Раньше в этих пещерах было очень шумно, и Звездокрыл понял это лишь сейчас. Неуверенно переступил порог, входя из солнечной Пиррии с чистым голубым небом и блестящими, как изумруды, густыми лесами за горизонтом, в холодные, пыльные пещеры, долгие годы скрытые от посторонних глаз. Он огляделся. Факелы не горели, запах пергамента и чернил выветрился, как и запах еды, и запах драконов. И все же здесь было душно, точно никто годами не проветривал, хотя, конечно же, окно здесь имелось — обычная брешь в камне, расположенная над потолком. Звездокрыл сделал ещё один неуверенный шаг, цокнул хвостом по камню и высек искру. Легкая дрожь пробрала его, когда он подумал, что целую жизнь назад он не видел ничего, кроме этих пещер, и не знал никого, кроме своих друзей и воспитателей.
Он застыл, и воспоминания, спрятавшись в тенях весеннего солнца, стали подкрадываться к ночному дракону. Здесь же, подумал он, стояла Пурпур, когда… когда…
— Звезд? — Солнышко тронула его за плечо, и тот, дернувшись, резко обернулся. Солнышко смотрела на него беспокойно, точно важнее момента возвращения была его тревога. Её зеленые глаза и золотая чешуя налились светом полудня, когда она, поняв причину его беспокойства, сказала: — Все в порядке. Это просто коридоры. Здесь ничего нет.
— Верно, — они обернулись назад, услышав голос радужной. Ореола, которая долгие месяцы скрывала, что ей удалось восстановить механизм, открывающий проход, стояла сейчас мятно-зеленая, рыжая, красная, как кармин, увитая едва заметными синими капельками, и стискивала в острых когтях рычаг. — Я заходила сюда только раз, чтобы починить дверь изнутри, но чувствовала… чувствовала, что здесь никого, ничего нет. Только пустота, — с этими словами она выпустила рычаг и подошла к друзьям. Она взглянула в глаза Звездокрылу и сказала с чувством, которого он совсем не ожидал от неё — такой черствой и саркастичной: — Если хочешь, я буду рядом.
— Я хочу, чтобы вы все были рядом, — шепнул он. Глин и Цунами, стоявшие позади, не услышали его, но все равно поняли и улыбнулись. Солнышко махнула им хвостом, подзывая за собой, и Ореола, положив крыло на спину Звездокрыла, повела друзей во мрак, перед тем, как увязнуть в нём, попросив:
— Глин, зажигай все факелы, что найдешь, у Цунами в сумке как раз завалялись свеженькие смола и ель, — и в подтверждении этого морская лукаво улыбнулась, дав земляному заглянуть в свою сумку. Похоже, подумал Звездокрыл, они с Ореолой давно все продумали, и улыбка наконец дрогнула на его губах.
Они прорвались во тьму, как огоньки жизни в лоно смерти, и стали один за другим зажигаться ярким пламенем факелы. Каждый был как звезда, и вместе они образовывали цепь, подле которой шел ночной дракон, и думал: это похоже на дорогу воспоминаний. Тьма и на краю зрения — созвездие оранжевых искр, что ведет назад в прошлое. Ему подумалось, что придуманная им метафора идеально легла бы на красивую песню или стала бы сказочным, волшебным эпизодом в такой же волшебной книге. Они пошли быстрее. И чем быстрее — тем дальше в минувшие дни.
Раньше, подумала Солнышко, здесь пахло кровью. Их кровью и кровью животных, на которых их учили охотиться. Здесь Кречет искала внутреннего монстра Глина и выбивала всю дурь из Ореолы, винила Солнышко в том, что у неё нет шипа на хвосте и рычала на Цунами, всегда заступающуюся за друзей. Но также здесь были Бархан и Ласт, воин с суровой внешностью и ласковым сердцем и трус, бежавший с войны и бросивший на ней жену с ребенком. Один заменял Кречет, когда та совсем выходила из себя, и объяснял тонкости военного дела, другой — посвящал драконят в пиррийское искусство, географию и медицину. Они оба были хорошими. В отличие от злой небесной, которая винила всех в своей горькой судьбе.
