интриги дела судного

Бог тебе судья - твоей скучнейшей эпиграмме на шахматной доске ладья - на строчках - анжамбманы

1830 год, Франция, Париж

На площади столпилось множество – в прочем, понятие растяжимое – людей, жаждущих величия и зрелищ. Народ, в целом, в данный век любил три вещи: свежие сплетни, иначе, дорогой читатель, не было бы всему Французскому двору при Луи Филиппе известно, чем сегодня потчевают короля и маркиза, с кем трапезничали великие Господа Франции, кто расточительнее из властьимущих и мелких чиновников; панье на женщинах XVII века – очей очарование и обаяние молоденьких дам с затянутыми донельзя корсетами; и зрелища – самое развлекательное из всего информационного поля парижан. И если XVII век запомнился, к примеру России, как век бунтов и восстаний, то XIX век, именно для Франции, вошёл в историю как век мистерий и зрелищ на бис по многочисленным просьбам достопочтенной публики. Имеется вполне определённая возможность, что, вероятно, в силу любви народа к зрелищам и сложилась культура не впечатляющих гуманностью событий. Чего стоят только премьеры Испанской корриды – жестокого мероприятия для потехи. Впрочем, неведомо к чему привела бы всеобщая гуманность и либеральные идеи, позволяющие слабости духа людского творить свои дела в условиях абсолютной вседозволенности и свободы личности, мнения, колкого и сносного слова. Совершенно невообразимо представить, на что падка душа человеческая, и что ставится на кон при стремлении сердца к свободе и дыханию. Быть может, человечество расплатится за вездесущую нетленную свободу всеми своими преступлениями – невыносимым и непрактичным цинизмом, развратом и греховностью, глупостью и лицемерием, гордыней и тщеславием, скептицизмом и излишней мечтательностью, эгоизмом и альтруизмом. Но всегда сохраняется столь же злободневный вариант расплаты – достоинство, благочестие и человечность. По скромному мнению рассказчика, три основные добродетели занимают лидирующее место в списке прекрасных сторон натуры. Натура в свою очередь – таит в себе совершенство Божественного естества, любовь к высокому и великолепному и полное соответствие образу нетленности непоколебимой веры, искренности мысли, свежести чести и моральной отчуждённости от жестокости времени, грации непринуждённого поведения и прельщении без низости. Вспомните, мой дорогой читатель, свою первую музу, объект сладострастных юношеских грёз. Бесспорно, она не была пределом совершенства с точёным профилем Персефоны, не носила платья от кутюр, не обладала голосом глубоководной серены, способным загипнотизировать любого скитающегося в плавании. Что, в прочем, говорить – она не обладала фигурой, сравнимой с изгибами античной статуи Венеры. То была дева, несущая миссию естества: простоту в выражении стиля, дарующая умиротворение голосом обычного человеческого создания, способная одним скромным взглядом пробудить в Вас трепетное предвосхищение и зачаровать плавно-грубым движением руки. Она не ела с сорока вилок и семнадцати тарелок, не умела правильно подать нож для масла на застолье. Она могла куда больше – быть тем отпечатком, который оставляет Создатель на чадах своих. Она умела блаженно закрывать глаза в молитве – но молилась не с просьбой и покаянием, а с наслаждением, если молилась вообще. Та дева не воспевала моральную чистоту, не осуждала лицемерие и сплетни, только если для виду перед симпатичным её девичьему сердцу. Но кроме прочего, читатель, стоит не забывать чувствовать тонкую грань между обаятельной девушкой и девочкой, не успевшей познать что-либо роме своего обаяния, подобно оправдывающей исповеди Гумберта в романе Набокова. Восхищение женщиной – восхищение божественным промыслом обыденного и привычного. Восхищение же девочкой и нахождение в ней женских черт – растление нетронутого естества. Только истино естественная женщина может быть врождённой Музой поэтической фантазии ценителя, только дева благая может быть персонажем благодетельной супруги. По тому, какая женщина благосклонно снисходит до человека можно судить о том, насколько сложилась в целом жизнь уважаемого (или уважающего). Не даром женское тело отражается в самых выдающихся смыслом шедеврах искусства – в любой его отрасли есть гармонически идеальные гравюры, скульптуры, поэмы и оды, посвящённые красоте женщины и её природной прелести. Тут можно было бы вставить множество ещё мыслей рассказчика об обожествляющих мирское нимфах – превосходящих любое по совершенству и целостной мудрости философского суждения. Но это или чрезмерно вдохновит читателя и приблизит к получения лавра с перстней самой Афины, либо же наскучит обывателю – погрязжему в низших материях. Поэтому я, голос этой истории, рассказчик и главное действующее лицо, любезно предоставляю возможность себе получить освобождение от очередного вечера тоски по великолепию лучшего исцеления – женскому чувству к своей персоне, а читателя – от вникания в мои грёзы. По сему спешу рассказать о своём происхождении и перенести читателя в далёкий 1801, год рождения меня – наречённого матушкой и отцом Габриэлем.

