Stop all the clocks

Ты проживаешь жизнь в вечных сумерках между ее тьмой и его светом. Ее красота, бесконечная, как ночное небо, кажется ослепительной в его присутствии, словно луна, черпающая свет от солнца. Его присутствие опаляет, словно солнце, сияющая аура окутывает его, почти как вторая кожа. Ты всего лишь человек. Они нужны тебе, чтобы выжить; тебе нужны и день, и ночь, и тебя разрывает на части, когда они порознь. Но в последнее время они часто находятся рядом друг с другом. Это облегчает задачу. Ты можешь оберегать их обоих сразу. Ты стоишь позади них и следишь за их безопасностью. Они рассмеялись бы, если бы ты признался в этом; они заверили бы тебя, что им не нужна защита. Но они все равно принимают ее. Он знает, что ты всегда прикроешь его спину. Он доверяет тебе. И она знает, что, пока ты дышишь, она будет в безопасности. Ты не можешь расслабиться, когда рядом другие… И они привлекают так много людей, она – своей красотой, он – неземным присутствием. Ты предпочитаешь, когда рядом нет никого, кто мог бы побеспокоить их. Даже твоего брата. Ты часто отсылаешь его или прогоняешь в восточное крыло поместья. Только тогда ты можешь по-настоящему расслабиться, побаловать себя напитком, устроившись в любимом кресле. Но ты никогда не перестаешь наблюдать за ними. Тебя каждый раз охватывает трепет, когда они используют твой дом, твою одежду, твою мебель, твое спиртное или еду. Тебе нравится украшать ее драгоценностями из семейного хранилища, тяжелым золотом и сверкающими камнями, которые никогда не будут сиять столь же ярко, как она. Она отреклась от своего имени, заменив его твоим, и твой разум каждый раз захватывает собственническое чувство, когда кто-то называет ее «мадам Лестрейндж». С ним гораздо труднее, но он принимает сшитые на заказ мантии, которые ты покупаешь для него. Простые, черные, но они твой дар ему, и ты всегда держишь в голове мысль, что он носит то, что ты ему подарил. Они беседуют, и ты слышишь, как перекликаются их голоса. Ее – светлый, хрустальный; его – темный и низкий. Ее руки массируют его вечно напряженные плечи, усталые мышцы, на которых лежит вес целого мира. – Что ты думаешь? – спрашивает он тебя, и их темные глаза сразу обращаются к тебе. Ее глаза почти черные, с тяжелыми веками; длинные, загнутые ресницы отбрасывают тени на щеки. Его глаза теплее, с примесью красного. – Я поддержу любое ваше решение, мой лорд, – отвечаешь ты, и он сразу же понимает, что ты не согласен с планом. Но ты никогда бы не стал оспаривать его авторитет в чужом присутствии. Даже при ней. Особенно при ней. Он кивает, зная, что вы обсудите это завтра. Она улыбается, ничего не замечая… Она с вами всего несколько лет, и еще не знает, как вы взаимодействуете, как общаетесь одними взглядами, простыми жестами. Но она научится. Со временем она узнает все, что нужно знать. Ты потягиваешь напиток, и она переключается на новую тему. Она рассказывает о своем саде; ты ничего не знаешь о цветах, а он знает еще меньше, но вам обоим нравится слушать ее голос – размеренный, непрерывный поток слов, пока его плечи полностью не расслабятся под ее прекрасными руками. Кольцо, которое ты надел ей на палец, касается его кожи, ты улыбаешься, довольный. Он встает, снимает мантию и делает несколько шагов, чтобы повесить ее на высокий стул. Он искусен в магии – он само воплощение магии, – но все равно продолжает делать некоторые вещи по-маггловски. Мелочи – повесить мантию, отнести чашку в раковину, наполнить стакан вручную. Отголоски детства, долгих лет и еще более долгих летних месяцев, когда ему не разрешалось использовать магию. Каждый раз, когда он занимается рутинной работой, которую с легкостью можно выполнить с помощью магии, она кажется очарованной. Он не замечает, что делает нечто странное, и ты никогда ему не скажешь. Ты думаешь, это мило; напоминает тебе о мальчике по имени Том. Ты тоже встаешь. Ты научился распознавать знаки. Каждый раз тяжело оставлять их одних, вне поля твоего зрения, но пока они в твоем поместье, пока ты относительно близко, ты можешь стерпеть. – Останься, – приказывает он, когда ты уже почти у двери. Ты поворачиваешься, смотришь на нее, оцениваешь реакцию. Твоя прекрасная жена склонна к ревности; она не любит делиться. Она не любит делиться им. Но она все еще улыбается, и ты возвращаешься в кресло. Вначале он пытался скрывать это от тебя. Он отправлял тебя на длительные, бесцельные задания, только чтобы побыть с ней наедине. Возможно, не скрывать, не совсем. Он догадывается, что ты знаешь, что ты всегда знал, даже до того, как жениться на ней. Ты думаешь, что это была извращенная попытка проявить уважение. Может, он думал, что одно дело – трахать твою жену, но совсем другое – делать это рядом с тобой. Месяцы напролет ты должен был аппарировать по всей стране и притворяться, что работа идет полным ходом, позволяя ему поддерживать иллюзию. Но расстояние давило на тебя. Быть вдали от молодой жены, от него… невыносимо. – Я бы предпочел остаться здесь, – сказал ты в итоге, когда он приказал тебе отправиться в Шотландию под таким нелепым предлогом, что это граничило с глупостью. Ты выдержал его взгляд, ты заставил его признать, что их роман не был секретом, что ты всегда знал, ты знал, что они будут трахаться еще до того, как они начали, и тебя это вполне устраивало. Нелегко заставить его передумать, если он слишком долго укреплялся в какой-то идее. Но служение ему никогда не обещало быть легким, и служить ему – значит говорить правду, даже если ему тяжело ее принять. По крайней мере, он престал посылать тебя искать ветра в поле. – Он больше не приходит ко мне, – жаловалась она. – Прошу, просто уходи время от времени. – Он вернется, – сказал ты, лаская ее идеальное лицо, ее нежную кожу. – Он никогда не мог отказаться от того, чего хочет. Конечно, ты был прав. Ты всегда прав, когда дело касается его. Поначалу он все равно пытался найти повод «поговорить» с ней наедине. Постепенно это тоже исчезло, по мере того как он все больше свыкался с мыслью, что ты действительно не возражаешь. Когда я тебе хоть в чем-то отказывал, хотел спросить ты много раз. Но такой вопрос ты мог бы задать Тому, а не своему лорду. И хотя ты часто заставляешь его смотреть правде в глаза, ты не будешь произносить эту правду или это имя до конца своих дней. Он провел слишком много лет в