Поражение наносят обречённые

Комичен я в те редкие мгновенья, Когда приходит счастье на порог. Трагичен я, когда по мановенью Лихой судьбы — проходит счастья срок. Эдмунд Спенсер, сонет 54

      В парижском порту письма в плетёных корзинах снесли с причаливших кораблей, не разбитых штормами, хоть и помотанных ими основательно; к конверту пристал запах морской соли, заплесневевших ржаных сухарей и пота измочаленных матросов. Для Джона Лоуренса конверты источали благовоние бескрайней пенящейся из-под форштевня бирюзы, фырчащего дыхания влажного ветра, лесов брошенных берегов и кожи в сине-сиреневых жилках, за ухом, которую Джон самозабвенно целовал перед взбеганием по трапу, — поцелуй составлял тождество авансу и пайку до следующего свидания. У Александра Гамильтона то место обладало особенной, пикантной чувствительностью: подтрунивая над самим собой, он твердил, что его Эрос пером за ухом пощекотал. Ломая сургуч, Лоуренс чуял, что его терпение грозилось лопнуть вскорости. Алчность заходилась стенаниями: «Подайте Александра Гамильтона», и не имело ни малейшего значения, что политическая миссия во Франции не окончена, что долг призывает уняться, что у прославленного Александра Гамильтона, как и у Лоуренса, существуют, обеспечивая друг друга, жёны и репутации. Гамильтон и Лоуренс — достойные господа, заслуженные офицеры, кабинетные люди и дипломаты — пренебрегали кодексом благонравия только тогда, когда морализаторство дотягивалось непосредственно до них, до их сношений. Их роман стал исключением, и перед ним неписаные законы о благонравии теряли в весе. Элизабет появилась в жизни Гамильтона своевременно: он как раз достиг возраста, когда отсутствие супруги ещё не бросалось в глаза, но становилось чем-то сродни покашливанию перед простудой.       Из двух зол они выбрали меньшее, и обманывали всех, но не друг друга. Историю можно изогнуть как угодно, но в конечном счёте правду хранили они, и они готовились к погребению этой хрупкой, но неугодной миру красавицы, лишь бы не потерять всё приобретённое. Пан или пропал? Для них — и пан и пропал; двуликий Янус. Им потребовался опыт, чтобы научиться «сбрасывать кожу». Три года назад они крупно поссорились незадолго до отправления Лоуренса в Южную Каролину для формирования чёрного батальона. При ком-то из штата Гамильтон вёл себя обычно и не возбуждал подозрений относительно своего душевного состояния, но наедине с Лоуренсом — не скромничал: он гневался из-за того, что тот ни разу не упомянул Марту и дочь Фрэнсис. Джон же отмечал, что Гамильтон никогда не интересовался подноготной всерьёз. И так оно и было, — они жили без оглядки, жили настоящим. Стараясь успокоить Гамильтона и заверить его в своей преданности ему, Лоуренс поведал об требовательном отце, о мечтах и планах юности, о знакомстве с Мартой, о скандале, который удалось заметь женитьбой. Гамильтон не смилостивился, — в нём возопила гордость.       — Святая дева, если память меня не подводит, я велел никого к себе не пускать. Мне следует озаботиться слухом своего секретаря. — Гамильтон не поднимал на Лоуренса взгляд, раскладывая бумаги на столе; на щеках тени от его ресницы из-за частого моргания походили на крылья чёрного насекомого. — Ни на кого нельзя положиться, только на одного себя. Такова жизнь. — Гамильтон обмакнул перо в чернильницу и поскрёб очином бумагу. В его кабинет по-пластунски заполз полумрак и смешался с желтоватым светом от двух канделябров. Гамильтон часто работал до полуночи. Контуры его лица очертились жирнее, обрели гротескную, выточенную выразительность.       