза истиной». — Теперь иначе и не будет. Посмотри на меня, Минхо, — Джисон царапает ноготком узоры на груди, въедаясь взглядом в глаза напротив. — Что ты видишь? — Свое отражение. — Потому что ты мой белый ликорис. «Ведь я думаю только о тебе».***
Сны — неотъемлемая часть жизни, даже если это просто темнота. Уставать из-за снов для Джисона — норма; не видеть — тоже. Пальцы рук сплетены в замо́к где-то на жёлтом диване. А где-то в мире Морфея слились воедино две вселенные. Мальчику 12 лет, и он идёт по желтой кирпичной дорожке к за́мку. Но не изумрудному, кажется, попутал ответвления. На волосы падают бело-розовые лепестки. Сакура. От сладкого запаха чешется в носу, и тихий чих разносится в глубь поляны. Белая туника от апрельского ветра развивается, как парусник. В волосах венок из гипсофилов; на руках белые линии, как лианы создают переплетения. Белые нити расползлись от надплечья до кончиков пальцев. Бело рыжий кот подбегает к ногам и ластится, оставляя на молочных брюках рыжие волоски. Протяжно мяукает и убегает, утаскивая мальчика за собой. На горизонте небо окрашено в красный, а бело-розовые лепестки вместе с дымом летят прямо в лицо. И это не солнце сгорает в преддверии ночи, а за́мок: серый и массивный, и немного разваливающийся. Мальчик видит большое окно. Большой Белый Дракон играет в шахматы с котомальчиком. Кошачьи глаза смотря пристально, улыбаясь. Рука делает ход, а к спине кто-то прикасается. — Джисон? — голос въедается прямо в мозг. Лучше ловить, пока кто-то не разбился о жёлтую плиту. — Откуда т-ты знаешь, как меня зовут? И… ты же был только что там. Дрожащий палец тычет в большое открытое окно, которое заполонило пламя огня. Ни шахмат, ни Белого Дракона, а котомальчик тут — рядом. — Не важно откуда я тебя знаю. Важно, что я тебя нашел. — Так ты, minou perdu? — Пусть, будет, по-твоему. Улыбка расползается на лице нового знакомого. Объятия теплые, а руки сплетаются в крепкий замок, и линии сходятся, создавая переплетения белых лиан. От надплечья к кончикам пальцев, в теплую ладонь родной души. — И не холодно им. Приём-приём, не май месяц. Мы чем вас потом лечить должны? Одной любовью сыт не будешь, — голос Хенджина режет по ушам, вырывая из сладкого оцепенения. Минхо трет одной рукой слипшиеся глаза, а другой поглаживает костяшки Джисона. — Тц, какой ты громкий. Будить Джисона не хочется, он явно давно так крепко не спал. Но ресницы подрагивают и медленно раскрываются. Апрельский ветер больше не холодит разгоряченные тела, а недовольный Хенджин склоняется над диваном. — Одевайтесь, а то я уже слышу бурчание Бан Чана. В лицо летит прохладная одежда, которая оказывается на бледной коже. У Джисона располосовано тело. Везде. У Минхо, как печати Каина отпечатки рук. Феликс закидывает всех ирисками. Сынмин кривит зубы, но заталкивает в глотку, а потом минут десять ворчит и отдирает от зубов. Он точно будет по этому скучать, но никому не признается — только себе. Хенджин разрисовывает и так потрепанные стены. Он откопал из недр земли уголь: сидит весь в черных пятнах, но довольный. На белой стене сгоревшая сакура и поляна в ликорисах. Джисона передергивает, но мурчащий Минхо на груди быстро успокаивает сердце. Чанбин перебирает, до дыр заслушанные кассеты, и с щелчком вставляет одну. Foster the People заполняют комнату и разбитые кровоточащие сердца.Robert's got a quick hand
Дверь с характерном звоном ударяется о стену. Кажется, потолок скоро посыпится окончательно. Джисон заметно вздрагивает. Сердце отбивает удары, как звери на боях без правил.He'll look around the room, but won't tell you his plan
Вздрагивает будто не от звука. Предчувствие. Пусть они в это и не верят.He's got a rolled cigarette
Hanging out his mouth, he's a cowboy kid, yeah