одиночестве, в путешествиях, без тебя. Слишком много лет, чтобы предаться фантазии о том, что никто не узнает его по возвращении в Британию. Он не настолько оторван от реальности, чтобы думать, что ты не знаешь, кто он такой, но ты никогда не говоришь об этом. Ты даже не упоминаешь Хогвартс в его присутствии. Ты делаешь вид, что появился на свет в тот момент, когда он вернулся в Британию, что у тебя не было ни прошлого, ни юности. Ни друга по имени Том. Сейчас они сидят на диване. Он похудел с прошлого раза, когда ты видел его без мантии. Сшитая на заказ рубашка, раньше идеально сидящая на нем, висит на плечах. Тебе придется напомнить ему, чтобы он лучше питался. Ты сидишь тихо, чтобы не мешать им. Ты наблюдаешь, и тебе никогда не бывает достаточно. На ее красоту почти больно смотреть, особенно в контрасте с ним. Тебе интересно, догадывается ли она, что когда-то он был также красив, как она; может ли она уловить прежние его черты под руинами, оставленными на его лице темной магией. Тебе интересно, любила бы она его так же сильно, если бы он все еще был красив, если бы его губы остались полными, челюсть сильной, нос прямым? Ей никогда не нравились идеальные вещи. Расстояние между ними медленно сокращается. Она самое нетерпеливое существо, которое ты знаешь, но с ним она бесконечно терпелива. Она никогда не устает; она никогда не сдается. Она дает ему столько времени, сколько ему нужно, и она скользит по дивану, дюйм за дюймом, плавно, пока наконец не касается его, ее платье течет по полу поверх его туфель. Ты улыбаешься в стакан. Ты видел этот танец множество раз, но он никогда не надоест. Она сказала, что он ведет себя иначе, когда тебя нет рядом. Она пыталась объяснить, но не смогла найти слов, чтобы описать, что она имеет в виду под словом «иначе». Ты знаешь, что она имеет в виду. Ты знаешь разницу между Томом и своим лордом. Один дикий, необузданный, не придерживается правил. Другой все еще не привык, что мир теперь принадлежит ему, что он может брать все, что захочет, и никто не скажет слова против. Один – воплощение уверенности в себе, другой таит в голове какую-то маггловскую чушь, проповедуемую маггловской религией, которая будет противиться вашему нынешнему соглашению. Когда он перестал прятаться от тебя, он позволил тебе только наблюдать. Ты знаешь, что она только рада. Она хотела держать тебя рядом, но так, чтобы ей не пришлось делить его с тобой. Даже сейчас это зависит от ее постоянно меняющегося настроения. Настроения, под которое, он подстраивается, хотя прошло уже много лет с тех пор, как он обращал внимание на чужие желания. Но он заботится о ней. Сильно. Он еще не знает об этом, но ты знаешь. Ты видишь это в каждом его жесте, в каждом его слове, обращенном к ней. Ему понадобится около десяти лет, чтобы признать это, думаешь ты. Наконец он целует ее, и ты одним махом опустошаешь стакан. Они берут друг у друга – она берет его силу, его сияние. Он берет ее красоту, ее изящество. По отдельности они невероятны. Вместе они становятся чем-то, чему ты не можешь дать названия. Ты хочешь, чтобы они никогда не разделялись, чтобы они были приклеены друг к другу, именно так, навсегда. Это бы сделало твою жизнь проще. Только так – когда он с ней, когда он целует ее, когда они сливаются воедино, – он позволяет тебе чувствовать нежность и любовь к нему. Когда он с ней, он черпает ее человечность, и тебе позволено любить его так, как ты не можешь любить своего лорда, бога, что вышел за пределы человеческих эмоций. Когда она соскальзывает на пол, становясь на колени между его ног, ты чувствуешь, как пуговицы на твоей рубашке вибрируют от магии. Его магии. Это твой сигнал встать. Ты тихо делаешь несколько шагов и останавливаешься позади нее. К счастью, она слишком занята, чтобы заметить тебя. Ты раздеваешься; медленно, так, как ему нравится, даже если сейчас он смотрит только на нее. Есть баланс, который они всегда должны соблюдать, тонкая грань. Ей не нравится, если его внимание уходит от нее. Она молода, со всеми вытекающими. Слишком много страсти, слишком много ревности, слишком много всего. Ты любишь ее такой, но ты должен быть осторожен. Часть тебя хочет, чтобы она оставалась такой же, даже когда станет старше. Он тоже этого хочет – ему нравится это в ней. Ее жестокая, вспыльчивая натура. Ты надеешься, что не погубишь ее. Но если кто-то и может выдержать вас обоих, то только она. Он крайне сдержан в проявлении эмоций… всегда был таким, даже в детстве. Но он ломается под напором Беллы. Не сильно – его глаза закрыты на долю секунды дольше, когда он моргает, его губы едва заметно приоткрываются; его длинные, изящные пальцы дергаются у нее в волосах. Тебе это нравится; тебе нравится видеть, что он еще может наслаждаться чем-то. Он поднимает глаза; она сейчас слишком занята, чтобы обращать внимание на что-то еще. Ты смотришь ему прямо в глаза, когда расстегиваешь ремень. Ты надеешься, что однажды он позволить тебе отсосать ему; ты представляешь себя на месте Беллы, картинка четко вырисовывается в твоем сознании, как подношение его легилименции. Он родился с редким даром… Не просто навык, который он отточил до совершенства. Это врожденный дар, и он всегда с ним, всегда прочесывает умы тех, кто достаточно глуп или смел, чтобы встретиться с ним взглядом. Следующий его вдох слышен. Всегда приятно слышать его дыхание. Когда-то ты засыпал под звуки его дыхания. Семь лет. Ты прячешь эту мысль за фантазиями о его члене у тебя во рту. Тебе никогда не нравились мужчины, ты никогда их не замечал. И до сих пор не замечаешь. Но он не просто мужчина. Он – твое Солнце, твой север, твой юг, твой восток и запад. Он – чистая магия, с трудом умещающаяся в человеческом теле и вечно грозящая выплеснуться наружу. Ты хочешь заполучить каждую частичку его, которую он тебе даст. Ты хочешь, чтобы он улыбался так же, как она. Ты снимаешь брюки, и он скользит взглядом по твоему телу. Ты всегда был сильным; ты жесткий человек и поддерживаешь тело в таком же состоянии. Ты в расцвете сил, и знаешь, что хорошо выглядишь. – Гигант среди людей, – часто говорила твоя тетя. Ты всегда выделялся, выше большинства мужчин, шире всех остальных. Ты можешь заслонить их обоих своим телом, и ты делал это, много раз. Твой лорд и твоя жена исчезают за тобой, когда ты хочешь скрыть их от посторонних глаз. И все же ты