Херувим

Мальчишки, громко смеясь, перекрикиваясь, переругиваясь, толкаясь, бежали по полутёмной улице. Они не замечали ни луж от недавнего дождя, ни грязи, ни недовольных взглядов редких прохожих. Стайка беззаботных воробьёв: спроси, куда бегут — они бы не ответили. Но стайка упорхнула — и оставила позади одного воробушка, уже слишком большого, чтобы быть среди них, но недостаточно взрослого, чтобы понимать это. Мальчик стоял у обочины и глотал злые слёзы. Кто-то из бывших приятелей, не заметив, толкнул его так, что он полетел в лужу, весь измазался, разорвал штаны на коленке. Его одежда, и без того грязная и оборванная, покрылась теперь мокрыми разводами, на штанине прибавилась дырка. На его лице, и раньше не слишком чистом, остались потёки грязной воды, смешанной со слезами. Он вытирал слёзы, но делал только хуже, размазывая по лицу кровь с содранных при падении ладоней. Кто знает, сколько ещё он простоял бы так, утирая слёзы, пока — в жёлтом свете фонарей — мимо шли безразличные ко всему нарядные парижане, но вдруг он заметил, что у одного из расфуфыренных прохожих кошелёк почти вываливается из кармана. И хотя до настоящего щипача мальчику было далеко, слёзы высохли в одно мгновение. Он продолжал тереть лицо, но уже больше для виду. Он окинул оценивающим взглядом прохожего и теперь решал, стоит ли рисковать. Пальто с высоко поднятым меховым воротником показалось дорогим и красивым. С владельцем такого пальто рискнуть стоило, тем более кошелёк просто выскакивал из кармана, просто просился в руки. Прохожий в красивом пальто тем временем свернул на боковую улочку, где людей обычно почти не бывает. Удобней случая не придумать! Насвистывая, он побрёл следом — словно ему и дела не было ни до каких прохожих, пусть даже их пальто шикарны, кошельки просятся в руки, а сами они настолько глупы, что не замечают увязавшегося следом гамена. Обо всём это думал мальчишка, прицеливаясь, как бы ловчей вытянуть кошелёк да сбежать. — Эй, малыш. — Голос был таким же мягким, как воротник пальто. Мальчик замер на месте и на всякий случай спрятал руки за спину. — Ты не потерялся? — Нет! — звонко ответил он, невольно ухмыльнувшись, и вздёрнул подбородок. Дурак-прохожий думает, что он заблудился!.. — Прелестно. Прохожий обернулся и, сделав один-единственный шаг, оказался совсем рядом, так близко, что можно было почувствовать сладкий запах духов. Мальчик скривился, и прохожий это заметил: — Не морщи такое милое личико, малыш. Неторопливо, словно растягивая удовольствие, он снял с правой руки перчатку и потянулся к лицу мальчика. — В самом деле, милое, кто бы мог подумать. Неумытое, но прелестное. Яркие глаза, — рука, такая же мягкая и тоже сладко пахнувшая, скользнула по щеке, по волосам, — кудри. Нежная кожа, хотя ты не такой уж малыш. Тонкие губы тронула улыбка, и мальчик заметил, что зубы у господина очень белые и блестят. — Через полгода-год, если отмоешься и сбережёшь зубы, станешь просто херувимом. Хотя ангелом тебе уже не стать, не так ли? Пальцы в последний раз скользнули по щеке, а потом снова скрылись под мягкой — тоже мягкой! — кожей перчатки. — Тогда, малыш, — сказал прохожий, — тебе не понадобится воровать кошельки. Женщины будут отдавать их тебе сами. А я тебе вот что подарю. На память. В сумерках блеснул серебристый лучик, и что-то холодное упало в раскрытую ладонь мальчика. *** — Эй, Монпарнас! — крикнул один из мальчишек, один из тех, кто толкнул его в грязь. — Ты с нами? — Нет. — Ну и сиди тут, как дурак! Они убежали в ночь — стайка беззаботных воробьёв, не помышляющих о завтрашнем дне. А Монпарнас остался там, где стоял — у большой лужи, в которой, он помнил, днём отражались небо, птицы и фонарь. Только теперь, когда совсем стемнело, в ней ничего не отражалось, и Монпарнас мог хоть до утра смотреть в мутную воду, надеясь увидеть в ней всё, о чём говорил тот прохожий в красивом пальто. Поймать собственное отражение хотелось до слёз, до дрожи, до тошноты, а слова прохожего — мягкие, сладкие — стучали в ушах. «Просто херувим», — сказал он. Только что такое «херувим»? Что-то красивое, наверное. Но только от лужи проку не было никакого — красив ты, уродлив, хоть усмотрись, ничего она не покажет. «Если отмоешься…», — сказал он. Монпарнас долго тёр щёки, лоб, шею. Вода из лужи чистой не была, но хоть что-то ею смыть всё же