Что-то случилось. Снова. Бан Чан помятый, а Чонин заплаканный. Кажется, слезы — его спутник жизни. Он точно поклоняется Рему. Джисон чувствует, как Минхо тушуется под ним. Приподнимается на локтях и тревожно смотрит. Звезды в глазах снова падают, а планеты выстраиваются в одну линию. — Минхо… — Чан пытается собрать мысли в кучу, но всхлипы и подрагивающий Чонин мешают. Феликс забирает крылатого и затыкает ирисками. Это помогает. — Или ты сейчас скажешь, что хотел сказать. Или я тебе врежу. — Рыже белый кот. Он под… Договорить не получается. Минхо подскакивает с желтого дивана и вываливает свою тушку на улицу. Часы отбивают 17:16.All the other kids with the pumped up kicks
You better run, better run outrun my gun
Дриады плачут; бабочки, отрывая крылья вырвались из смеси. Бабочкам оторвали крылья, а ветер приносит запах смерти. Рыже белый кот кряхтит под Могучим Дубом. Из рта стекает красная жидкость, а корни Дуба все впитывают. Дриады завывают. Минхо берет пушистого на руки. У кота противно вывернута шея, а на шерсти черная пыль с отпечатками ног. Кот пытается посмотреть в лицо человека, пока на него капает одинокая соленная капля. Еле-еле мяукает. Кажется, извиняется. Тихое «прощаю» вырывается из рта котомальчика. Сзади семь побитых теней боятся даже дышать. — Я убью их всех. — Минхо… — голос непонятно чей. Скорее всего Бан Чана. Ему тяжело смотреть на разваливающийся мир бродячих. Думается, нужно с этим что-то делать, но время, как всегда неподвластно. Даже ему. — Убирайтесь все. Шесть пар ног тяжело отдаляются, шаркая по кровавой траве. Одна блеклая тень все стоит сзади, а потом присаживается и прижимается к спине. — Ты тоже. Уходи, — Минхо пытается чеканить слова, но получается откровенно плохо. Дорожки на щеках больно обжигают, пока горячая рука нащупывает под холодной шерстью, бьющиеся сердце. — Он умер. Уже как пять минут. Это твое сердце бьётся. — Уходи, — крик разбивается о кору Дуба, что даже Дриады затихают. Слёзы окрашиваются в красный цвет, попадая на траву. Теплые руки их собирают, а губы целуют веки. — Ты любил Суни. А Суни любил тебя. — Откуда ты?.. — Minou perdu, я может бываю рассеянный, но не с тобой. Все его назвали рыже белый кот. Ты говорил, что он вообще-то бело рыжий. Ночью, когда все уходили, и ты оставался с ним один — называл Суни. Всхлипы становятся громче, а сердце Джисона все их впитывает. Рыже белый кот покоится на ногах, а тело Минхо в Хановых объятиях. Иногда звёзды разрушаются. Это происходит реже с планетами. Но и планеты не долговечны, и большие взрывы преследуют галактики. В глазах Минхо разрушилась одна из планет, обломки которой впиваются в душу Джисона. На западе вот-вот небо окраситься в красный, а дым огня впитается в кожу. Ведь они связаны общим ядом, а их вселенные с рождения переплетены. — Нам нужно его похоронить. Но, не здесь, — Джисон говорит мягко, почти шепотом. — Он так любил здесь отдыхать летом от жары. И Дуб его любил. — Ты же знаешь, что хоронить здесь нельзя. Только хуже будет. Потому что на всё свежее есть спрос. И даже на землю, под которой ещё теплый труп. Откопают же и на верёвку в общем зале повесят. Как трофей. Детишки в навороченных кроссовках — бойтесь. У бродячих кое-что страшнее ружья. У них в запасе сама смерть, и она выходит на охоту.***
Когда наступают сумерки, просыпается живность. Она завтракает и заводит свою звонкую шарманку. Под эти звуки идеально перелазить через белый забор детского дома. Этого не делают только совсем маленькие, ещё зеленые дети, не отошедшие от утраты и горя. Твой побег останется незамеченным, если ты не оставишь черную пыль на белой стене. Такую же как на шерсти рыже белого кота, и штанах туалетного мальчика. Детдом был расположен почти за городом: пару миль до выезда из него. Как и старое кладбище. Цифры на плитах давно стерлись, и некогда чистые кресты покрыты мхом и сорняками. Воздух там особенный: чистый и лёгкий, слегла доводит до мурашек кожу. Цикады не щадят уши, а Минхо ноги и руки, таща холодное тело, завернутое в темную грязную тряпку. Калитка противно скрепит, и синяя краска от нее остаётся на пальцах Джисона. Затоптав пару кустов полыни, и разогнав скулящих собак, можно