Чистилище, 1801, 17 июля

Меня ещё не было в этом посредственном мире, когда во Франции правила династия Бонапартов, а в момент, когда я готовился к своему рождению. Ангел по приказу самого Бога провёл меня через Тибр – реку, несущую души грешников на ладье в Чистилище. Я ещё до своего прихода на Землю увидел, что ожидает неправедного после смерти телесной. Тогда, стоя перед Алмазными вратами я заметил такое же столпление людей, какое мне предстояло видеть при каждой мистерии в Париже и был поражён этим количеством. Ангел не сопровождал меня и я мог позволить себе удовлетворить своё любопытство. Мне слышался шёпот каждого присутствующего и каждый голос сплетался с соседним, но не было различно слов, привычных речи человека. Были слышны вопли, крики, стенания и мольбы – всё было окутано ожиданием, но ожиданием чего? Этот вопрос застрял в голове, как обычно застревают между зубов яблочные шкурки – примерзко ощущать и хочется поскорее избавиться. Застыло в памяти желание узнать ответ и было мне воздано это осуществить. Напрягши всё своё нутро я заговорил голосом тех людишек перед воротами в чистилище. – Доброй ночи, господин. Могу ли я узнать, праздно теша своё любопытство, чего Вы тут ожидаете? – Входа в Чистилище и возможности покаяться, заслужить прощение Создателя. – Вы согрешили, готовы каяться и припасть во смирении, но Вам не дают таковой возможности? Моё недоумение росло, как и количество вопросительных фраз в состоявшемся диалолге. – Я не был в своё время крещён, не посещал церковь и верил лишь сердцем. – Но разве не это есть любовь к Богу и благодарность Создателю за жизнь? Разве не это толкуется в заповедях? – Заповеди - всего лишь способ контролировать наше тёмное «Я», а Создателю нужно послушание и необходима дисциплина. Иначе бы мы ценили и жизнь, и смерть, а не что-то одно. Мне было боязно представить Создателя, который способен отдать своё дитя в руки такого испытания – вернее, пытки – для того лишь, чтобы оно вышло из страдания послушным, словно жена домашнего тирана. Я видела Бога истинной любовью. Той любовью, которой заполняется всё домашнее в человеке при мысли о том, что или кого любишь. Я видел всё иначе – так, как Ева видела. Она хотела тогда, когда соблазнила мужа своего лишь служения ему. Она была жертвенно предана ему всем существом своим и готова для благоверного сделать неугодное Создателю и Богу – лишь стоит Адаму захотеть. Адам согласился и сам решил – он не был пленён соблазнением жены к поступку, а сам выбрал жажду величия и приближённости по значению к Богу. А Ева… Бедная Ева, на которую повесил свой грех Адам – она была переполнена прекраснейшей любовью к нему, она его действительно любила и была готова даже обожать, лишь только он попросит найти способ сделать это. И он попросил. Её образ – образ более слабой женщины естества. Женщины, что при классицизме была бы натурой художника. Акварельно-размытая, в пастельных тонах на теневых сторонах любовь, сочившаяся зловонным гноем из Адамова сердца, не могла пересилить чувство нашей с Вами прародительницы. Лишь любовь женщины – подлинное чувство. Со своей фантасмагорической жертвенностью, словно у агнца Божьего, со своей молодой и зелёной верностью, пахнущей мартовским виноградом – тем самым, который в силу своей незрелости кислый и мелкий, но самый чистый и безвредный. Я видел любовь такую в Боге – способную всем преступиться ради любимого и любящего. Но видел ли Бог такую к нему любовь во мне? Было ли моё чувство взаимно и прекрасно во взаимности? Не спросишь – не узнаешь в век. Всё, что я мог знать об этом было эфемерно, не подкреплено фактами полученного опыта в познании. Я хотел преуспеть не в самом познании, отнюдь. Я хотел иметь честь в познании самого чувства – Божественного и идеального, по всем приятным сторонам соответствующего. Мне было не нужным и скучным познать то же чувство любви, что испытывает к нам Создатель, так как моё природное стремление было выше этой примитивности. Мне было чуждо вожделение забавами праздности – французские фотографии, поцелуи в шею при каждой встрече с нелюбимой, но желанной, женщиной, танцы на костях при траурных мероприятиях, влюблённости и симпатии, о которых хотелось бы горячему сердцу с молодой кровью кричать на все существующие миры. Я жаждал любви, о которой захочется молчать в приличном спокойствии старости. С этими мыслями направилось моё существо сквозь врата и взору моему открылось Чистилище во всей его точности. Грешники тут не вопили – по крайней мере долго прибывающие здесь – и стояла какая-то тишина, в подробностях своих благодатная. И тут я, можно сказать, прозрел: грех – не то есть видимое, а то, что слышимое. Грех в тонкости своей мелодия раскаяния истиной любви. Четвёртый круг – круг унывающих и ропот холящих средь переживаний души. Меня что-то зацепило в нём и не хотело пускать ни дальше, ни назад. Я словно хронос в ловушке из петли застыл, проходя мгновение повторно каждую секунду парадокса. Меня звала одна и та же мысль – мысль магии и тайны, мысль загадки для одного. Но меня непристанно завлекала дымка этого состояния. Сознание как будто плющем проело одно и то же ощущение собственного предназначения. Не вспомнить теперь как именно после припадка гармонического звучания струн моего существа я оказался рядом с Апостолами и Иудой, но виделось мне лишь древо с множеством мякоти спелых плодов кроваво-красного цвета.