Лоуренс, с растрепавшимися волосами и сбитым платком, остановился посреди комнаты. Он пробился к своему другу, можно считать, без боя. Мистер Джефферсон, верный служака, приземистый, близорукий, хилый, но расторопный в деловых вопросах, — сделал всё посильное, чтобы остановить непрошеного посетителя. Однако что он мог предпринять с его-то комплекцией против ладно сложенного военного человека, привыкшего добиваться поставленных целей?       — Александр, — попросил Лоуренс. Он похрустел пальцами — одним за другим.       — Но для вас правила неписаны, не так ли? С чего бы? Для вас. Ваша жена, вероятно, любит вашу напористость.       — Александр. — Он мог произносить его имя с несчётными интонациями. Его колотила нервная тревога и он злился — на себя, на само положение дел, на Гамильтона, официозно ведущего себя с ним. — Посмотрите на меня.       — На кой вам это? Хотите обсудить вашу компанию? Рекомендую не питать больших иллюзий. Не всё получается с первого раза. Моё время дорого, поэтому давайте мы с вами перенесём беседу на завтра. Спешка ни к чему.       — Я тосковал по вам всю неделю, — говорил Джон то, что не привык. Не в его характере безрассудные излияния чувств. Языком поступков он владел лучше, но сейчас, он это знает, — нужны слова. — Я думал о вас.       Перо застыло; Гамильтон опустил голову ещё ниже и помотал ею в отчаяние.       — Вы невозможны. Бессовестный нахал.       — Каждую свободную минуту, каждую ночь.       — Прекратите, Джон. Угомонитесь, вы, несчастный.       — Только о вас.       Гамильтон согнул перо и с отвращением бросил его на пол.       — Откуда в вас это? — спросил он, не скрывая уже дрожи. — Вероломство? Жестокость? Вы же сами всегда утверждали, что мы ходим по краю бездны. А теперь?.. Не лучше ли вам сосредоточиться на том, что хорошо получается у вас, а мне — на том, что у меня? Теперь, когда я знаю правду, нам должно стать проще сотрудничать. Ведь верно? У нас много общего, поэтому мы сохраним дружбу. Я тоже женюсь, и тогда…       — Только посмейте.       Гамильтон улыбнулся.       — Вам можно, а мне нет? Какой вы, однако. Предлагаете, стало быть, и дальше довольствоваться уличными девками.       Лоуренс ушёл, хлопнув дверью. Холодный ветер бил его в лицо, когда он возвращался по темноте домой.       «Научите меня лицедейству до своего отъезда. А я вас научу стыду. Тогда мы сравняемся. А. Гамильтон», — короткое письмо Лоуренс разорвал после прочтения. К следующему же вечеру Лоуренс появился у порога Гамильтона и, не внемля bon ton, кинулся с колючими поцелуями, будто ими втолковывал что-то ему. Гамильтон принял их как змеиный яд, сжал Лоуренсу горло, намеревался душить, но вместо это гладил. «Я не способен… причинить вам боль. Я бессилен…» — жаловался в пустоту Гамильтон, пока Джон прижимал его к стене и раздевал его, как куклу. «Ну так проявите силу здесь. Может быть, я погибну там, может быть, это ваш последний шанс. Я никогда не прощу себя за то, что вы… что не сказал, мальчик мой…» — к нёбу подобрался сухой всхлип, и Лоуренс, чтобы не обнаружить уязвимости, отпрянул, отвернул лицо. Александр заметил, успел; он поправил расстёгнутую рубашку на груди и, — то ли рассвирепев, то ли выказывая утешение, — грубо и больно схватил Лоуренса за плечи и поцеловал сам. «Делайте своё дело, — изъявил Гамильтон, прижимаясь к нему. — Ещё раз помяните смерть, я вас отхлещу лозиной».       Они так и расстались, не примирившись полностью. Когда Лоуренс уехал, Гамильтон писал ему так часто, как у него получалось; он шутил и шутил едко над «тайнами достойного муженька». Слог его делался всё более милостивым. Сардонический тон уступил истинным чувствам.       Процесс формирования полка в Каролине шёл медленно; форсировать его получилось бы только через согласие губернатора, но Ратледж, известный скептик, не уступал. Аболиционизм воспринимался правящей в Чарльстоне вершиной как «опасная игрушка» и безрассудным стремлением «повести в атаку горилл». Лоуренс изматывался и спал через день, да и то — пару часов, как в лагере в Велли-Фордж в семьдесят восьмом. Старые раны ныли от сквозняков. Если не поддержка Гамильтона, всём компания была бы совсем неподъёмной для Лоуренса.       