ничто по сравнению с ними, даже если он весит не больше мокрой кошки. – Мерзкая грязнокровка, я мог бы раздавить тебя голыми руками. Сказал ты, когда встретил его, истощенного мальчика в поддержанной мантии, с маггловским именем и акцентом кокни. В груди ноет, как и всякий раз, когда ты вспоминаешь об этом. И ты всегда помнишь. Ты не позволишь себе забыть. Ты знаешь, что он тоже. Он простил, но он не забудет. Белла отодвигается, и он отводит взгляд, смотрит только на нее, когда она поднимает глаза. – Встань, – говорит он. Они издает тихий звук сожаления – отдаляться от него всегда тяжело, – но она встает. – Сделай шаг назад. Она делает и затем оказывается в твоих объятиях, спиной к груди. Ты на две головы выше ее, поэтому тебе не доставляет проблем смотреть на него поверх ее головы. Она всегда кажется хрупкой в твоих руках, но она не такая. Твоя жена преисполнена могуществом, как и Том когда-то. Слишком много магии, втиснутой в слишком маленькое тело. И она станет только сильнее под его руководством. Твоя фамилия древняя; знаменитая. В твоей родословной есть целители, чьи портреты до сих пор висят в коридорах Святого Мунго, который они помогали строить. Разрушители проклятий, которые нашли новые, ранее неизведанные места поклонения магии. Три директора. Два министра; один президент Международной конфедерации магов; один Верховный чародей и по крайней мере один Великий волшебник. И все же ты знаешь, что когда-нибудь она станет самой знаменитой Лестрейндж из всех живших и живущих. Даже через тысячу лет, когда люди будут слышать «Лестрейндж», они будут думать о ней. Твоя воинственная звезда; твоя прекрасная жена. Ты тянешь за шнуровку на ее спине, за хитроумные нити, держащие корсет. Смотришь вниз и видишь, как ее полные груди выступают из него. Он тоже смотрит, ты знаешь, что смотрит. Юбка падает к ее ногам, море красного. Она переступает через нее и отбрасывает в сторону, но туфли остаются. Она высокая для женщины, но, зажатая между тобой и твоим лордом, она едва достает вам до плеч без каблуков. Ты кладешь руки на ее талию. Ты легко можешь обхватить ее пальцами. Она прижимается к тебе спиной, и одно прикосновение ее кожи к твоему члену невероятно упоительно. И вдруг он здесь, прямо перед ней, двигаясь так тихо и стремительно, что ты не заметил его приближения. – Шустрый, как вор, – говорил ты Абраксасу, когда Том незаметно появлялся в общей спальне. – Держу пари, он и есть вор, – соглашался Абраксас. Так оно и было. – Что ты сделал со всеми нашими вещами? – спросил ты его позже, когда вы стали друзьями. – Я сжег их, – ответил он. Он также подворовывал в «Боргин и Беркс», когда работал там. Вероятно, им потребовались годы, чтобы заметить пропажу. Она стонет, когда он прижимается к ней. Она поднимает руки, обнимая его за плечи. Ты бы тоже хотел прикоснуться к нему так, но приходится довольствоваться тем, как его рубашка задевает твои пальцы, все еще держащие ее за талию. Даже сквозь одежду ты чувствуешь, какой он холодный. Разительный контраст с ее горячей кожей. Всего лишь на мгновение его пальцы касаются твоих, перед тем как скользнуть вверх и обхватить ее груди. – Он неравнодушен к тебе, – сказал Альфард, когда тебе было двадцать, когда ты был единственным из вашей группы, кто все еще общался с Томом. – Всегда был. Он смотрел на тебя этими голодными глазами еще в школе. Ты никогда не замечал. Ты удивился, что Альфард заметил, – твой лорд всегда был излишне скрытным, особенно когда носил другое имя. Даже когда Альфард сказал тебе, ты не поверил. Ты внимательно наблюдал за Томом, когда заходил к нему в магазин, или затаскивал его в пабы в обеденный перерыв, или приглашал на пинту пива после работы. Ты все проанализировал, но никаких признаков не было. Но даже если бы были, даже если бы ты воспринял Альфарда всерьез, ты был так молод тогда… вы оба. А он был всего лишь Томом. Да, сильным. Особенным. Но всего лишь мужчиной. А тебе никогда не нравились мужчины. Он подталкивает вас к дивану. Ты садишься, Белла на твоих коленях, растянулась у тебя на груди, ее волосы, словно покрывало между вами. Он возвышается над вами. Ты прикасаешься к ней… везде. Ты проводишь руками по ее груди, животу, ногам, между ног. Ты целуешь ее шею, вытянутую, когда она смотрит наверх, на него. Она уже была влажной, но под твоими ласками становится еще влажнее. Диван сдвигается, заставляя тебя оторвать ноги от пола. Ты стонешь… ощущение его магии, окутывающее тебя, восхитительно. Ты прислоняешься к спинке дивана, тянешь ее за собой, и она присоединяется к тебе на чем-то среднем между кроватью и кушеткой. Его рукава закатаны, и сквозь возбуждение тебя пронзает острая боль при виде его шрамов. Он должен был взять тебя с собой в путешествие, ты бы позаботился о том, чтобы ничто не коснулось его. У тебя тоже есть шрамы: в груди, под кожей, следы каждого дня, прожитого без него. Ты хватаешь ее за бедра, широко раскрывая их для него. Твой член упирается в ее спину так сильно, что ты почти ожидаешь, что у нее останутся синяки. Он склоняется над ней… над тобой. Он смотрит на нее, ее руки обвивают его шею, притягивая ближе. Твои пальцы впиваются в упругую плоть ее бедер. Он наклоняется еще ниже, и теперь он касается тебя, его рука лежит на твоем плече, удерживая его от падения. Он холодный, но его прикосновение все еще обжигает… Ты отчетливо ощущаешь каждый отдельный палец. Тебе интересно, что бы он сделал, если бы ты повернул голову и лизнул его руку. Когда он входит в нее, Белла выгибается, отрываясь от тебя, но когда он делает толчок, ее снова прижимает к твоей груди. Ты чувствуешь, как его нога, все еще одетая в брюки, касается твоей. Если ты отпустишь ее бедро, то сможешь схватить его… Ты не двигаешься. Ты держишь ее, хотя теперь ты уверен, что у нее останутся синяки в форме твоих рук. Она не будет возражать. Она никогда не возражает. Она двигается с каждым толчком, скользя вверх и вниз по твоему члену, гребни ее позвоночника вызывают сильное, почти болезненное удовольствие. Ты можешь кончить прямо так… ты уже делал так раньше. Ты не можешь отвести от него взгляд, и ты знаешь, что в конце концов он взглянет на тебя в ответ. Но сейчас он сосредоточен на ней, трахает ее так же, как делает все остальное. С самоотдачей; между его бровей видна та же хмурая складка, которая появляется, когда он корпит над