Дракониха нахмурилась, а потом застыла, как вкопанная. Язычок пламени скользнул по факелу, в который Цунами как раз насыпала все необходимое, и пятёрка друзей застряла у входа в свою комнату. Здесь все ещё лежали подстилки, желтые и белые, рассыпавшиеся серым прахом и таинственным образом сохранившие форму. Солнышко замерла не только внешне, но и внутренне — что-то сделал с ней взгляд на эту комнату, что ненадолго выбило её из тела. Словно промчавшись по созвездию, ведшему в прошлое, она оказалась в далёком детстве, когда они, годовалые капризные малыши, били друг друга мхом и водорослями, листьями и кусками земли, и к ним врывался сонный Ласт, прислонял палец к губам и произносил громкое и очень смешное: «Шшш!».
Солнышко развернулась, чтобы уйти, но встретилась глазами с зеленым взором Ореолы и не сдвинулась с места. И она вспомнила, чем кончились счастливые деньки: покушением на их подругу. Нахлынувшие воспоминания оказались такой силы, что Солнышко пошатнулась и крепко обняла радужную, упав на её грудь. Было интересно узнать, что она думает, но Солнышко боялась спрашивать, особенно сейчас, когда один за другим драконы стали отворачиваться в сторону Цунами. Та удалялась в темный, неосвещенный проход, однако каждый из них помнил, куда тот вел — к подземной реке.
Раньше, подумала Цунами, погружаясь во мглу, здесь было светло и безопасно. Сейчас, что бы ни говорила Ореола, здесь стало тихо, холодно, враждебно. И Цунами шла туда только потому, что хотела вспомнить, с чего все началось. Где она, превосходная летунья, так сказать, ползала — в пресной воде, от которой теперь отчетливо воняло затхлостью.
Огонь загорался за её спиной, огонь верного друга, и розблески пламени летели, точно осколки, по полу и стенам, расчерченным драконьими тенями. А потом она дошла и, увидев знакомую полосу мутно-голубой со стальным отливом воды, ухмыльнулась. Цунами почувствовала себя дома. Это ощущение продлилось недолго, вскоре она снова подумала о воспитателях и Провидце, который хотел убить Ори из-за того, что она была не небесной. И все же — та секунда, пропитанная светлой грустью и тихой, незаметной под слоем прочной чешуи и жизненного опыта, радостью, была острой и сильной, как меч, вошедший в грудь.
Как пепел из вулкана, её выбросило в совсем уж недалекое прошлое: в дом Глина на болоте, в День Яйца, проведённый на берегу моря, в утренние сумерки, встреченные возле костра. Она подумала о том, сколько всего обрела — все то, чего была лишена в этих пещерах. Она обрела уже не группу маленьких дракончиков, которые любили друг друга в первую очередь потому что родились вместе и вместе терпели побои и изнурительные тренировки, вместе ставили дурацкие пьесы и учили историю своих королевств — с ней стояли воины, бок о бок с которыми Цунами проливала кровь, которые рисковали всем ради неё и ради которых она рисковала точно также. Они прошли через предательства, смерти, черт подери, войну. И вернулись сюда. К истокам. И в некотором смысле Цунами была благодарна этим пещерам за науку. За эту жестокую науку, которая отобрала у них семьи и нормальное детство.
Не переставая летать в урагане воспоминаний, морская дракониха протянула Глину лапу, и тот сжал её с неожиданным трепетом, и они шагнули в реку, которая некогда спасла их. Но она бы не спасла драконят без Цунами и Глина, и именно им, решила бывшая принцесса, суждено было вновь в неё погрузиться. Перед исчезновением в воде Цунами встретилась с Ореолой, о которой вчера ей снился поразительной красоты сон, и нежно прошептала:
— Мы скоро, и часу не пройдёт.
— Ну-ну, — сказала она. — Не выполнишь обещание — закую в цепи, чтобы больше никуда не делась, — затем обернулась к Глину и коснулась носом его носа. — Удачи. И, как и прошлый раз, вернись живым, мой спаситель.