можно было. «Женщины сами…», — сказал он перед тем, как уйти, — перед тем, как раствориться в прохладном вечернем воздухе. Пальцы сжали подарок прохожего — тонкий перочинный ножик, может даже серебряный. И острый-преострый. Монпарнас сначала разозлился, что господин отдал ему ножичек, а не зеркало, но теперь понял — если есть ножичек, то можно и зеркальце получить. Тем более ему, ведь он так красив. Настоящий — он насупился, вспоминая слово, — херувим, хоть и не ангел. *** Этих женщин всегда было легко выследить. Они и раньше улыбались ему, трепали по волосам, целовали в щёки, иногда совали в руку конфету или яблоко. Эти женщины тоже сладко пахли, но сладость эта напоминала о гниющих фруктах, а не о карамели. Они тоже звали его «малыш» и улыбались, только вот зубов у них часто недоставало. И он шёл между ними, рассматривая их, как рассматривают мужчины. Только искал он совсем другое. — Какой ты милый сегодня, — сказала ему одна — высокая толстуха с дряблыми, вываливающимися из выреза грудями, которые были неизменно покрыты плохо зажившими царапинами. — Ты умылся? У толстухи было зеркальце, но Монпарнас, гладя спрятанный в единственном целом кармане ножичек, думал, что таким маленьким не проткнуть жирные бока. — Кыш отсюда, мальчонка, — невнятно пробормотала другая — тощая, с выбитыми передними зубами и огромным, на пол-лица, синяком. У этой зеркальца не было, Монпарнас знал точно, и подходить к ней не стоило — от гнилого дыхания болезнь подхватишь, и красавцем уже не быть. — Эй, малыш, ты не заблудился? Тощая, прозрачные глаза, заплетающийся язык — наверное, пьёт для храбрости. Платье разорвано, а в потёртой сумочке спрятано красивое зеркальце — вот и ручка торчит. Монпарнас прищурился. Её он не помнил — наверное, недавно здесь, и стоит в стороне от остальных. — Немного, — отозвался Монпарнас, пошире распахнув глаза. — Мне к мосту нужно. — Бедный малыш, к какому мосту? Их тут столько, — она икнула. — Я не знаю. Помогите… — проговорил он, вспоминая, как пахли руки прохожего. Сладко. И говорить нужно сладко. — Помогите, сударыня. — Ох. — Она всплеснула руками, окинула мутным взглядом улицу, схватила Монпарнаса за локоть и потащила за собой. Он не смотрел, куда она его ведёт, даже под ноги не смотрел, не спуская глаз с сумочки. Пальцы по-прежнему холодило серебро ножичка. Она — эта жалкая, уродливая девка, которая (Монпарнас готов был хоть об заклад биться) через неделю бросится с моста от отчаяния или от голода — думала, что помогает ему. Она помогала, но иначе. Когда они оказались в полной темноте, Монпарнас вдруг остановился. — Не бойся, — донёсся хриплый голос его спутницы. — Тут два квартала ещё. И придём. — Мы пришли, — ответил Монпарнас. — Нет-нет, — она дёрнула его за руку, но он мгновенно вывернулся. Ножичек оказался очень удобный — легко ложился в руку, легко раскрывался. Конец лезвия ткнулся в корсет — девка дёрнулась. Первый удар — корсет, потом рёбра. Попытавшись проткнуть их, Монпарнас понял, что ошибся — и потянул нож назад, пока он не успел застрять в кости. По платью расплылось тёмное пятно. Девка вскрикнула, как будто не веря происходящему, но отбежать не успела: размахнувшись, Монпарнас снова ударил её ножом, теперь в живот. Ударил, навалился всей тяжестью. Мгновенная заминка — корсет — а потом нож вошёл мягко, хотя и не так глубоко, как хотелось бы. Монпарнас дёрнул им вверх-вниз, разрезая корсет. Девка орала и билась, но сделать ничего не могла. Тёплая кровь выходила толчками и стекала по пальцам, совсем как когда он упал, но только чужая кровь на руках ему нравилась больше своей. Кто-то уже бежал к ним. Монпарнас пихнул девку на землю, где та скрючилась в последних судорогах, схватил зеркальце и побежал. Жаль ножика, но зеркальце важней. Драгоценное круглое зеркальце, которое откроет ему его собственную красоту и поможет ещё долго её не утратить. Он бежал и, хотя за ним гнались, смеялся, громко, на всю улицу. Та девка так нелепо дёргалась и теперь уже мертва, наверное, а ведь он мог просто попросить зеркальце, она бы отдала. Только зачем просить, когда можно забрать?.. *** А утром к обладанию зеркальцем прибавилась ещё одна радость: потерянный, казалось бы, навсегда ножичек оказался в кармане. «Каким-то чудом», — сказали бы другие. А Монпарнас подумал, что и тут без того прохожего не обошлось.