Кхеноронкхва

Было это в году одна тысяча семьсот шестьдесят седьмом, на юге Франции, осенью, в графстве Жеводан. Там, в Маржеридских горах, случились неспокойных три года. За то время двести пятьдесят раз на тех, кто жил в Жеводане или был там проездом, нападал таинственный зверь, а сто девятнадцать таких встреч кончились смертями. Зверь разохотился и дальше, на юге Оверни и на севере Виваре и Руерга, но потом вернулся обратно, на родные территории, меж Овернью и Лангедоком. Он избегал мужчин, но пожирал женщин и детей, и чем слабее была его добыча, тем кровавее он убивал. В году тысяча семьсот шестьдесят седьмом из леса Меркуар ближе к вечеру выехало два всадника, один — на сером жеребце в яблоках, другой — на гнедой кобыле. В поводу он вёл гружёную поклажей лошадь. Оба всадника были одеты в крепкие плащи, в высокие штаны и такие же сапоги, всё — из кожи, потому жеводанский промозглый ливень им был нипочём. Лица у них были закрыты воротами плащей, такими высокими, что можно было разглядеть только спокойные глаза, повидавшие слишком многое на своём пути. Головы покрывали треуголки из добротной кожи, шитой прочными нитками. Они не носили никаких отметок, никаких гербов или внешних опознавательных знаков рыцарства или охотничества; эти всадники были явно не из здешних мест, а куда устремляли свой путь, Господь был им свидетель. Но в ту пору случилось так, что по холмам близ города Лангонь несколько невежд, сколотившихся в шайку, с шестами гнали старого знахаря и его припадочную дочь — люди становились недоверчивы и нетерпимы к разного рода проходимцам вроде этих, и даже друг к другу — тоже, потому что три года кряду считали, что жеводанский зверь наслан на них колдунами, цыганами и ведьмами, пособниками Сатаны. Потому как никем иным, кроме адского отродья, он не мог быть. Я не знала, что там случилось, в тех холмах. Говорили, знахарь своровал несколько монет из кошеля человека, который заказал ему лечить своего коня, и что человек тот был на самом деле солдатом, одним из драгун, посланных королём Луи Любовником на охоту за зверем. Никто из местных знахарю не доверял, тому были причины, и я не могла никого винить за недоверие. Знахарь имел дружбу с цыганами; цыганам же в наших краях веры не было. Немая Мелисса, дочь его, была в грязных мокрых лохмотьях, а её отец — в крови, когда они в сумерках вернулись в город. Те, кто их погнал оттуда, не пришли вовсе. Двое незнакомцев приехали на своих лошадях в имение графа д’Апше, не спешиваясь, добрались до самых ступеней, ведущих от селения выше, к самому замку, и только тогда сошли с сёдел. Дождь стал накрапывать всё меньше и меньше, и я вышла в заднюю дверь и вместе с Брижит прогулялась под зонтом, чтоб незаметно разглядеть чужаков. Они тут являлись нечасто, как и другие гости. Наше место все обходили стороной, точно мы были прокляты. Я внимательно глядела в их спины, гадая, зачем они прибыли, и чувствовала странное беспокойство, будто это дело меня касалось, но каким образом, было пока неясно. Когда они скрылись в замке, вернулась в свой дом и я. Я держала вдовью половину дома и ту часть, что по завещанию отписал мне щедрый муж. Нашу лавку забрали церковники — в качестве своей трети от имущества усопшего; меня это не расстраивало. Они избавили меня также от двух лошадей, ещё двух я продала сама, не видя возможности ухаживать за ними. Одну половину дома я сдавала любым приезжим, но три года назад жеводанский дьявол оставил меня без этой маленькой помощи к вдовьей жалкой пенсии, которая полагается с утратой супруга. Хотелось мне в первые пару лет, как меня покинул Бертрам, найти себе хорошего человека, который заботился бы обо мне и любил меня, но сделать