Надежды — это нервы жизни;
в напряженном состоянии они мучительны,
перерезанные они уже не причиняют боли.
Чингиз зачастил к нам. Спозаранку он делал припарки Саадат, беспрестанно поучая и её, и домочадцев, потом шёл помогать матери, а ближе к вечеру возвращался снова, чтобы делать массаж по его авторскому методу. В мгновение ока он покорил женщин этого дома, молниеносно и бесповоротно. Что до мужской половины, там всё обстояло сложнее. Отец, вернувшийся на пару дней с шахты, кидал на парня неоднозначные взгляды — то слишком суровые, то слишком отеческие. Его система координат давала сбой при виде юноши, так похожего и непохожего одновременно на Катаду. «Катада» с арабского — «крепкое дерево», воспитывал его отец соответственно. В ежовых рукавицах. Как говорят ещё, методом кнута и кнута. Старший сын. Гордость семьи. Лицо Паргути. Возлагая невероятные и по большей части фантастические надежды на Катаду, отец фактически лишил его самых примитивных прав человека — делать ошибки, грустить, восторгаться. Быть самим собой. Когда брата отрядили на войну и шли последние приготовления, я не видел в его взгляде ужаса. Страх, конечно, был. Но я думаю, что не ошибусь, если скажу, что отцовская муштра не сравнится с муштрой военной. В армии нельзя высовываться, там надо быть таким, как все. В отличии от жизни в Исмаилпуре, где Катаде надо было быть самым особенным, первым во всём. Ад на земле. Я видел в его взгляде облегчение, в юношеском стане — расправившиеся плечи. Ему было 22. Он состоял из всеобъемлющей надежды отца и бесконечной любви матери. А сейчас он — их погибель. И моя в том числе. Чем больше я смотрел на отца в моменты прихода Чингиза, тем больше я понимал по лицу его мысли. Он явно взвешивал, насколько они тогда правильно поступили, уехав в Сартхал так поспешно. На меня сразу повесили крест как на сына, на опору, надежду. Меня любили как домашнего питомца, а если я ошибался, ругали соответственно, как животное, которое человеческих слов не понимает и на завтрашний день будет так же преданно и ласково лизать руки хозяевам. Они любили меня тогда, даже если так, не по-человечески. Здоровый, крепко сбитый, статный Катада и худой, бледный, болезненный Киа — у родителей не было сомнений на кого ставить. И всё же выигрыша им эта ставка не принесла. К моему великому удивлению, Чингиз заметил какую-то совершенную толику того отношения ко мне, какое существовало в семье сейчас. Он признался мне в том, что подслушал пару разговоров у себя, насчёт моих родителей, и ему нетерпелось высказаться на этот счёт. Мы сидели на том срубе, смотрели на поля, усыпанные бриллиантовым снежком, на зайцев-беляков, которые сновали туда-обратно из поля в лес. Чингиз курил и размышлял: — Во-первых, мне очень жаль, что ты не говоришь со мной, монолог намного скучнее диалога. Во-вторых, это превращает тебя в прекрасную и особенно учтивую слушательницу, каких днём с огнём не сыщешь. Поэтому общество мне твоё нравится, а тебе, надеюсь, оно хотя бы не в тягость. Мои глаза сверкнули и Чингиз рассмеялся, выпуская табачный дым. — Мать говорит, вы как-то чересчур поспешно к нам приехали в Сартхал. Не такое это место дивное, чтобы сюда рваться с таким усердием. Значит, были веские причины. Он перекинул ногу на ногу и обернулся ко мне. — Я было подумал, что это из-за брата твоего. Мол не смогли такое горе выдержать в его родных местах, где каждая верста отдаёт воспоминаниями. Вполне рабочая гипотеза. Зажиточными вы были, это как пить дать. Размах сегодняшней жизни вас гнетёт. Не тебя лично, разумеется. Но по родителям заметно. Пока всё верно, Юмн? Не в силах кивнуть, я хлопал глазами. Неужели? Чингиз улыбнулся по-свойски и начал вытряхивать пепел из трубки. Зрелище — загляденье. — Я знал Катаду немного, — посерьёзнел он, — стояли как-то под одной заставой. Глаза точь-в-точь твои. Только ресницы короткие, может подпалил кто. Он знавал пару моих приятелей из соседних сёл, на этой ноте мы и сошлись. Когда рядом с тобой сотни незнакомцев, такой «знакомый» — роднее семьи. Сермяжная правда. Горькая улыбка Чингиза для меня была тяжелее, чем рыдания матери. Потому что он был насколько искренним в своих порывах, настолько он стремился всё обратить в шутку или сатиру. И эта боль в глазах и морщине на лбу так бессовестно сочеталась с улыбкой. Со мной никто и никогда не говорил о войне. И я уверен, что это единственный, кто со мной на этот счёт честен. Просто потому, что честен он всегда и во всём. Я