Письма Гамильтона, переполненные выражением участия, избавляли его от отчаянья.       «Вы накрепко вклинились в мои мысли, мой добрый друг. Даже когда я составляю списки, я думаю о вас, Джон. Пусть вас это рассмешит, но я дважды писал ваше имя там, где не следовало; приходилось править или начинать всё сначала. Господин Вашингтон видит меня насквозь, его глаза отнюдь не слепы — нет, более зрячего человека я не встречал. Он слушал вчера мой доклад, во время которого я позволил себе заминку. Он спросил, что со мной (я никогда ничего подобного не допускал), а я постарался уйти от разговора. Вы не поверите, Джон, — Вашингтон улыбнулся, выдвинул ящик своего комода, достал графин со стаканами и предложил выпить. Я спросил, что за что мы пьём. Он ответил, что «за будущие победы и против будущих поражений». Когда мы разговорились, он сказал, что я, судя по всему, страдаю от любви. Можете вообразить? Я было отрицал, но он объяснил, что это отчётливо читается по моей рассеянности. Пишите мне, Джон. Не забывайте меня. И помните, что в одном вашем пальце больше мужества и благородства, чем во всех ограниченных снобах Чарльстона. Ваш А. Гамильтон».       Лоуренс исполнял наказ — писал, даже когда началась осада Чарльстона. Он сидел на скале и думал о море — и думал об Гамильтоне. Водная стихия напоминала ему Гамильтона.       Малодушие предстал особенно уродливо в лице губернатора, предложившего сдать Чарльстон без сопротивления. До Джона Лоуренса дошли сведения, что с его малой родиной собираются поступить по-скотски, и он прилюдно назвал Ратледжа предателем и питомцем англичан, готовым пресмыкаться перед кем угодно ради личной выгоды. Лоуренс уже решил, что продолжит сражаться за Чарльстон, хоть за последний акр земли, — или пропади пропадом вся эта проклятая война.       Во время военных действий, в лагере, он свёл знакомство с пятидесятилетним практикующим фельдшером Фредериком Джонсоном; как оказалось, он был давним другом матери Лоуренса, знал её ещё девочкой. Именно Джонсон перевязывал Лоуренса после ранения; скакуна Джона — пегого Центуриона, к которому невозможно было не испытывать симпатии из-за его резвости и послушания, — застрелили. Сам Джон выжил каким-то чудом. В бреду он звал Гамильтона. Сматывая бинты, Фредерик Джонсон хмуро рассказал Лоуренсу об этом обстоятельстве, однако тут же добавил, что не суёт нос в чужие дела; врачебная тайна для него не пустой звук.       В восьмидесятом году Лоуренс, вызволенный из плена англичан, получил два новых письма. Первое — от отца. В скупой форме он доводил до сведения Джона, что переживал за него и его утешает, что рана оказалась неопасной. Он также писал о Марте и её семье. Второе письмо отправил Гамильтон, и в нём он извещал, что, во-первых, рад избавлению Джона и хочет его увидеть, а во-вторых, — намерен вскоре обручиться с Элизабет Скайлер.       «Не думайте, что я являю злокозненность или мщу вам за что-то. Это не так, поверьте мне. Элизабет славная девушка, и я бы хотел, чтобы вы познакомились. Она много наслышана о вашей геройской доблести не только от меня. Надеюсь, что она понравится вам, мой дорогой Джон. Прошу, напишите мне о своём здоровье». Постскриптум он вывел мелко, неразборчиво: «Я понимаю свою роль, как вы понимаете свою, — и мы будем делать то, что должны, но к вам я не переменился, знайте это. Моя помолвка ни на что не влияет; она — моя и наша защита. Я — ваш. Есть и буду. И я простил вас, дорогой Джон. Давно простил. Уповаю, что теперь и вы простите меня. Не могу дождаться того часа, когда вновь обниму вас». Чашка полетела в стену; Лоуренс швырнул её, когда осознал смысл прочитанного.       