это было крайне сложно женщине, живущей так одиноко, как я. Увы, я потеряла родителей спустя четыре года после раннего замужества. Мне было шестнадцать, когда Бертрам посватался за меня отцу; после брачной ночи он отписал мне, как полагалось по традициям, половину имущества — то, что причиталось, как его супруге. Я не ждала от него такой милости, как завещание, ведь он не посвящал меня в подробности своих тайных желаний, но, когда он почил от оспы, упокой Господь его душу, мне зажилось значительно легче, чем тем несчастным женщинам, что делили лишь треть дома с другими наследниками покойных мужей. Быть вдовой в наше неспокойное время — скверно, а в Жеводане — скверно вдвойне. Никто не заступится за тебя в судебных делах и решениях юридических; никто не защитит, если к тебе в дом ворвутся ночью грабители или нападут при свете дня на узких улицах. Время милосердия кончается, когда ко всем в двери стучится большая беда, какая постучалась ко всем здешним жителям, и уж тем более каждый сейчас был, уставший от трёх лет кровавого разбоя, сам за себя. Не проходило ни одного месяца, чтобы мы не хоронили погибших от таинственного зверя, окутавшего террором наши земли. Граф не бездействовал; он и его слуги, и местные мужчины устраивали на него облавы, травили мясо, бросали ядовитую падаль, ставили волчьи ямы и капканы. Всё было тщетно. Жеводанский зверь обходил все ловушки, словно смеялся над нами, и продолжал убивать. Новоприбывшие графские гости не выглядели, как я уже упоминала, ни рыцарями, ни воинами, ни охотниками. Скорее, странниками, ищущими своё место и свою историю, и, несомненно, в этих землях, под покровом сгустившейся ночи, её нашедшими.

᯽

Ранним утром помощница по хозяйству, Брижит, разбудила меня громким стуком и сообщила, что в Лозере нынче приход хотел бы приобрести большой гобелен «Передача ключей» из деяний апостолов Петра и Павла. Это было большой удачей. Сон с меня сошёл мигом; я поднялась с постели и допросила Брижит, отчего она сообщила мне эту новость столь поздно. На что Брижит поведала, что мальчик из прихода прибыл в графство вчерашним днём, но был так напуган странствием по лесу и возможной встречей со зверем, что его отпаивали целый день горячим сидром. И вот, спозаранку, опомнившись, что не выполнил наказ, он прибежал к дому и выложил всё как есть. — Нужно подготовить гобелен в дорогу, — сказала я, — возьми два куска крепкой холстины, моток верёвки на туазу1 туаза = 6 футам ≈ 1,82 метра длиной, кожаный тубус посвободнее. Он говорил что-нибудь о раме? — Нет, мадам. — Тогда тем более, не начинай разговор о ней сама, пусть в другой раз приобретут лучшую, что у нас есть. Послушнику передай, я жду его после обеда у себя в кабинете с деньгами; буду надеяться, он не оробел настолько, чтобы прокутить их в таверне, напившись. Брижит улыбнулась и вышла, я же плотнее прикрыла дверь и стала собираться ко дню грядущему. День стоял не в пример вчерашнему свежий и прохладный, дождь напоминал о себе лишь слякотью и грязью, развезённой там, где улица не была крыта булыжником. Брижит быстро вернулась с налитой в таз тёплой водой; затем помогла мне с корсетом, подождав, пока умоюсь, и подсобила причесаться. Всё это я могла бы сделать сама, но Брижит доставляли удовольствие такого рода поручения. Она часто любовалась моими нарядами, пусть немногим, но отличавшимися от её скудных одёжек, и редкими украшениями, которые некогда мой супруг Бертрам подбирал, руководствуясь своим тонким вкусом. Ей нравилось расчёсывать и укладывать мои волосы, пушить мех на оторочке накидки, чистить туфли, варить кофе и делать всё то, что не делают её многочисленные сёстры и родственницы. Проблема была в том, что я знала