***

шёпот змия над ухом, я падок соблазнам молящим, я слаб в раю морозным духом и часто с дорожки уходящий

***

Я так мог бы сказать, когда впервые моим языком овладел вкус – сладковато-пряный, как греческий мёд в православной церкви, коим свершается Причастие к Божеству Сына Божьего, к его миссии. С тех пор Четвёртый круг Чистилища стал домом моего сердца и уже моей миссии на Земле. Там я обрёл своё проклятие и свою основную работу – мгновения. Казалось бы, что это просто обозначение единицы измерения времени, обычная цифра если перевести в минуты. С тех пор моя задача – стоять во главе правосудия, проповедовать с щенячей преданностью чистоту и свежесть справедливости. Я мог видеть: то, что с человеком было сделано и что по хронике досталось его доле, то, как боль пронзила сердце и покой. В широком смысле, хронос стал моим слугой и демонстрировал всякий раз при взгляде на человека, как именно его разложила жизнь на три гнилые плоскости бессмысленного сознания. Болезненный рог любого есть удел моих размышлений и единственный творческий простор для моей больной, как дерево инжира ежели покроется тоненькой каймой прозрачно-бледного инея, морали. Предав Иисуса – предал всё святое для католической церкви, предал каноны греческого православия. В прочем, не так уж волновало меня собственное предательство, ведь я бы с куда большим удовольствием предпочёл греческий салат и мифологию для томной игры аллегорий и метафор. В один момент, правда, я хотел, чтобы моё ремесло было продолжением голоса Фемиды, незрячей Богини всеобщего правосудия, а мои приказы – возмездием Немезиды. В прочем, кто был лишён мечтательности, считай, не видел творчества в философии.