Раньше, вспомнил Глин, Ореола почти не смеялась. Она могла издать саркастический, наигранный смех, но в основном выражение уныния и печали не сползали с уголков её губ и чуть прикрытых век. А теперь она смеялась, потому что засмеялись все, даже Цунами, для которой шутка должна была стать обидной, и смех был реальным, искренним, как все времена года, небесные светила и слезы послевоенного времени. Эти пещеры существовали не только снаружи, но и внутри драконят, в их израненных сердцах. Они редко когда по-настоящему радовались, ещё реже — были счастливы. И сейчас, слыша этот смех, он увидел: как Кречет прижимает его к земле, царапая алмазно-острыми когтями его чешую и говоря, что он никчёмен; как её дочь, Беда, жмется к нему каждое утро, позволяя целовать себя в тонкое ушко, и оба знают, они — единственная суперсила, что у каждого из них есть.
Он взглянул на подругу, кивнул, и та, точно проделывая некий древний ритуал, взяла его за затылок и медленно опустила в воду. Глин прикрыл глаза, когда речная гладь скользнула по щекам, а потом полностью подчинила своей невесомости и тишине. Она была вязкой и неощутимо легкой, пахнущей всеми временами разом. В ней царило спокойствие, и её холод, пробравшийся под кожу, наполнил жилы мягким снегом, и самого его обуяло умиротворение. Он успокоился, как никогда раньше не успокаивался, и стал собой — таким, какой он есть, ведь только в воде, где ты один, ты — настоящий, как смех и улыбки друзей. Глин разомкнул веки и понял, что лежал на дне, словно уснул, и верх, подсвеченный светом факелов, был прекрасен. Потом над ним появилась Цунами, ухмыльнулась и вильнула хвостом — погнали, мол, осмотримся. И, разумеется, земляной поплыл первым.
Здесь, в этом потоке, он обрел себя, храброго, способного на подвиги, доброго, и впервые забыл, что пару минут назад был неуклюжим бездарем Глином. Было ужасно холодно, каменные зубья больно царапали плотно прилегающие к бокам крылья, острые края, напоминающие когти, звякали, как серебро о серебро, цепляясь за чешую на бёдрах. Места здесь стало меньше, чем раньше, и для нормальных, быстрых гребков не хваталось каких-то миллиметров. В тот непроглядно темный узкий туннель, в котором он некогда застрял, Глину и нырять не захотелось. А потом он подумал, что будет жалеть о не сделанном до конца жизни, и рискнул — поплыл, выгибаясь, как стрела, втягивая живот и до боли — крылья в бедра. Удивительно, но в этот раз он проскочил без происшествий, и Глин со смехом подумал, что не зря Беда посадила его на диету.
Затем появились зелено-желтые светлячки, которых в прошлом земляной перепутал со звездами. Проход стал расширяться, свет становился насыщеннее, и наконец, оттолкнувшись лапами ото дна, Глин всплыл на поверхность, жадно и с наслаждением хватая спертый пещерный воздух своим ртом. На языке играл сладковатый вкус некого запаха, но какого, сказать было сложно, уши же заложило — вместо звуков было эхо, так что громкое рождение Цунами из воды для Глина звучало, как далекое шипение. Здесь поток был ещё слабым, дальше, он хорошо это запомнил, он набирал скорость. Он помнил и то, как барахтался в бурлящей воде, как она трепала его за хвост и крылья, точно тряпичную куклу, и то, к чему то приключение привело. И Глин, вылезая из воды, улыбнулся и своей тогдашней детской глупости, и тусклому сиянию, которое подарили ему и Цунами светлячки.
В это время бывшие дракончики продолжили обследовать древние пещеры, и все чаще Ореола натыкалась на следы своего пребывания. Она касалась отметин своих маленьких когтей и проводила по ним своей тонкой длинной лапкой, нашла стену, на которой пряталась, делаясь невидимой, и зашла в учебную, ту самую комнату, где её от чего-то накрывало спокойствием. В этом ужасном месте, где были Ласт, который служил живым напоминанием её «ошибочности», Кречет, презиравшая Ореолу всей душой, и Бархан, не осуждающий, не хвалящий, просто посмеивающийся над сонливостью маленькой радужной — учебная была тем уголком, в котором Ореола забывала, кто она, погружаясь в истории великих сражений и любовных драм. Здесь было спокойно, как под одеялом, спокойнее, чем в детской.