Брижит с самого детства, и в том, что жестокосердный отец злонамеренно отправлял её пасти овец на заливные луга близ леса Меркуар. Я полагала, он не испытал после смерти старшей своей дочери Эмиль, загрызенной насмерть зверем, никаких печалей. Лишённый сыновей, он, простой житель деревеньки на окраине имения д’Апше, был обременён уходом за столькими детьми, которым однажды понадобится приданое. Безо всякой жалости он заставлял девочек всё так же работать возле леса пастушками, носить хворост без сопровождения взрослых мужчин или встречать коров, а о гибели как раз коровы горевал больше, чем об утрате дочери. Мать семейства, безмолвная покорная мадам Фюне, всё терпела и потакала мужу. Потому единственное, что я могла сделать для умной золотоволосой Брижит — нанять её к себе за сущие пустяки: пару ливров в хорошие месяцы и двадцать су в плохие, зато Брижит отныне жила на моём обеспечении, в моём же доме, и не досаждала отцу. Собравшись и приведя себя в порядок, я отказалась надевать чёрные кружева, как и всегда, хотя Брижит разочаровано повесила свой прелестный курносый носик, и мне даже стало её чуточку жаль. Чтобы со мной имели дело серьёзные дельцы со всей округи, как это было и до кончины мужа, и чтобы моё слово было достаточно веским и достойным уважения, я старалась соответствовать представлению о благоразумной, благопристойной вдове, которая держит траур по мужу после его кончины. В свои двадцать три года я получила два предложения о новом замужестве, но от обоих воздержалась, хотя боялась жить одна. Я не была уверена в людях, которые их делали, и в том, что они не оставят меня с носом, забрав к рукам недурственное имущество Бертрама. Также свою ладонь могла наложить на него церковь, имеющая свою долю, когда вдова снова выходит замуж, а это меня совершенно не устраивало. Нет, эти мужчины — обычные горожане с усталыми скупыми лицами — не были теми, кому я могла бы довериться. Так, я хранила траур до сих пор, давая всем ясно понять, что скорблю о памяти мужа, и в д’Апше с этим уже, в общем-то, смирились. Как и всегда, в своём чёрном платье, высоко закрывшем грудь, в сетке на тёмные волосы и в накидке с широкими рукавами и отделкой из соболя — отголоски прежнего зажиточного прошлого — я без завтрака торопливо вышла из дома, захватила свой бархатный мешочек на запястье и направилась к Марианне де Моранжа, родной сестре Жана-Франсуа де Моранжа и дочери графа. Она была падкой до искусства и заказывала у меня диковинки, которые я выписывала со всей Франции специально для неё и других знатных женщин этих мест. Воистину, говорят правду, что даже в тёмные времена каждый человек нуждается в красоте. Я прошла по широким ступеням крутой лестницы, предназначенной для незнатных гостей и прислуги. Она вела на старые террасы, где Марианна любила часто бывать. Они были куда более запущенными, с зыбкими, унылыми колоннами и видом на далёкую тёмную полосу леса. В то утро, верно, Марианна проспала нашу встречу, но на террасе я нашла кого-то другого, и сперва даже немного испугалась. Человек сидел на перилах по-турецки, скрестив ноги в лодыжках и раздвинув колени, со спиной абсолютно прямой, пристально глядя на панораму леса. Он был одет в замшу и выделанные шкуры. Непохожий на знатного мужа, он, очевидно, им и не был. Волосы у него были чёрными и стрижеными по плечи, а по бокам — куда короче остальных, точно он срезал их по линиям черепа. Лицо у него было тонкое, черты — точёные и резкие, как лезвие ножа. Притом, когда он обернулся, заметив моё появление, я отметила, что взгляд его оказался кротким и покойным. Не нужно было спрашивать его, чтобы понять — это гость графа, путник из леса Меркуар, тот самый, вероятно, о