пройти на каменистую дрогу. Дорога им вполне известна. Хоронили они здесь свои слезы и гордость: а вот мертвое тело нет. Аромат сирени отрезвляет и заставляет Минхо пару раз согнуться в тихом чихе. — И как она еще не осыпалась. Скоро так-то май, — Джисон пинает камушки и рассматривает белую арку, колоны и надгробия. Пришли. Минхо аккуратно кладет тело возле массивных — раньше белых плит, — и садиться рядом, рассматривая белую сирень. — Мёртвое передаёт свою энергию живому. Земля, тут хорошая земля. «И нам придется ее вскапывать», — добавляет уже про себя. Потому что тяжело об этом говорить. О смерти. И нет, они ее не боятся, просто не принято. Если бы не она, их здесь бы не было — рядом друг с другом. — Несмотря на нашу почву, мы цветем с тобой. Пока что. Детдом был живым местом. А в нем мертвые души детей и их будущее. Джисон перебирает лепестки растенья, находит ветвь и сгибает. — Теперь я сломал её конечность. И она завтра обсохнет. Но распадаться будет только эта часть, а не все дерево, minou perdu, а на ее месте на следующий год вырастит такая же, только в два раза пышнее. Минхо фыркает, понимая, к чему клонит младший. Он не хочет больше плакать, это забирает много сил, которые и так на исходе. — Приступим. Лязг лопаты о землю болью отдается в сознании. Копать чему-то родному яму невыносимо. Ничего такого Минхо не ощущал на похоронах матери, рядом с мудаком отчимом. Теперь рядом Джисон и рыже белый кот, которого тот опускает к червям и муравьям. Могучий Дуб приносит свои извинения, что не исцелил. Могучий Дуб приносит тучи и первые капли дождя, в знак скорби. — Minou perdu, пора. Джисон подходит ближе и присаживается рядом. Оба смотрят на окоченевшую субстанцию в крови и вывернутой шеей. Чанбин пытался это исправить, но сказал, что сделает только хуже. А потом пускал соленую жидкость в плечо Феликса. Феликс успокаивал ирисками и тёплыми объятиями. Минхо закрывает глаза и зарывается рукой в холодную землю. Под ногтями неприятно скапливается грязь, и первая горсть засыпает хвост. Вторая — голову. Третья — покрывает тело. А через ещё сотню таких — кота не видно. Джисон добивает дело лопатой, создавая горку. Чтобы было видно, что тут кто-то есть. Чтобы никто не наступил и не побеспокоил покой. Белая ветка сирени украшает влажную темную землю. А через год от ветки пойдут корни; через десять — пушистый куст будет создавать тень, охлаждая душу мертвого от летней жары. Дриады Могучего Дуба поблагодарят. — Спи спокойно, я буду скучать по твоему тарахтению, — Минхо оглаживает в последний раз землю и встает на ноги. Они дрожат, хотят провалиться вниз — к коту. Но его подхватывают руки Джисона, возвращая в реали. В мир Аида им пока что рано. И Минхо сдается, обороняя первые капли слёз на потрёпанный кроссовки, а вместе с ним и дождь бьет по макушкам. — Спасибо, — и коготки котомальчика впиваются в плоть. А Джисон принимает, забирая боль. — Я люблю тебя, minou perdu. — Заткнись. И Минхо затыкает. Своими губами. Целоваться на кладбище, — похоронив часть от себя, — под дождем, возможно, абсурдно. Но не когда, когда тебе лезут в сердце и царапают «люблю». — Люблю. Тоже Часы отбивают 21:47.***
Третий день. Завтра одного бродячего приютят. Бан Чан хочет напиться, но вместо этого поит всех чаем. Вещи берутся у них из-под земли. Кипяток скорее всего одолжен с кухни, как и чай, и сахар, и чашки. Тут нет ничего твоего, а значит можно брать всё, что захочешь. Только не сердце, но и это можно оспорить. Феликс теребит бегунок мастерки, а Хенджин недовольно на это смотрит, рисуя слепые глаза на стене. Чанбина с Чонином нет. Если кого-то нет с Чонином — плохое предвестие. Феликс роется в карманах и натыкается только на крошки. Ириски закончились, как и последние капли кровожадного терпения. Осушает кружку слишком сладкого чая залпом. Жжет горло и внутренности. Чан злится ещё больше и с грустью смотрит на скрученного Феликса. Сынмин смотрит в потолок и глотает противный ком. Достоевский