бумагами. Мышцы челюсти ходят ходуном от напряжения. Ты тоже напряжен, удовольствие скручивается в животе. Ты находишь ритм. Всегда находишь. Не только в этом, во всем. В бою, на собраниях, во время прогулок по Хогвартсу – ты всегда попадал в естественный ритм, хотя именно тебе всегда приходилось подстраиваться под Тома. Иначе и быть не могло. Ты готов на все ради него. И это не просто красивое выражение. Ты действительно не откажешь ему ни в чем. Все, что ему нужно, все, о чем он попросит, – ты делаешь, и ты надеешься, что тебе будет дарована долгая жизнь, чтобы ты мог служить ему столько, сколько это возможно. Ради нее ты тоже готов на все, но только если это не отвлекает от его желаний и потребностей. Она кончает первой, зажатая между ваших тел. Ты отпускаешь ее ноги, чтобы она могла обхватить его. И затем ты прикасаешься, хотя раньше никогда этого не делал. Ты тянешься к нему и кладешь руки ему на спину. Он смотрит на тебя, пока она трепещет у тебя на груди, стонет. Он не позволяет ей называть себя «мой лорд» в постели, но она всегда была громкой. Она не может молчать, поэтому зовет его «моя любовь». Ты молчишь во время подобных свиданий, но если бы ты говорил, то называл бы его «мой лорд», и он бы тебе позволил. Для тебя не существует других вариантов. Ты не назовешь его Волдемортом, а другое имя, которое легко ложится на язык, наверняка убьет тебя. И ты не против умереть от его руки, совсем нет. Твоя жизнь принадлежит ему, и он волен поступать с ней, как пожелает. Но это имя вызовет его недовольство, разбередит все еще гноящуюся рану. А ты никогда не доставишь ему неудобства. Его пальцы сжимаются на твоем плече – безмолвный приказ; его глаза горят, смотрят прямо в твои, и ты кончаешь ей на спину. Твое удовольствие тоже принадлежит ему. Все, что принадлежит тебе, принадлежит ему, и ты, не задумываясь, отдашь ему все, когда он этого захочет, ни секундой позже. Ты не закрываешь глаза; ты держишь себя в руках и не притягиваешь его к себе; ты не поднимаешь голову, чтобы поцеловать его, но в красках представляешь себе эту картину. Он тоже кончает… отвернувшись, пряча лицо в ее волосах. Ты целуешь ее в макушку. Ты хотел бы остаться так еще на какое-то время, но он поднимается, ложась рядом с тобой. Она тоже поднимается, освобождает место между ним и тобой, потому что такова ее суть. Ей нужно быть между вами. И все же, с тех пор как она появилась в твоей жизни, она сблизила вас с ним как никогда раньше. – Ты останешься еще немного? – спрашивает она, свернувшись у него на груди. – Да. Ты тихо встаешь, идешь к креслу и натягиваешь на себя одежду. К тому моменту, как ты садишься, она уже спит. Ему требуется больше времени, но в конце концов он тоже погружается в мир грез. Он доверяет тебе. Вас связывают десятилетия – от детей к юношам, к слуге и господину, к человеку и богу. Вы семь лет жили в одной комнате, поэтому он может засыпать рядом с тобой. Они выглядят такими спокойными, и ты чувствуешь, как что-то расслабляется в груди. Тебе интересно, когда она полностью затмит тебя. Когда она станет лучшей дуэлянткой, когда она заменит тебя в роли его правой руки, когда она станет его доверенным лицом. Через месяцы? Годы? Она намного моложе… на двадцать пять лет. Она будет здесь, когда тебя не будет, когда ты умрешь. Она будет рядом с ним. Иначе бы ты этого не вынес. Немыслимо оставить его совсем одного. Может быть, у вас будет ребенок; кто-то еще, кто останется, чтобы составить ему компанию. Ты воспитаешь его правильно, чтобы он стал идеальной заменой. Ты смотришь, как они спят, бдительный, внимательный, палочка зажата в руке. Они так уязвимы во сне. Даже если он живет в твоем доме, даже если твое поместье надежно укреплено, ты не будешь рисковать. Ночью ты обычно слоняешься рядом с его комнатой, патрулируя коридор вдоль и поперек. Даже твой брат знает, что туда нельзя заходить. Если он зайдет, ты убьешь его. Любой, кто ступит в этот коридор, пока твой лорд спит, мгновенно умрет, и неважно случайно он там оказался или нет. Лучше проявить излишнюю осторожность. У него слишком много врагов. Вся страна жаждет его смерти. Сначала им придется пройти через тебя. И нее. Ты бы хотел, чтобы она была с вами в Хогвартсе. В отличие от тебя, она с первой же секунды знакомства увидела его таким, каков он есть. Ты уверен, что она увидела бы это и в одиннадцатилетнем Томе. Она была бы его другом, взяла бы его за руку и оградила от всего дерьма, через которое ты заставил его прости в первые пару лет. Он уже был уязвим, когда ты встретил его, но то, что ты сделал, разрушило любые надежды, которые теплились внутри него. Ты, Абраксас и Альфард. Вальбурга… Мерлин, Вальбурга. Сопливые, богатые детишки. Ты ненавидишь их, ты никогда не простишь их, даже если ты сам был одним из них. Особенно потому, что ты сам был одним из них. Ты сторонился его, нападал на него, безжалостно издевался над ним. Он был таким стойким, и это бесило тебя больше всего. Он не ломался, не дрожал от страха, что бы ты с ним ни делал; он не ушел, даже когда ты превратил его жизнь в ад. Он стоял в классе, держа спину прямо; он спал в общей комнате и завтракал за общим столом. Пока он не вытер тобой пол на дуэли. Это было на третьем курсе – он за раз победил и тебя, и Абраксаса. Ты все еще ясно видишь его лицо… Его обычное бесстрастное, словно высеченное из камня, лицо в тот раз сияло эмоциями, когда он, задыхаясь, возвышался над вами. После этого Абраксас возненавидел его еще сильнее. Как смеет грязнокровка проливать его кровь? Как смеет грязнокровка быть лучше его? Альфард начал бояться его. А ты… для тебя в тот момент все резко изменилось. Что-то в его лице, ярость в его глазах, но больше всего… его зловещая улыбка. Ты впервые увидел его улыбку, и твой мир перевернулся. Ты попросил его заниматься с тобой; ты попросил грязнокровку обучить тебя магии, потому что он был лучше. Через два с половиной года после попадания в твой мир он разбирался и владел магией лучше, чем все вы, родившиеся в магических домах у родителей-магов. Ты впервые взял в руки палочку в шесть лет, а твоя первая дуэль – какой бы глупой она ни была – состоялась, когда тебе еще не было и семи. Но он превзошел тебя. Он вытерпел все твои нападки, гордо и с прямой спиной, а затем превзошел тебя. Словно скала, выстоявшая перед ударами океанских волн, снова и снова