Сказ о том, как Федька землянику кушал да сказочку слушал

На дворе стоял жаркий солнечный июль месяц, все кругом было зелено и чисто — чистота лазурного неба перетекала в чистоту еще сочных, высоких и некошеных полевых трав, смешанных с луговыми цветами. То тут, то там белели нежные ромашки, колыхались на ветру тонкие лепестки маков, качали круглыми головками пушистые васильки и голубые хрупкие колокольчики. Высокий кипрей привычно облюбовал берега реки. По небу плыли редкие облака, едва движимые мягкими губами ветра. Молодые тонкие березки тянули свои белые полосатые станы в вышину, сияя на солнце изумрудными резными листьями. Вода текла с тихим баюкающим плеском, украшенная вдоль дальнего берега белыми, будто бумажными, кувшинками. По вечерам оттуда раздавались лягушачьи трели, но в жаркий полдень певцы молчали. Над водой летали лазурные и малахитовые стрекозы. Пели птицы, стрекотали кузнечики, жужжали трудолюбивые пчелы и яркие пестрые бабочки перелетали меж цветов. Мир был полон света и цвета. С дальнего берега долетали обрывки балалаечной музыки и веселой песни о березке, какую знает каждый русский человек: Во поле береза стояла, Во поле кудрявая стояла, Люли-люли, стояла… На том берегу невидимые, будто лесные нимфы, хороводили деревенские девки в легких разноцветных сарафанах, коронованные венками из полевых цветов. На широкой выкошенной поляне подле пологого берега реки Серой стоял высокий шатер из плотной пурпурной парчи с золотым шитьем. Стен у шатра не было, чтобы ветер свободно гулял меж четырьмя деревянными резными столбами, вдоль которых струились складки дорогой ткани, подвязанные золотыми кистями. На земле под балдахином располагался толстый и пестрый в своем многоцветии ковер, помещенный аккурат в тень навеса. На ковре том лежали горы подушек всех форм и размеров и стоял низкий резной басурманский столик, едва отстоявший от земли на три вершка. Столик был покрыт богатым рушником, шитым золотыми нитками, и уставлен серебряными блюдами с яблоками, сливами, грушами, пряниками и оладьями да мисочками с ягодами: яркой малиной, бусинами красной смородины на тонких зеленых ниточках, спелой темной черникой и краснощекой сладкой вишней. Подле ягод стояли золоченые плошки со сметаною и холодными взбитыми сливками, доставленными с дворцовой поварни в холодном погребце. Были здесь и кувшины со взварами, квасами, винами и водою. Посуда была изукрашена чеканными узорами с изображениями диковинных птиц и зверей. В тени шатра, прислонившись спиной к его столбу и опершись на пышные подушки, сидел государь всея Руси, царь-батюшка Иван Васильевич. Одет он был в простую белую льняную косоворотку с длинными рукавами, опоясанную алым кушаком. Рубаху украшали искусные обережные узоры по подолу, манжетам и вороту, как это было положено. В распахнутом воротнике виднелся небольшой золотой нательный крест. Портки насыщенного винного оттенка были закатаны почти до коленей. Узнать в нем великого самодержца сейчас можно было лишь по манере держаться, ибо и в платье простом стать выдавала в нем государя земли русской. На бедрах его лежала шелковая голубая подушка с серебряными узорами и кистями, а на подушечке той покоилась голова его молодого полюбовника, пригожего да румяного от жары Федьки Басманова. На Феде была лазоревая шелковая рубаха, шитая золотыми узорами, и широкие, на восточный манер, шальвары цвета охры длиною до середины голени. Федька тоже был бос и уже распоясан. На шее его висела цепочка с золотой буквой фертъ, в ушах сверкали длинные золотые серьги с яхонтами, окаймленными золотым цветком, на пальцах блестели дорогие перстни. Под рукой у государя стояло широкое, неглубокое блюдо, полное крупной ароматной земляники. Одной рукой он перебирал шелковые пряди Фединых темных густых кудрей, второй же кормил Федьку ягодами. Тот улыбался и брал угощение одними губами, как берут сахар с ладони ласковые жеребята. На фоне голубой ли подушки или отражая высокие небеса, но глаза Федины были особенно яркого лазурного цвета. — Со сливочками хочу, батюшка, — разомлевший от нежностей государевых и вина, проворковал он, заглядывая государю в глаза своими невозможными очами в окружении густых трепещущих ресниц. Иван взял со столика серебряную ложечку, зачерпнул сливок, после — ягод, и поднес к Федькиному рту. — У-у, — лукаво протянул юноша, хитро улыбаясь и опуская ресницы. — Без ложечки желаю. — Сливок? — уточнил царь, будто Федька сказал глупость. — С утра не натешился что ли, Феденька? — Нет, свет мой ясный, с тобою никогда мне не натешиться, всю жизнь бы токмо и делал, что с тобою тешился, — проговорил Федя, снова заглядывая царю в очи. — Без ложечки желаю, — он сложил губки в капризную гримаску. — Ну, раз желаешь, — усмехнулся Иван, беря крупную ягодку двумя перстами и погружая ее в холодные густые сливки вместе с пальцами. Поднося это лакомство к Федькиными губам, он неотрывно смотрел в любимые хитрые глазки, находя особое удовольствие в наблюдении за пляшущими там бесенятами. Федька приоткрыл губки и длинным движением облизал государевы пальцы, не отводя очей. Затем лизнул еще раз, и снова, вбирая царевы пальцы в рот и сладко посасывая. — Любо? — спросил государь. Федька кивнул. — Еще? — юноша кивнул снова. Так продолжалось какое-то время: Иван кормил Федьку земляникой, а тот бесстыдно вылизывал его пальцы, не отпуская