эфиры

Кибому кажется, что он сходит с ума. Кибом не слышит тишину - ныряет в чей-то тихий голос, в музыку, рождаемую чьими-то пальцами с огрубевшими кончиками. Голос надрывный, песню поет так, словно от этого жизнь зависит, Кибом замечает, что тот в ноты попадает не всегда, морщится, но дальше слушает. Эфир этот в голове не выключить, не переключить, не поставить на паузу. Где-то там он начинает играть и мир замирает, затихает, убаюканный, слушает осторожно. У Кибома в голове радио на неизвестном fm, которое без помех работает и рождает звуки по собственному желанию. Вечером в 22:00 начинается, не каждый день, правда, что дает хоть один повод для радости. Расписания четкого нет. Не то чтобы Кибом гитару не любил или радио, но. Признавать себя отчасти сумасшедшим ему не очень нравилось. Музыка, разрезающая воздух, не помогала, тяжело от нее, туманно, заблудиться можно в этой пустоте. Немного заглушает, но там, на другом конце 'провода', будто громче еще стараются, еще сильнее, тогда голова кружится, и иногда потом по подбородку стекает красное с металлическим запахом. Кибом слушает заново все плейлисты - ничего похожего нет и не было никогда. Вариант приевшейся песни, выхваченной в дневном потоке, отпадает за абсурдностью: работа у него в кабинете, где ни лишних людей нет, ни телевизоров, ни еще чего ненужного. Все, с чем неуютно находиться более тридцати минут, - ненужное. Порой Кибом самому себе кажется ненужным; парадокс. Чуть ниже ключиц после десяти вечера сегодня распускаются кусты роз. Лепестки у них нежные, шелковые, бутоны раскрываются, а ветки все ползут, ползут змеями и впиваются во все внутри, царапают. Кибом весь кровоточит внутри от голоса, от песни, которую уже выучил наизусть. Лежит на пушистом кофейном ковре, дышит тяжело, поет беззвучно почти. Во рту пересохло так, цветы всю влагу забрали, что ли. Звуки вылетают по привычке, вторят тем, что раздаются в голове, сплетаются с ними, похожие на эхо. Обреченные, пропитанные надеждой, просьбы оставить в покое, не услышанные, не долетевшие. Больные целиком и полностью. Кибом устал, правда, очень устал; У Кибома колени в синяках, непонятно откуда взявшихся, руки-веточки. Прозрачный почти, растворяется. Хочется дома остаться и провести здесь сегодня/завтра/послезавтра/день, что будет через неделю, через год. Дома, где пустой холодильник, крашенные в мятный стены и теплый плед, много маленьких ламп и светильников. И чтобы без радио. Хёнсоп видит его во сне и не только. Лицо с правильными чертами, глазами с темно-серыми линзами, глядящими умоляюще. 'Кто-то' заламывает дуги бровей, хмурится, тянет к нему ладони и хватает воздух. Он разочарован, всегда расстроен чем-то, и это заставляет терять рассудок. Хёнсоп правда помочь хочет, не знает правда, кому больше: себе или ему. После учебы гуляет долго, когда темнеет - тоже; оставляет сотни и тысячи прохожих позади за широкими шагами и зданиями, вырастающими друг за другом. Потом покупает кофе и устало трет переносицу, ожидая на остановке транспорт из списка 'нужный'. Он мычит что-то, качает головой и пропадает в темном тумане, бледный, с выбеленными волосами, едва не ставшими соломой. Хёнсопа ломает все это, выгибает дугой: от себя не убежишь все-таки. По вечерам - гитара, старая, но любимая, а после таблетки. Совсем не любимые, горькие, зато помогающие заснуть, даже если и не вытягивающие его из обрывочных снов. За окном сыро и серо, дождь отбивает беспорядочно по подоконнику, стучит оглушительно громко. У Хёнсопа окна не занавешены, раскрыты все, а в комнате темно по прежнему, ночь почти. Звезд не будет сегодня: слишком пасмурно. Одна только далекая не гаснет никогда, у которой белые волосы и бездонные глаза, разукрашенные морем . Он глаза закрывает, цепляется пальцами за ковер, ломает его тоже, сильно ломает, а Хёнсоп всего лишь кино смотрит, одно из тех, какими забиты полки магазинов. Одно из тех, что в самом углу стоит, что заперто в плоской коробке, ненужное. Хёнсопу тоскливо так, что на луну выть хочется, высунувшись в окно и наплевав на холодные капли. Дни расправляют крылья и улетают далеко и безвозвратно. Бумажные крылья, на которых много корявых записей, нацарапанных синей ручкой. Это все кажется таким бесконечным: не вспомнить, когда началось, будто всегда было так, не угадать, когда закончится. И связь через километры тянется прочная, вьется толстая веревка. Он не верит в то, что так - он знает, чувствует всеми клетками. Ни порвать ее, ни найти другой конец. Он рисовать не умеет, пытается начиркать что-то, ерунда получается как обычно. Выливает все вместе с дождевыми каплями в слова, рифмует (колют они, как ежик). И играет, пока пальцы не начинают болеть так, что двигать ими невозможно. _____ Хёнсоп сбивает костяшки о неровную стену, Хёнсопу это кажется сном, потому что неправильное все, искривленное, поломанное. Остановите все это, кто-нибудь? Кошмар в режиме нон-стоп. Кибом покупает на последние деньги белые розы: те, что ниже ключиц, засохли все. Кричит, яростно лепестки отрывает (весь пол ими засыпал), прокалывает кожу шипами. Радио молчит уже неделю.