отбрасывая их назад. Со временем остальные тоже очнулись, особенно когда узнали, что он не грязнокровка, что он говорит на парселтанге. – Потомки Слизерина все еще живы? – спросил он тебя на четвертом курсе, когда вы еще были только вдвоем. Он пытался найти их сам, но Дамблдор запретил все книги о родословных чистокровных магов, чтобы уменьшить число сторонников чистоты крови, чтобы не расстраивать грязнокровок, которые увидели бы все эти генеалогические древа, охватывающие столетия за столетием, и услышали бы те же самые фамилии, до сих пор гуляющие по школе. Ты нашел Гонтов для него. Ты пошел с ним в Литтл-Хэнглтон летом, между шестым и седьмым курсом. Ты ждал его внизу, в деревне, и ты видел, как он, дрожащий и бледный, час спустя спускается с холма. Ты привел его обратно в приют, потому что он был не в себе; он не переставал дрожать, и ты проделал с ним весь путь до его комнаты. Ты прошел через это серое, холодное здание, лишенное всякого тепла. – Я убил своего отца, – сказал он тебе той ночью, сидя на старой скрипучей кровати и глядя в окно. Ты спланировал убийство собственного отца. Ты и так хотел его смерти, потому что он хотел заменить тебя новорожденным сыном, но в ту ночь ты хотел его смерти сильнее, чем в другие ночи, потому что тебе было нужно забрать Тома из этого ужасного места. Из этой пустой комнаты со старой кроватью, облупившимся комодом и гниющими половицами. Ты хотел забрать его домой, но не мог, пока отец был жив. Тебя так и не поймали. Важный человек, некий Лестрейндж, умер в возрасте пятидесяти лет, и дюжина целителей тщательно обследовало его тело в течение нескольких дней. Никто из них не смог найти следов зелья Тома в венах твоего отца. У тебя не хватало терпения по отношению к твоему недавно осиротевшему брату. От его плача у тебя постоянно болела голова, и ты чувствовал себя виноватым каждый раз, когда смотрел на него. Но Том знал, как его успокоить, как взять его на руки и убаюкать. Как накормить его. После всего, что с ним сделали магглы, после всего, что ты сделал с ним в Хогвартсе, после ужасов, которые он сотворил с собой сам, он все еще помнил, как бережно держать ребенка. Вместе с другими ты разрушили ту малую веру, за которую Том еще держался, когда приехал в Хогвартс. Но взамен Том дал тебе веру, убедил поверить в нечто большее, в то, ради чего стоит жить и бороться. Веру, которая всегда с тобой, куда бы ты ни пошел, которая исцеляет все, что сломано внутри. Нет боли, когда ты веришь, нет боли, когда ты полностью отдаешься своему богу, и он освобождает тебя от мирских ограничений. Ты стоял перед ним обнаженным задолго до того, как он впервые увидел тебя без одежды. Он понял все, что в тебе было не так, каждую извращенную часть твоей души, и он принял тебя, сделал тебя лучше. Он спит мало. Чуть больше двух часов. Он поднимается единым движением, так же плавно и изящно, как и все, что он делает. Ты не можешь сдержать улыбки – тебе нравится видеть его растрепанным, пусть это случается и редко. Он раскатывает рукава, но рубашка вся в заломах и складках, как и брюки. Вскоре он накидывает на себя мантию. К тому времени ты уже на ногах. Ты бы встал перед ним на колени, если бы он позволил. Но он не позволяет. Он говорит, что ты его правая рука, что другие должны понимать это и уважать тебя. – Здесь только мы, – хочешь ты умолять его. Хочешь преклонить колени, жаждешь этого. Твой единственный способ извиниться. Ты всегда молчишь. Когда ты подружился с ним, ты не особо задумывался о прошлых ошибках – тебе было всего тринадцать. Когда ты понял, насколько сильно ты ранил его, ты был слишком молодым, слишком резким, не знал с какой стороны подступиться и не хотел тревожить старые раны. А потом он отправился в путешествия, и на этом все закончилось. Ты так и не извинился. И теперь ты не можешь, потому что он отказался от вашего общего прошлого. Ты должен притворяться, что не было никакого травмированного ребенка. Не было никакого Тома. Ты задаешься вопросом, знает ли он, как сильно ты хочешь упасть на колени у его ног, и поэтому не позволяет; может ли это быть наказанием? Ты открываешь рот, но тебе не хватает смелости, чтобы заговорить. Такие моменты, когда это только вы, в твоей комнате – самые трудные, но и самые счастливые. Близость, краткие перерывы, когда он одновременно и твой лорд, и твой друг; твой любовник. Но теперь, когда он снова одет, когда наступает рассвет, Том исчезает, тонет под мантией Темного Лорда. – Отдохни, – приказывает он, подходя ближе. – Мне нужно, чтобы ты выследил Грюма сегодня вечером. Ты киваешь. Он кладет руку на твою шею, длинные пальцы зарываются в волосы, заземляя. Ты встречаешь его взгляд. Он смотрит на тебя пару секунд и затем отпускает. Он твое Солнце, поэтому, как только он выходит из комнаты, все погружает в холод и темноту. Ты прикасаешься к метке, чтобы напомнить себе, что он всегда с тобой. *** – Каков шанс, что к утру мы станем кормом для оборотней? – спрашиваешь ты, пробираясь через Запретный лес. Вдали слышен вой, поднимающийся навстречу полной луне. – Нулевой, – отвечает он, шагая рядом с тобой. Значок старосты отражает лунный свет. – Оборотни не вторгаются на чужую территорию. Ты видишь, как его губы кривятся в слабой улыбке. – А я уже с оборотнем. Он издевается над тобой, потому что ты отказался бриться, желая проверить, сколько времени пройдет, прежде чем Диппет вызовет тебя в свой кабинет и отчитает. Ты шутливо пихаешь его. Он спотыкается, но изящно выпрямляется. Он смотрит на тебя с укором, но на его лице все еще заметен призрак улыбки. Ты громко воешь, и несколько птиц в страхе срываются с деревьев. Через пару секунд где-то далеко настоящий вой вторит твоей имитации. Хочется надеяться – очень далеко. Вы оба смеетесь. – Я был бы не прочь время от времени превращаться в волка, – говоришь ты, продолжая идти. – Кожа, устойчивая к проклятиям, острые зубы и когти, зловещая репутация… звучит не так уж плохо. – Ты уже почти как зверь, – говорит Том. – Меня поражает, как тебе удается проходить через двери, не поворачиваясь боком. Ты закатываешь глаза. – Абраксас перестал бы с тобой разговаривать, если бы тебя укусили, – продолжает Том. – Альфард написал бы папочке, чтобы тебя усыпили. – Я бы их съел, – говоришь ты. – Мне плевать, что они думают. И я знаю, что ты бы все равно не перестал со мной общаться. – Полукровка