государева взгляда. — Ох, Федька, вот молви, отчего ты такой охальник? Что другому сором, тебе лишь шалости, — рассмеялся государь, наклоняясь и целуя кравчего в пухлые, испачканные белыми сливками губки. — Так то оттого, царенька, что нравится тебе это вельми, — ответствовал Федька, когда государь отпустил его уста, и тоже рассмеялся. Федор поднялся грациозно и сел на колени подле царя, обнимая того за плечи и прижимаясь губами к устам своего возлюбленного государя и целуя — игриво, кокетливо, приглашающе. Иван жадно впился в его рот, проникая языком, притягивая за затылок, обнимая под лопатками. Федька пах жасмином и земляникой, и поцелуй этот — долгий и неспешный, тягуче-сливочный — все длился и длился, не перетекая в большее, но и не прерываясь. С того берега опять долетели отзвуки песни: Стану в балалаечку играти, Стану я милого будите, Люли-люли, будите, Люли-люли, будите. Встань ты мой милый, проснися, Ты душа моя, пробудися, Люли-люли, пробудися Люли-люли, пробудися Пойдем в терем веселиться, Пойдем в терем веселиться, Люли-люли веселиться… На расстоянии от шатра были расставлены опричники, дабы охранять покой государя, но при том не мешать его отдыху. Молодцам этим под страхом дыбы и смерти запрещено было глядеть, а потому Иван и Федька могли ласкаться и целоваться, не заботясь об любопытных чужевзглядных взорах. Редко Иван Васильевич позволял себе отдых, занятый делами государственными, а оттого дни такие юному Феденьке были дороже всяких яхонтов и жемчугов. То были дни, где существовал только он и его государь, его ясный день, его благодетель, его Иван Васильевич. — Государенька, расскажи сказочку заморскую, — нацеловавшись, попросил Федька, с улыбкой заглядывая царю в очи. — Ты всегда такие диковинные сказки мне сказываешь, никто таких не знает, токмо ты! — с восторгом говорил он. — Добро! Расскажу, Феденька, какую хочешь? — переполненный нежностью к любимому мальчику, государь отвечал ласково и тихо, кончиками пальцев оглаживая Федино личико. — Про зазнобушку, — Федька лукаво опустил пушистые ресницы и улыбнулся до ямочек на щеках, отчего лицо его стало совсем детским. — Про зазанобушку снова? Федька, ну ты у меня как девка теремная, как есть Федора Царская! Всё тебе про любовь подавай! — рассмеялся царь. Федька надул губы и обиженно глянул на государя, готовый ни то расплакаться, ни то раскричаться. — Ну, полно, полно, соколик мой, ложись, будет тебе про зазнобушку, коли просишь, — весело молвил Иван. Федька — уже с улыбкой — снова улегся к государю на колени, чтобы тот продолжил перебирать его волосы, и приготовился внимать. — Ну, слушай, — начал государь, — дело было давно, в далекой стране Элладе, за лесами высокими да за морями глубокими. Жила в той стране царевна заморская красоты необыкновенной, все мужи той страны хотели ее в жены получить, но никто не люб ей был. Как-то раз царевна гуляла с девками своими сенными по берегу моря синего и увидал ее, — царь призадумался, подбирая слово, — колдун… — Колдун? — вскрикнул Федька, приподнимаясь на локтях. — А он был добрым или злым? — Колдун-то, — молвил государь с улыбкой, — себялюбивым был. А царевна уж больно ему приглянулась, но знал он, что не получить ему царевну честным путем, а потому обратился колдун быком белым, могучим, с рогами золотыми да копытами, да лег в волнах морских ее дожидаться… — Царенька, — снова перебил Федька, — так отчего ж не в рыбу-то? — Не ведаю того, Федька, — рассмеялся Иван, — не умел может в рыбов-то обращаться, а в быка умел. Стало быть, лег он в волнах и давай ждать, когда царевна в воды ступит, руки белые мочить станет, а как ступила девица, так он ее подхватил на могучую спину свою и унес по широкому морю. Кричала царевна, кричала, звала своих девок, да где ж им быка чародейского догнать… — И что ж? — воскликнул Федька. — Совсем утащил? — Совсем, — кивнул государь. — Унес ее на спине своей на остров, что окружен был водами со всех сторон, там обратился юношей прекрасным и овладел царевной… — То есть как? — наигранно удивился Федор, хитро улыбаясь и приподнимая соболиные густые брови. — Да вот как я тобою давеча, — подтвердил его догадку Иван Васильевич, усмехнувшись. — Овладел, и не раз! Родила она ему троих сыновей, так и стали они править на том острове, царство основали, Кипром зовется. — И что ж, полюбила она его? Чародея? — спросил Федька, нахмурившись. — Того мне не ведомо, Феденька, да токмо колдун тот был женат и потому к жене своей воротился, ибо прелюбодеяние грешно, даже ежели ты чаровник, — закончил государь. — Погоди, царенька, — молвил Федя, — то есть он ее, выходит, от родных отца с матушкой забрал, овладел ею трижды и потом одну с чадами на острове, водами окруженном, покинул? Зачем же он ее тогда похищал? Овладел бы уж на берегу, почто царевне жизнь крушить? — Так то, Федюша, такая у него была любовь, что хотел ею владеть всецело, ни с кем делить ее не желал, оттого и на остров ее утащил. Бывает так у колдунов да у царей, ибо скаредные мы и вельми грешные, — задумчиво проговорил Иван. Федька снова поднялся, обнял государя, притираясь щекой к его плечу, прижался губами к шее и прошептал: — Ну меня-то похищать не надобно, я и сам с тобой везде уплыву, только ты уж к жене своей не возвращайся. — Не возвращуся, чадо мое возлюбленное, с тобою остануся, — усмехнулся государь и крепко обнял Федьку в ответ.