Раньше, вспомнила она и хмыкнула, я и представить не могла, что стану королевой. Я была ленивой, безмозглой ящерицей, не достойной ни крыльев, ни своей прекрасной чешуи, ни хотя бы еды и крова. Для всех я была либо дурацкой погрешностью в больших планах Когтей мира, либо болезненной занозой в заднице. А теперь Ореола королева дождевого леса и племени ночных. Два королевства в её когтях, корона из цветов и благородных металлов, вкуснейшие фрукты, верный товарищ и защитник, замечательный брат и друзья — те друзья, о которых можно только мечтать. Улыбка вновь расчертила её лицо, и Ореола поняла, что никогда не улыбалась здесь так часто, как сейчас. Это она открыла эту пещеру, это она решила восстановить механизм, откатывающий камень и впускающий в эти мрачные коридоры свет солнца. Почему же? Что-то было важное, как нить, протянутая от неё до груди Ореолы, что-то, что всегда возвращало её сюда. Болезненная привязанность? Или любовь к тем редким моментам радости? Она не знала.
Послышался всплеск, это вернулись друзья, и сердце радужной драконихи дрогнуло. Цокая когтями, она медленно вышла к берегу, пройдя мимо бежавших со всех лап Звездокрыла и Солнышко. Как героев, они вытаскивали Глина и Цунами из воды, держали их за лапы и плечи и спрашивали, спасет ли их Глин в этот раз. Глядя на них, Ореола чувствовала себя… светло и спокойно, как трехлунная ночь. Цунами стала рассказывать, как ей захотелось вернуться и найти какую-нибудь банку, чтобы поймать в неё светлячков, Глин — что спустился к кислотному озеру, в которое с превеликим удовольствием скинул кусок скалы. Слушая их, Ореола знала — они чувствуют то же, что и она. Здесь не было никаких призраков, кроме призраков прошлого, никого, кроме выросших драконят судьбы.
Они ещё долго сидели в этой пещере, закрывшись за валуном, рассматривая знаковые места и погружаясь в воспоминания, плохие и хорошие. Они вспоминали, спрашивали друг друга, и так получалось, что их разговоры были подобны волнам: уползая вниз, на годы назад, они непременно поднимались, уходя вперед. Драконы сравнивали. Сравнивали то, какими были тогда и какими стали сейчас, чего у них не было и что они наконец обрели. И когда из сумки Цунами Звездокрыл с удивлением извлек лютню, то все сразу поняли, к чему дело идет. Лютня оказалась в широких, но ловких лапах Глина, и тот запел — не то что бы мелодично, однако не отталкивающе, красиво своей простотой:
Дракончики, не спите
Давно вам в путь пора!
На смертный бой,
Чтоб стать судьбой
Дракончики, ура!
В ней было много куплетов, но народ запомнил только главный, что повторялся четыре раза за песню и ещё один раз — в измененном виде:
Дракончики, придите
Давно вам в бой пора!
Во свете лун
И реве крыл
Дракончики… спасите…
И, едва кончив песнь, Глин обессилено опустил лютню, поднял голову и взглянул на драконов. Те сидели неподвижно и внимали наступившей тишине. Потом он облизнул сухие губы, поднял инструмент за гриф и спросил:
— Объяснит ли мне кто-нибудь, зачем она тебе вообще?
— Как зачем? — насупилась Цунами. — Чтобы петь. Так, по вечерам, когда тоска находит. Ну и когда Ореола просит, но просит она, правда, редко.
— Потому что ты знаешь всего три песни, — фыркнула Ореола.
— Целых три! Неужели этого так мало?
Солнышко прыснула.