и оборотень, – говорит он, фыркая. – О нас бы писали книги, – шутишь ты. – Напишут, – говорит он с ледяной серьезностью. – «Лорд и рыцарь» звучит не так интересно, как «Полукровка и оборотень». – В названии был бы только я, – отвечает он, обходя ядовитую тентакулу. Ты перепрыгиваешь через нее. – В лучшем случае ты удостоишься одной главы. – Лорд Волдеморт, – поддразниваешь ты, ссылаясь на анаграмму его имени, которую ты видел в дневнике. – С таким названием… несомненно, это будет бестселлер. Но звучит как-то по-французски. Тебе придется одеваться как француз и есть сыр на десерт. Еще тебе придется выучить французский. – Ну не знаю, – говорит он. – Твое имя кажется ужасно французским, но что-то я не видел, чтобы ты ел сыр на десерт. Ты открываешь рот, но он делает тебе знак замолчать, когда видит след единорога. Ты бесшумно следуешь за Томом; он может насмехаться над тобой из-за роста, но он вырос таким же высоким. Когда это произошло? Ты хочешь спросить об этом, но тогда ты спугнешь единорога, и Том рассердится. Он настаивал, что ты слишком огромный и нетерпеливый, чтобы выслеживать единорога, и тебе пришлось довольно долго убеждать его взять тебя с собой. Чтобы доказать, что он ошибается, ты не издаешь ни звука, пока следуешь за ним. – Авада Кедавра, – шепчет он, когда животное наконец оказывается в поле видимости. Вы оба убийцы – он убил своего отца, дедушку и бабушку и помог тебе убить твоего. В прошлый Йоль вы тренировались в прицеливании убивающего заклятия, стараясь поразить как можно больше мелких пауков. Он лидировал – двенадцать к девяти, – когда ты решил остановиться, после того как Рабастан неожиданно ворвался в комнату, и проклятие пролетело в дюйме от его головы. Единорог падает на землю, и Том достает специальные ножи, которые он «позаимствовал» у Макнейра. Он режет животное так аккуратно и филигранно, что ты задаешься вопросом, убивал ли он еще кого-то, кроме своей семьи. Может быть, он зарезал кого-то в маггловском Лондоне, в том ужасном приюте, из которого ты его забрал. Он убил Миртл. Точно. Ты совсем забыл о ней. Но он, конечно, не вскрывал ее, как сейчас потрошит единорога. Ты держишь то, что он велит тебе держать, жесткая, мертвая кожа и шелковистый мех щекочут пальцы. – Что там за монстр? – спрашиваешь ты. Он сосредоточен, брови нахмурены, серебристая кровь размазалась по переносице. – Какой монстр? – В Тайной комнате. – Лучше тебе не знать, – говорит он, опуская нож. – Поэтому я и спрашиваю. Он осторожно извлекает сердце. Оно тоже серебряное. – Ну же, скажи мне, – настаиваешь ты, держа грудную клетку открытой. – Бьюсь об заклад, никакого монстра не было, и ты сам прикончил грязнокровку. – Монстр есть. – И что же это? Он не отвечает, тщательно укладывая сердце в контейнер. Совершенно излишне – за сердце и кровь единорога можно выручить неплохую сумму галлеонов в Лютом, но ты сказал ему, что он может брать твое золото. Все, что принадлежит тебе, теперь принадлежит и ему. Но он отказывается. Гордый ублюдок. – Наверняка, это было что-то до смешного милое, – поддразниваешь ты. – Например, кролик. – Ты считаешь кроликов милыми только потому, что никогда не жил с одним из них и не страдал от того, что он изгадил все твои вещи. Ты смеешься. – Тогда цыпленок. Нет ничего более милого, чем цыпленок. Он смотрит на тебя. Пятно крови все еще на его лице. Оно отвлекает, ты протягиваешь руку и вытираешь кровь с его носа. Потом ты слизываешь ее с пальца. Вкус металлический и сладкий. – Поздравляю. Ты только что проклял себя на веки вечные. Ты пожимаешь плечами. – Уверен, что я уже был проклят. Отцеубийство и все такое. О черт, – говоришь ты, когда все вокруг внезапно становится намного четче, а цвета ярче. Ты можешь видеть дальше, чем раньше. – Не подсядь на кровь единорога. Слишком дорогостоящая привычка. Ты моргаешь. Все выглядит намного лучше, как будто ты все время ходил с пеленой на глазах, а теперь она наконец-то исчезла. А потом ты смотришь на него… Он остался прежним. Точно таким же, каким был минуту назад. Кровь единорога должна делать мир идеальным в глазах пьющего ее человека. Без изъянов. Он уже идеален, думаешь ты. Никакая кровь единорога не сделает его лучше. – Ты слышишь, как растет трава? – спрашивает он, любопытный, карие глаза яркие и теплые. – Говорят, что ты должен. – Нет. – Наверное, ты выпил слишком мало. Ты тыкаешь пальцем внутрь трупа, собирая больше серебристой крови, а затем слизываете ее. – Нет, – говорит Том, дергая тебя за руку. – Бога ради, нет, я не позволю тебе обдолбаться! Нам еще нужно пройти весь обратный путь до замка через лес, кишащий… – Черт, Том, – говоришь ты, обсасывая палец дочиста, прежде чем он успевает отдернуть твою руку. – Черт, как же хорошо. – Боже, – стонет он. Как-нибудь ты попросишь его рассказать тебе побольше об этом маггловском Боге с большой буквы «Б». – Попробуй. – Ни за что, – говорит он, но ты валишь его на землю. Он издает крайне нетипичный звук. Вскрик, думаешь ты и начинаешь смеяться. Ты быстро подминаешь его под себя. Он высокий, но худой и не занимается спортом. Ты легко можешь удержать его одной рукой. Как сквозь дымку, до тебя доходит, что он необычайно искусен в беспалочковой магии. Он мог бы забросить тебя на дерево, не вспотев. Но он не делает этого. – Мне кажется, ты слишком много протестуешь, – говоришь ты и прижимаешь испачканные пальцы к его губам. – Ты же на самом деле хочешь попробовать, я знаю. Он должен, потому что совсем не сопротивляется, смотрит на тебя, глаза полны чего-то невысказанного. Тебе кажется, ты ясно видишь в них желание. Он разжимает губы, и ты проталкиваешь пальцы в его рот. Он облизывает их, медленно, охотно, как будто ждал этого годами. А потом полностью расслабляется под тобой. Он моргает, медленно, и продолжает обсасывать твои пальцы, хотя они уже чистые от крови. – Еще, – требует он, когда ты убираешь руку. – Жадный, – говоришь ты, но тянешься к трупу единорога. Кровь так соблазнительно капает с твоих пальцев, что ты слизываешь пару капель, прежде чем дать ему еще немного. Чем больше ты пьешь, тем больше обостряются твои чувства. Ты слышишь, как его сердце бешено бьется в груди, слышишь, как его кровь бежит по венам. Какая чушь, думаешь ты, давая волю мыслям, которые уже давно посещали тебя, но ты упорно продолжал их отрицать, даже когда Том все эти годы