не выдержал и дотронулся до его руки, покоившейся на колене. Отступать было некуда и я сжал её, прямо глядя ему в глаза. Мне нельзя ему ничего говорить, но если он прочтёт в моём взгляде мою сермяжную правду, пусть тогда небо и решает, что со мной делать. Пусть он прочтёт о том, кто я, как я устал быть обоеполым существом, бесплотным как дух, оторванным от моего гендера и привычного уклада жизни. Я утратил мужскую походку, я утратил мужской решительный взгляд поверх невзгод, во мне не осталось и следа мужской силы. Даже там, под одеянием, я не чувствую ни-че-го. Моя энергия плоти подавлена, закопанная несколько месяцев назад. Прочти, Чингиз, умоляю. Раздели со мной этот груз. Будь мне другом. Но он говорит: — Будь сильной, Юмн. И я отдергиваю руку. *** Саадат всё не хочет поправляться. Её жизненные силы противостоят болезни, но расклад всё ещё ничейный. Благодаря Чингизу старушка отдыхает душой, перестаёт тосковать как лежачая больная, а с его помощью выходит в сад подышать свежим воздухом. Касатик. Так она ласково называет своего врачевателя. Чингиз усмехается и не возражает. Он помогает нам по хозяйству, видя, как нам не хватает мужского плеча. Отец ушёл с головой в работу, живет рядом с шахтой в кишлаке, раз три дня наведываясь к нам. Иногда он даже не остаётся ночевать. Говорит, что не может спать под стоны Саадат, но вряд ли в них дело. Он не может спать под мысли, что жив я, а не Катада. Продолжая недовысказанную мысль Чингиза, я всё больше и больше замечал, с какими мыслями отец входит и выходит из нашего дома. Дело не в зажиточности (хотя и в нём тоже), а в том, что главной ценностью был Катада. Я думаю, отец совершил самый человечный поступок в своей жизни, решив защитить меня от войны, не важно, чем он так руководствовался — слабостью сердца матери, своей любовью ко мне. Веселье в том, что после того импульсивного жертвенного поступка и он этого же поступка и боялся. Он уже не считал, что выбрал меньшее из зол, увезя нас в эту глушь. Меньшая из зол — это остаться и дождаться, пока меня тоже укокошат. В его голове явно проносилась мысль, что мертвый сын, погибший за свою страну, лучше, чем женоподобное существо в балдахоне, которое уже никогда не станет ни сыном, ни отцом. Я — ничтожество. Мне нельзя ни с честью жить, ни с честью умереть. Даже траур по брату — и тот не настоящий, пародия и только. Чингиз влиял на меня, сам того не ведая. Провоцировал на все более участившиеся приступы самобичевания. Но я больше не мог представить, что снова вернусь в этот замкнутый круг, где жизнь течёт лишь в часах. Неужели он когда-нибудь перестанет к нам приходить? От звука его шагов в утренней апрельской капели у меня сладко сжималось сердце. Он со смехом изображал чванливый поклон, памятуя о моей манере кланяться, и шёл радовать Саадат. Потом он ел накрытый мной завтрак и мы шли к нашему срубу. Этот невыносимый всезнайка шёпотом признавался мне в ненависти к математике. Говорил, как его вдохновляет «Слово о полку Игореве» как идея. Рассказывал о своей учёбе до войны и как он хотел быть историком. И чтобы его имя тоже в историю вписалось. Иногда он допытывался до меня, но я упрямо мотал головой и он еще на пару дней оставлял мою личность в покое. Потом я решил, что больше не могу не отвечать ему, и стал писать письма. Я отдавал ему их в конце дня, как немой ответ на всё сказанное за эти часы. Мы никогда не обсуждали мои письма вживую. Тем лучше. Я невольно стал поверенным всех его тайных мечт и стремлений, даже гнусных поступков (каких было слишком мало для 23х лет) и покаяний. Он ласково называл меня синицей, не знаю почему. Однажды у него было игривое настроение с самого утра, он не переставая шутил шутки, позабыл о нашей с ним дистанции, постоянно трогал меня за плечи. Я был не против. Мне — 18, а я не могу познать радость общения со сверстниками, даже тактильное. По итогу он совсем разошёлся и свалил меня в тающий снег. Чингиз хохотал даже когда подавал мне руку, чтобы поднять меня. Я взбунтовался и в порыве ударил по руке. Чингиз сразу успокоился и, несмотря на мои протесты, помог встать. — Ты что, хорошая моя, обиделась? — он вглядывался в мои глаза, все ещё держа меня за локти, — Ты же знаешь, что я тебя никогда не обижу? И тут я не успел отскочить. Горячие губы вдруг коснулись моего лба и сквозь тонкую ткань я почувствовал мягкость этого прикосновения. Он что-то прошептал, пока я стоял не в силах пошелохнуться. — До завтра, синица, до завтра.