как-то сказал, что жизнь задыхается без цели. Цель у него сейчас одна — слиться с полом этого подвала. Но время бежит, и вечер подступает незаметно. Цель ускользает. Как и жизнь. Джисон перебирает пальцы Минхо. Берет пластыри с Хеллоу Китти и клеит их на костяшки. Минхо морщится, но только разглаживает помятости. Такие пластыри у него на органах внутри. Дверь ударяется о стену. Штукатурка снова сыпится и крошится на макушки. В тесное помещение влетает запыханный Чанбин и белый, как смерть Чонин. Чан подхватывает крылатого под локти и впихивает в руки горячий чай. Чонин перестает дрожать. Тишина становится еще более ужасной. — Если честно, даже не знаю, плохие или хорошие новости я вам расскажу, — все замирают, как и время. Чанбин собирает мысли в кучу. — Во-первых, к нам пожаловали менты. Чан готов прожечь дыру в груди Чанбина. Людей в этой форме в помине не было здесь, и это навивало ощущение, что если сюда когда-то и собирались наведаться, то по приезду пропадали, как в Бермудском Треугольнике. — Но, не всё так просто. Во-вторых… — Крови… слишком много крови. Чан, меня сейчас вырвет, — Чонин скулит и скручивается пополам. Феликс кидается к ведру, завешанного паутиной; просовывает к уровню рта Чонина. У крылатого слезятся глаза и скручивает органы. Вот только рвать нечем, разве что кровью. Чан укутывает парня объятиями, это помогает. — Бинни, о чем он говорит, — у Феликса дрожит голос, а Чанбин кривится. — Без понятия, что произошло, но в холле лежал труп девочки, лет 12-и, а над ним стоял Тхуан. Да, тот самый Тхуан, который избивал каждый день Джисона. Тот самый Тхуан, от которого скручивало желудок, и с которым велась война. Война, кажется, принимает позицию кульминации. — И мы с Чонином в этот момент проходили. Тогда там уже было пару детей, и администрация с паникой звонили копам. Нас задержали, а потом стали допрашивать. Пришли сразу, как отпустили. — Вот как… — Джисон отпускает пальцы Минхо. Разминает шею, и выдавливает улыбку, — я говорил, что он в последнее время был странный. Вот и сорвало крышу. — На месте этой девочки мог быть ты? — теперь голос дрожит у Минхо. — Кто угодно, но с большей вероятностью… да, я. Чан передает Чонина в руки Хенджина и Феликса. Потирает вески, которые болезненно пульсируют. Ситуация плохая. Детдом могут расформировать и разослать их по разным учреждениям. Все, что он строил расфасуют и переработают. Семья — это не кровные узы. Его семья — бродячие дети, души которых он кормил частью своего обеда и чуть кислым молоком. Все они смотрят на него сейчас, так нуждаясь. Сынмин читает все по его глазам и обречённо вздыхает. Чанбин слишком громко думает. Феликс с Хенджином заливают в Чонина чай и надеются, что скоро всё закончится. Они не знают, что, но хоть что-нибудь. Минхо и Джисон взглядом впиваются и немым вопросом: «Что с нами будет дальше?» А у Чана впервые нет ответов. Он садиться на корточки и раздвигает руки. — Идите сюда. Бродячие подползают, утыкаются ко лбам друг друга, тяжело дышат и вот-вот пустят соленые реки. — Всё будет хорошо. От одного мы избавились — Тхуан. Со вторым разберёмся. Дом не отпустит нас, как и Могучий Дуб. Вы же это знаете. Я разберусь. Вы мне доверяете? Глупый вопрос. Когда ты собираешь кого-то по кускам, пришиваешь нитками, которые спрял из собственного сердца. Чонин вот-вот уснет на плече Сынмина, к которому он пристроился в теплых объятиях. У Сынмина больше не стоит ком в горле и не из-за горячего чая. Феликс откопал ириски и впихивает их Чанбину. Тот ворчит, но утаскивает младшего в медвежьи объятия. Хёнджин рисует дорогу, ведущую в черное пламя огня где-то на западе. Чан улыбается. А Минхо с Джисоном переплетают конечности, соединяя белые линии от надплечья к кончикам пальцев. Белый Дракон сожжет всё за их любовь, а бело-рыжий кот потарахтит в их сердцах. Детишки в навороченных кроссовках — бойтесь. У бродячих кое-что страшнее ружья. Слово семья, и они готовы за него перевернуть вселенные.