был рядом с тобой. Идеальный Том. Какая чушь все это дерьмо о чистоте крови, снова думаешь ты, и это освобождает – позволить себя такие мысли и не бороться с ними. Но как можно бороться с правдой, если Том, с его полумаггловской кровью, превзошел вас всех, обставил и оставил позади? Ты слышишь его кровь, почти чувствуешь ее запах, и она такая же, как твоя. Твой отец, скорее всего, перевернется в могиле, если услышит твои мысли. Ну и отлично, пусть этот кусок дерьма услышит. Ты смеешься. – Что? – спрашивает он, пристально глядя на тебя. Ты хочешь сказать ему, но не можешь выговорить ни слова, задыхаясь от смеха. – Что? – снова спрашивает он, тоже начиная смеяться. Ты слезаешь с него, ложишься на спину и пытаешься отдышаться, от бурного веселья в уголках глаз собираются слезы. Ты уже даже не помнишь, что было смешного, но как только ты успокаиваешься, то слышишь смех Тома, и все начинается по новой. Где-то в глубинах памяти всплывает предупреждение Слагхорна о магических рекреационных веществах: «Для здорового человека, не нуждающегося в неотложном лечении, неразбавленная кровь единорога прямо из источника – одно из самых сильнодействующих психотропных веществ, которые вы можете встретить в природе. Ваша душа будет проклята, но вы будете на седьмом небе от счастья». – Слагги, – говоришь ты, но остаток предложения растворяется в новом приступе смеха. – Мне нужно сосредоточиться, – говорит Том, но продолжает смеяться, особенно когда пытается встать и снова плюхается на землю. – Мы должны выбираться отсюда, – говорит он и кладет голову тебе на плечо. – Если кентавры застукают нас с мертвым единорогом… – Я оборотень, – говоришь ты и пытаешься завыть, что просто уморительно. – Я отпугну их. – Я серьезно, – говорит он, но при этом хихикает тебе в шею. – Если я умру, потому что ты нас накачал, я тебя убью. С большим трудом и после многих попыток тебе удается встать и сложить запасы, собранные Томом. Ты взмахиваешь палочкой над единорогом, пытаясь превратить его во что-нибудь другое, но промахиваешься так сильно, что попадаешь в дерево. Единорог лежит не дальше полуметра от тебя. Том так сильно смеется, что ему приходится опереться на тебя, чтобы снова не упасть. Ты хватаешь его за талию и удерживаешь на ногах. – Тогда давай сам, умник, – говоришь ты. Том достает палочку, но только сильнее заваливается на тебя. Он морщит нос – невиданное зрелище… и очаровательное. Его волосы растрепаны после катания по земле, темные локоны падают на глаза. Он попадает в единорога, пусть и с трудом. Он превращается в цыпленка. – Черт, – вздыхает он. – Я хотел, чтобы он казался живым. – Амбициозно, – говоришь ты. – Может, после того как ты протрезвеешь. Что ж, а вот и свирепый монстр из Тайной комнаты. – Нет! – возражает он, улыбаясь от уха до уха. – Там василиск. Хорошая шутка, самая смешная за весь день. – Правда! – настаивает он, пытаясь разозлиться из-за того, что ты ему не веришь, но не может. Обычно он вспыхивает как спичка, но кровь единорога явно привела его в хорошее настроение. – Думаю, я бы заметил змею, длиной в пятьдесят футов, ползающую по коридорам. – Ты не замечаешь ничего вокруг, если оно не носит юбку, – говорит Том, уже не такой веселый. – Ой, заткнись, не надо ревновать только потому, что ты девственник. – Я не девственник, – шипит он, покраснев. Его акцент вернулся. Его настоящий акцент, а не тот, который он перенял от тебя. И правда, нет ничего смешнее кокни. – Ты можешь заполучить любую девушку, – говоришь ты. – Тебе даже не придется особо стараться, не то что мне. Не понимаю, почему ты не хочешь. Он облизывает губы. На них было довольно много крови. Через пару секунд он пожалеет об этом. – Мне не нравятся девушки, – говорит он. Какой очевидный ответ на Тайну слизеринской гостиной: почему Том Риддл ни с кем не встречается? Ты удивлен; Тома воспитывали магглы, а такие ученики всегда резко реагируют на однополые пары, когда приезжают в Хогвартс. Один грязнокровка однажды назвал Нотта извращенцем и грозился, что тот будет гореть в аду. Том внимательно наблюдает за тобой; и хотя он моргает медленнее, чем обычно, и хотя его глаза затуманены, напряжение снова тяжело опускается на его плечи, будто он думает, что у тебя будет проблемы с этим. – Забудь уже об этих треклятых магглах, Том, – говоришь ты. – О них и их чепухе. – Ты закидываешь руку ему на плечи, притягивая его в полуобъятия. – Но, клянусь всеми богами, если тебе нравится Малфой, я прикончу его. Том снова смеется и расслабленно повисает на тебе, его подбородок на твоем плече. – Нам, правда, пора идти. Немного придя в себя, вы идете обратно в замок. Тому приходится наложить на вас несколько заглушающих чар, но они не работают. Вы постоянно врезаетесь друг в друга, чемодан со склянками и контейнерами поднимает шум на всю округу. Конечно, кентавры заметят вас, но в таком заторможенном состоянии слишком сложно переживать об этом. На обратном пути он говорит тебе, что, возможно, ему также нравятся девушки, но он не уверен. Ты говоришь ему, что он со всем разберется, но ему нужно начать встречаться с людьми, чтобы найти ответ. Он спрашивает, уверен ли ты, что тебе нравятся только девушки. Ты отвечаешь, что да, ты абсолютно уверен, никаких сомнений. Каким-то чудом вам удается незаметно добраться до общей гостиной и, спотыкаясь, зайти внутрь, вся одежда измазана травой и кровью единорога. – Что случилось? – спрашивает Абраксас, сидя у камина. Он ждал, когда вы вернетесь… точнее, он ждал Тома. В последние дни все хотят попасть в окружение Тома. – Не твое дело, павлин, – говоришь ты, загораживая Тома от чужих глаз, потому что знаешь, что он не хочет, чтобы его видели таким, не может разрушить образ, который он создал у себя в голове, где он Волдеморт или что-то столь же нелепое. Лорды не накачиваются кровью единорога и не катаются по траве, поэтому ты тащишь его по лестнице в вашу комнату. Ты будишь Альфарда и Эйвери и выставляешь их за дверь. Они сбиты с толку, но знают, что лучше не спорить с тобой или Томом. Ты запираешь дверь. Том падает на кровать, все еще под кайфом, хотя вам понадобилось несколько часов, чтобы вернуться в замок. Ты более-менее пришел в себя, но ты весишь вдвое больше него и перед вылазкой успел подкрепиться гигантским стейком. Том не ел за ужином. Ты хмуришься. Теперь, когда ты задумался об этом, он и не