ком Брижит говорила весь вечер, что он отделал нескольких солдат до крови, отобрав у них шест. Я не смогла найти ни одного синяка на его смуглой коричневой коже и тому снова не удивилась. — Доброго утра, мсье. — Я сделала реверанс. — Простите, что нарушила ваше спокойствие. Я ожидаю здесь молодую графиню. Я полагала, он вежливо ответит мне и завяжет ни к чему не ведущий разговор, но незнакомец молчал. Разве что выражение лица его стало чуть более недоумевающим. Он слегка нахмурил брови. Господь Всевышний, в каком глупом положении я, верно, предстала! А что, если он не разумеет по-французски? Тогда я повторила то же самое на английском, а когда он не ответил мне — на голландском. Стало очевидно, он меня либо не понимает, либо нем. — Хорошо, — пробормотала я, когда он даже повернулся ко мне и слез с перил, — продолжайте молчать, мсье, я вряд ли буду выглядеть глупее, чем сейчас. — Бесполезно корить себя и извиняться, Элиза, — вдруг сказала Марианна за моей спиной, и я с облегчением обернулась. — У нас в замке гости. Прибыл шевалье де Фронсак со своим слугой. Это как раз он. — Шевалье? — я вскинула брови. Смуглый человек улыбнулся. — Слуга, — усмехнулась Марианна. — Так что же, ты принесла? — Разумеется. — Но матушке ни слова. Что ж, доставай! Посмотрю прямо здесь. Я с опаской покосилась на слугу шевалье, однако Марианна поморщилась и отвела в сторону завитые светлые локоны: — Не беспокойся, Мани меня не предаст. Верно же? — Разумеется, нет, мадемауазель, — заявил он. О! Этот дьявол понимает по-французски?! Хотелось бы мне сейчас многое сказать ему в лицо. Я сузила глаза и прожгла его недобрым взглядом, пока он весело улыбался мне в ответ, но лишь презрительно отвернулась к графине. — Итак, портсигар с мундштуком. Мундштук вырезан из кости, полагаю, вам он понравится. — Ох, Элиза, мы знакомы с детства, но ты до сих пор не отучилась говорить со мной так чопорно, как только можешь. — У меня были хорошие учителя, — грустно улыбнулась я и вручила ей мешочек. — Откройте тесьму, там всё ваше, мадемуазель. — Но это же замечательно! Она выложила на ладонь изящный серебряный портсигар, украшенный перламутром и жемчугом, и в тон ему мундштук в элегантном кожаном чехле, перевязанном лентой. Слуга по имени Мани с любопытством вытянул шею, желая разглядеть получше вручённые мною вещи. — Полагаю, этого должно хватить? Она передала мне кошель с деньгами. Мне не нужно было заглядывать в него. По весу я понимала, что Марианна положила туда больше монет, чем стоила моя красивая безделица, но спорить с ней было бесполезно — к тому же, я действительно нуждалась в средствах. — А теперь составь мне компанию на завтраке, — сказала она. — Мой день пройдёт и без того отвратительно. Хотелось бы скрасить хорошим обществом своё утро. — Я как знала и не завтракала. — Ну вот, видишь, как удачно всё складывается. — Она коснулась рукой моего плеча и повела через арку, увитую диким плющом, к другой террасе, на которой имела привычку трапезничать. — Нынче вечером отец устраивает званый ужин в честь прибывшего гостя. Шевалье де Фронсак прибыл из Америки… — Так издалека? — И вознамерился занять теперь своей личностью каждый светский вечер, — закончила Марианна и печально покачала головой. — Знала бы ты, как порой я завидую тебе. — Вот ещё. Не стоит. Участь вдовы не так привлекательна. Во всяком случае, если решишь быстро овдоветь, выбирай мужа побогаче, — и я озорно взглянула на Марианну. Та расхохоталась. Мы прошли к накрытому на двоих ажурному столу, в центре которого стоял небольшой букет цветов. Блюда и посуда простые, и всё убранство тоже, но оформлено с крайним вкусом. Я опустилась в плетёное кресло после Марианны, и наконец