Он не присутствовал на свадьбе Гамильтона: изобрёл причину для отвода глаз. Ему не хватило духу лицезреть торжество, которое знаменовало заключение позорного брака не по любви, а потому что так нужно, положено, правильно. Он сам когда-то пострадал от того же заблуждения. Он так и не приспособился к миру, где нет места откровенности.       Лоуренс выпросил у Вашингтона отпуск и уехал в сельский дом неподалёку от Чарльстона. Через месяц Гамильтон навестил его.       — Вы напрашиваетесь, чтобы я вас всё-таки отстегал, — первое, что Гамильтон выпалил, когда вбежал, отряхивая плащ. — Сколько у вас новых шрамов, несносный человек? Сколько?       — Я покажу вам все, если попросите.       Лоуренс заключил в объятья первым. Гамильтон набросился на Лоуренса с дикостью; он нетерпелив, теперь, когда Лоуренс наконец с ним, — Гамильтон, извещённый, что Лоуренс в плену, походил на воющее животное. «Мой». Слова-тавро он оставляло на теле вместе с пурпуром от калёных губ. Какого бы возраста они ни достигали, на протяжении их экстаза Гамильтон постоянно казался Лоуренсу ненасытным юнцом, отпускавшем скабрезные замечания по всякому поводу и дышавшему под Лоуренсом так томно, что Джон захлёбывался любовью к этому бесподобному человеку. Лоуренс обожал это так же, как и то, что они идеально подходили друг другу во время их слияния.       — Вы на меня не сердитесь? — справился Лоуренс, когда они ненадолго протрезвели.       — За то — не сержусь. Ненавидел бы, если б мог… но не могу… я места себе не находил, пока вы были там, у проклятых англичан, — дышал ему в волосы Гамильтон.       — Я знал, что вы рано или поздно отыщете меня.       — Я вас и на том света достану, Джон.       — Условились; я вас тоже.       Они пробыли вместе три дня. В последнее утро, во время трапезы, Гамильтон сказал, что Лоуренса хотят отправить во Францию для ведения дипломатических переговоров.       — Почему отвергли вашу кандидатуру?       — Потому что я нужен в Нью-Йорке, — сказал Гамильтон, разрезаясь на тарелке картофель. — И потом — вы справитесь превосходно. — Он положил кусок себе в рот и прожевал. — Вы заслужили это. Простите, сам я терпеть не могу это слово — «заслужил».       — Если я приму это щедрое предложение, мы долго не увидимся.       — Да. Это правда. — Гамильтон отложил приборы. — Мы же знали, что нам придётся нелегко. Я буду вам писать. А вы мне. Если у меня родится сын…       — Ох, Александр, бога ради…       — Я назову его в вашу честь.       — Назовите хотя бы не первого сына. Едва ли вы с Элизабет ограничитесь одним.       — Как вам угодно.       Франция встретила Лоуренса дождями, мостовыми и уличной грязью. Перед отплытием из Нового света Лоуренс попрощался с Гамильтоном наедине. Они долго-долго не могли отпустить друг друга, прячась в кабинете Гамильтона. «Помните про письма», — сказал Джон напоследок.       Лощёность и бедность сочетались в Париже причудливо; из всего, что Лоуренс увидел, ему понравился только Лувр. Первое письмо от Гамильтона пришло вскоре после того, как Лоуренс начал переговоры.       «Дорогой Джон, у нас в Нью-Йорке всё благополучно. Дай бог, чтобы так и оставалось. У меня родился сын, назвали с Элизой Филиппом. Я души в нём не чаю; он захворал, но быстро пошёл на поправку. У него глаза похожи на ваши: такие же серьёзные и задумчивые. Для младенца Филипп на удивление мало плачет. Элиза говорит, что я стал мягким после его рождения. Как проходит исполнение вашего поручения? Хочу узнать всё. Вашингтон в вас не сомневается. Если бы меня не удерживали хлопоты, я бы пересёк Атлантический океан ради вас. Возможно, я так и сделаю вскоре. Терпение моё на исходе, по правде сказать. Вечно ваш А. Гамильтон».