завтракал тоже. На самом деле ты не можешь вспомнить, когда в последний раз видел, чтобы он ел. Ты нависаешь над его распростертым телом и пристально смотришь на него. – Завтра ты пойдешь на завтрак, – рявкаешь ты. – Если ты не будешь есть добровольно, я свяжу тебя и буду кормить насильно. Он улыбается. – Я слишком стар, чтобы со мной нянчились. Кроме того, ты должен помнить, как я обычно поступаю с родителями. – Тебе не удастся выкрутиться. Завтра ты пойдешь на завтрак. Он вздыхает. – Ладно. Он поворачивается на бок; волосы падают на лицо. Ты наклоняешься и заправляешь их за ухо. Он закрывает глаза, на губах безмятежная улыбка. Он быстро засыпает, и ты укрываешь его одеялом. Ты сидишь на кровати Альфарда и присматриваешь за ним на протяжении всей ночи, на случай если ему станет плохо и его вырвет во сне. Ты не хочешь, чтобы он задохнулся. *** Дементоры не забирают воспоминание, потому что оно не приносит радости. Ты прокручивал его в голове в течение многих лет, после того как он вернулся из путешествий, и оно не приносило ничего, кроме разочарования, потому что ты не понял. Что он не хотел крови единорога… он не сопротивлялся, когда ты прижал его к земле, потому что он хотел тебя. И ты ничего не заметил. И даже если бы заметил, то отверг бы его, потому что… потому что был идиотом. Оно горько-сладкое, поэтому дементоры не забирают его. Из твоей камеры не видно солнца. Ты цепляешься за поблекшую метку, прижимаешь руку к сердцу и напоминаешь себе, что твое Солнце всегда с тобой. Ты напоминаешь себе, что он бессмертен. Что не умер и никогда не умрет. Но это значит, что он страдает где-то в безвестности, и это терзает тебя, разрывает на части. Ты бьешься головой о стену, чтобы это прекратилось. Ты слышишь ее крики, и все становится только хуже. Она тоже страдает, а ты совершенно бесполезен. Ты ничего не можешь сделать, ты не можешь защитить их. Ты облажался. – С ним все будет в порядке, – говоришь ты вслух. Ты повторяешь это снова и снова. В конечном итоге с ним все будет в порядке. Он всегда выходит сухим из воды. Но ты можешь умереть к тому времени, когда он вернется. Ты можешь умереть, но ты не хочешь умирать, не извинившись. У тебя было столько лет, чтобы попросить прощения, столько возможностей, но ты был трусом. Бесхребетным, бесполезным трусом. Ты обтачиваешь камень, а затем рисуешь. Ты не знаешь, сколько времени ему понадобится, чтобы вернуться. Что если ты будешь давно мертв, а он не поймет, какая из камер была твоей? Ты рисуешь на стене цыпленка… тогда он узнает. Он поймет, что это был ты. – Прости меня, – пишешь ты под ним. Ты надеешься, что он поймет, что ты сожалеешь не только о том, что подвел его как Темного Лорда, но и о том, что ты подвел его, когда он был Томом. Ты хочешь, чтобы он понял, чтобы он знал, что ты никогда не забывал его, никогда не отпускал. Ты хранил Тома в своем сердце, и он останется там, когда ты умрешь. *** Пальцы не твоем лице, нежная ласка. Он давно перестал тебе сниться. Тебе казалось, что ты уже начал забывать его прикосновения. Но теперь ты вспоминаешь и прижимаешься к его руке. – Родольфус, – произносит высокий голос. Высокий и холодный, незнакомый, но ты все равно узнаешь его. Ты бы узнал его где угодно, даже если бы его голос изменился до неузнаваемости. Ты медленно открываешь глаза. Тебя встречает кроваво-красный взгляд на змеевидном лице. Но все вокруг заливается светом. Все сверкает. Твое Солнце вернулось. Он здесь. Он действительно здесь. Ты тянешь руку, слабый, как олененок, впервые пытающийся встать на ноги. – Мой лорд, – едва слышно шепчешь ты. Горло пересохло от криков. От недостатка воды. – Прости меня, – говоришь ты, и твое сердце разрывается на части от того, что у тебя появился шанс сказать это лично. – Ты один из моих самых преданных, – говорит он, обхватывая пальцами твою челюсть. – Тебе не за что извиняться. Ты двигаешь другой рукой, той, которая не цепляется за его мантию. Ты касаешься стены с рисунком цыпленка. – Прости меня, – повторяешь ты. Он переводит взгляд на стену. Он не вспомнит, думаешь ты. Он слишком сильно изменился. Он снова слишком долго был один. Может быть, он наконец окончательно избавился от Тома. Может быть, когда он полностью изменил свое тело, когда не осталось ничего прежнего, он наконец оставил Тома позади, как всегда хотел. У тебя перехватывает дыхание. Какая ужасающая потеря. Но его челюсть сжимается. В этих странных, новых глазах с прорезями вместо зрачков вспыхивает узнавание. – Ты выглядишь великолепно, – говоришь ты. Он всегда великолепен. Он сияет так ярко. Он переводит взгляд с рисунка на твое лицо. – Ты похож на оборотня, – говорит он, касаясь твоей бороды. Ты смеешься от облегчения. Он помнит. – Идем, – говорит он, взмахивая над тобой волшебной палочкой. Ты сразу же чувствуешь себя намного лучше. Он поднимает тебя на ноги, и он силен, нечеловечески силен. Его мышцы словно змеиные кольца под твоими руками, когда ты опираешься на него. – Надо найти Беллу. – Ты… – спрашивает Родольфус, глядя вверх. – Ты стал выше? Он ухмыляется, но не отвечает, выводя тебя из камеры. Ты уже забыл о ней… о своей камере. Его свет сдерживает дементоров и мгновенно исцеляет тебя. Ты больше не будешь тратить время и мысли на Азкабан, не теперь, когда ты снова можешь посвятить их ему. Крыша разрушена, и ты видишь звезды впервые за… сколько бы времени не прошло. Год, два? Три? Ты не знаешь. И скоро ты увидишь свою звезду. Люди преклоняют колени, когда вы выходите в коридор. Головы молча склоняются, когда твой лорд идет рядом с тобой. Ты упустил это, ты упустил возможность увидеть, как мир склоняется к его ногам. – Несколько лет назад, – говорит он. – Я был в Хогвартсе. В лесу. Я оказался в ситуации, когда мне пришлось пить кровь единорога. Ты улыбаешься ему. – Правда? – Это было совсем не так увлекательно, как раньше, – говорит он, поворачивая за угол. – Я расскажу тебе обо всем, когда мы вернемся домой. Он распахивает дверь, и ты видишь свою звезду. Она выглядит осунувшейся, почти мертвой, но ты знаешь, что все изменится, как только он войдет в камеру. И ты прав. Она открывает глаза, и когда она видит его, когда его лучи падают на нее, она снова сияет. Вы помогаете ей подняться, и она устраивается между вами. Его длинная рука обхватывает вас обоих, притягивая к нему, и затем пустота аппарации поглощает вас.