мы с ней смогли общаться на равных — когда нас не касался ни один чужой взгляд. За завтраком она поведала мне о своих горестях, я ей — о своих. В последние дни затяжной осени ничто не могло развеять нашей тоски о светлом будущем, и мы обе жаловались на свою горькую участь, что подтвердило общее правило: все мы в некоторой мере несчастливы. Особенно тяжко Марианне было терпеть общество именитых гостей. Она не желала его, а хотела сейчас уединения. Я же тосковала от своего одиночества и уставала от бесконечных дел. Казалось, моя жизнь течёт слишком однообразно изо дня в день, о чём я и жаловалась Марианне без устали. Проблем добавляло и отсутствие заказчиков. Из Жевадана немногие решались приобретать гравюры и гобелены, какими бы даровитыми ни были соткавшие и написавшие их мастера. В конце концов, кто-то должен был добраться с приобретением живым из точки А в точку Б. — На днях капитан устраивает большую охоту, — сообщила Марианна. — По секрету скажу тебе, Элиз, я буду там. — Неужели? — Буду, даже если маменька запретит. Потому что очень скоро я покроюсь пылью и обрасту паутиной здесь, в д’Апше, если не буду действовать. — Марианна отпила ароматный чай с розой и встрепенулась. — Шесть тысяч луидоров король отдаст тому, кто поймает и убьёт жеваданского зверя. Представляешь, сколько знатных охотников соберётся в эти дни на облаве? — Много, полагаю. — Несоизмеримо! — заявила Марианна и хлопнула в ладоши. — Что ж, полагаю, тебе просто необходимо быть там. Я вздрогнула и убрала чашку от губ, едва не обжёгшись. — Что? Друг мой, ты, верно, бредишь. Полагаю, тебе не стоит курить втайне от матушки. Это дурно влияет на твой мозг. — Вполне благоприятно, потому что я придумала гениальный план. Я беру тебя с собой на охоту… — План уже провалился, Марианна, я продала своих лошадей. — Подумаешь! Словно в моей конюшне не найдётся для тебя одной. — Я неважно езжу верхом. Она покачала головой: — Ты желаешь всю жизнь носить траур по мужу? Ты так сильно его любила, что теперь отказываешься сближаться хоть с кем-то? — Я очень сильно люблю его деньги, мой дом и мою свободу. — Я поставила чашку на блюдце, разрисованное павлинами, и сощурилась. — Не говори, что там соберутся все прекрасные женихи. — Именно так и будет, — серьёзно сказала она. — Думаешь, отчего матушка посопротивляется мне и перестанет? Она спит и видит, как какой-нибудь сынок соседского графа приглянется мне и западёт в душу. Почему же я не могу пожелать тебе встретить достойного человека? Тебе, моему другу? Ты же ничего не теряешь. — Кроме, разве что, времени. — Времени, проведённого со мной! Мы рассмеялись. От компании Марианны мне всегда становилось легче. Общение с ней было что глоток свежего воздуха в душной комнате. Всякий раз, как мы виделись, я замечала уловимый контраст между нами, но он не мешал нашей дружбе. А ведь прежде я была так же смела и беззаботна, как она — пока отец не обанкротился, отдав меня замуж за Бертрама. Несколько лет с ним были моей школой жизни. От этой школы на мне остались свои уроки. Но рядом с Марианной я словно вспоминала, что я ещё слишком молода, чтобы быть такой серьёзной, пусть люди внизу, за сорок ступеней от террасы к селению, считают иначе и представляют меня по-другому. Крепко пожав руку моей дорогой Марианны, я кивнула: — Если ты настаиваешь, буду обязательно. Но предупреждаю, что лошадь остаётся твоей заботой. — Я подарила бы тебе сотню лошадей, будь на то моя воля, — сказал она и сжала мою руку в ответ. — Но, к сожалению, я тоже несвободна в своих решениях. Во всяком случае, пока. «И, к сожалению, это навсегда так» — печально подумалось мне, но вслух я не сказала ничего. К чему расстраивать моё любимое дитя?