— Глин, а, Глин, — взглянула она на него мокрыми от смеха глазами. — Попробуй наиграть ту песенку, что себе под нос бурчал Бархан, когда на него находило хорошее настроение, — и мило улыбнулась. Когда Солнышко так улыбалась, никто никогда не говорил «Нет». Однако Глин, да и все остальные, вспомнив слова той песни, вдруг вспыхнули — особенно Ореола, ставшая оранжево-фиолетовой, как заря в конце дня. Земляной прокашлялся, ища поддержки в Звездокрыле, который, быть может, наконец раскрыл бы Солнышко смысл любимой песенки Бархана. Хотя… кажется, она все знала, и её это ни капли не смущало.
Обреченно вздохнув, Глин подергал струны, настроил лютню, прокашлялся и, вспоминая, запел:
Я уже не очень молод, но еще могуч мой молот…
Кто-то не выдержал, кто — никто не услышал, потому что через мгновение его хохот подхватили остальные. Однако, удивительное дело, как и любая песня, эта врезалась в бедра и крылья, ребра, между которыми билась душа, и в плечи, и все это, подобно нитям на пальцах кукловода, приводило в движение тело. Один за другим драконы стали как бы случайно отбивать ритм и открывать пасти, беззвучно подпевая. И не было смущения от текста. Только смех и радость, разгорающаяся внутри, как костер.
Спустя время, когда, казалось, пролетели стремительные, как молнии, часы, Солнышко и Звездокрыл открыли выход на улицу и высунули головы из теплого, пахнущего драконьими запахами и напоенного музыкой помещения. Снаружи расстелилась темно-синяя ночь, сверкающая миллиардами капелек тающего чистого льда — белыми звездами. Солнышко глубоко вобрала в себя свежий холодный воздух, и сердце её запело в такт Глину. Ветер принёс ароматы весны: мельчающего снега, из-под которого стала выбираться жухлая трава и прошлогодние листья; молодых цветочков, не то подснежников, не то медуницы; крохотных почек на черных подмороженных ветвях голых деревьев.
Звездокрыл обернулся. К его ужасу, земляной, поддавшись вдохновению, вскочил на импровизированный стол и запел во всю силу своих мощных легких, при том пританцовывая, как будто всегда этим занимался. Он держал лапы Цунами в своих лапах, пел ей в лицо, и та смеялась, между приступами хохота прося перестать с ней танцевать. Ореола наблюдала за ними с таинственной улыбкой на тонких губах, и её глаза, зеленые, как все леса Пиррии, отражали серебристый лунный свет.
А ты так мила, как поцелуй,
И так резка, как солнечный удар…
Звездокрыл подумал: здесь действительно нет ничего страшного. Прошлое есть прошлое — оно тебя не тронет, так как вас разделяет нерушимая стена прожитых лет. Оно не вернётся в том виде, в каком было изначально, как не сможешь ты остаться таким, как год назад. Да, здесь было плохо. Здесь были и детский смех, и друзья, но также были ужасные взрослые, что ненавидели свой выбор стать воспитателями будущих спасителей.
Улыбка рассекла его лицо, и звездные черные крылья распахнулись, ловя прохладу. Он прикрыл веки, дал себе прочувствовать величие этого момента. Они здесь, в этих пещерах, и впервые они здесь по-настоящему счастливы. Вот он слышит, как Глин с грохотом соскакивает на пол, хватает Солнышко и кружится с ней, как осенние листья на ветру. Вот он слышит, как тот снова начинает бренчать на лютне, и музыка вибрирует весенним ручейком, и Цунами ловит Ореолу, специально опрокинувшуюся спиной назад.
Звездокрыл открыл глаза, вернулся внутрь и достал из кармашек своего сиреневого плаща маленький агат, единственный драгоценный камень, не ушедший на создание академии Яшмовой горы. Он уже плохо помнил, почему никогда с ним не расставался и откуда тот взялся. Тот же вопрос он задавал фигурке спящего дракона, пылившейся на его рабочем столе. Ответ был, но выцвел, как свойственно любым воспоминаниям, и все, что оставалось Звездокрылу — подкинуть его и решить, что делать дальше: присоединиться к друзьям или остаться наслаждаться ночью.
Выпала поцарапанная сторона. Значит, друзья.
