Depature

Как низко опустились люди – в лотерею теперь разыгрывают жизни, а не технику или путевки на курорт, как, казалось, было еще совсем недавно. И какого-то черта этот билет достался ему – неудачнику и никчемному по жизни человеку. Отвратительная, глупая лотерея, где на кону жизнь, и та на колесе столь же безобразной нынче Фортуны. Все зависит от того, каким местом эта Фортуна повернется. Понятно, что выигрышных было ничтожно мало. Но Дазай был уверен, что его билет – точка невозврата. И эта уверенность никуда не делась. Ни тогда, когда уродливое существо в клетке, некогда бывшее человеком, протянуло к Осаму изъеденную облучением костлявую руку, похожую на ветвь мертвого дерева, в которой было два серых прямоугольника с черной угольной полосой по центру и печатью военного ведомства. Ни тогда, когда он стирал полосу на своем билете. До самого конца он был уверен, что там будет то самое, что так часто выпадало всем, кто еще не успел покинуть остров. Remain – смертный приговор остаться здесь. Впервые чутье подвело – в его билете было такое желанное многими слово Depature. Но только в его билете... - Чего не спишь? – Федор, казалось, продолжал сохранять невозмутимость. Будто его совершенно не напрягало, что уже с рассветом Осаму отправится прочь с этой мертвой земли, а ему предстоит остаться здесь и сгинуть с теми, кому не повезло, как и ему, вытянуть не выигрышный. – Не могу... Бинты на руках Осаму снова пропитались кровью. Жалкая, и, черт знает, какая по счету неудачная попытка. – Зачем? – естественно, это не ускользнуло от взгляда Достоевского – Потому что... так не честно! Так вообще не должно быть! – Дазай почти срывается на крик. За окном начинает постепенно рассеиваться темнота. Слышны крики какой-то живности в отдаленном от жилого квартала подлеске... Осаму смотрит на этот подступающий рассвет как на самого ненавистного, злейшего врага. Врага, которого он не в силах победить, но которому не хочется сдаваться, несмотря на полный, заведомо, проигрыш. А Федор... Он смотрит в окно, улыбается как мальчишка в первый день летних каникул в деревне. Словно вот- вот скоро настанет время приключений. – Федь, неужели тебе не страшно? – Неа. – смотрит прямо в глаза и продолжает улыбаться, так тепло, будто никакого Ада не случилось, все живы и день будет самым обычным, как было до катастрофы. Утренняя заря начинает вносить свои краски, заливая комнату, искажая оттенки и придавая им зловещий и какой-то чужеродный вид. Все вокруг больше и больше окрашивается в этот чертов красный, напоминая о том, что осталось всего каких-то пара часов. Осаму пробивает на дрожь. Он уже не в силах сдерживать эмоции, и потому крепко обнимает Достоевского, дабы не один на один пытаться вести войну со своей внутренней бурей. – Забавно видеть, что ты трясешься как промокший щенок, – усмехнулся Федор, нежно поглаживая Дазая по спине. Осаму уже не сдерживается. Он действительно, мать его, трясется как щенок, выброшенный в мороз на улицу, а всхлипы еле слышны, но Достоевский их слышит, да и чувствует, потому как рубашка уже промокла в районе правого плеча, куда Осаму уткнулся лицом. – Ну, тише. Ты же знаешь, что меня убить почти так же невозможно, как таракана. Поверь, все будет нормально, я вывернусь. Думаешь, первый раз в такой ситуации? Дазай поднимает взгляд. Глаза покраснели от слез, бинты на шее слегка размотались, обнажив тонкие белые шрамы... Такие же давние, как и его боль. И скоро к ним добавятся новые. Не сейчас, позже... – Обещай, что сделаешь все так, как договорились, – Федор говорит все так же спокойно, будто они на рыбалку договорились пойти. – Я всегда буду рядом, хочешь ты того или нет. – смеется, словно выигравший в лотерею. Вот только в лотерею на жизнь он не выиграл. Уже завтра не станет ни этого места, ни самого Достоевского, потому что решение принято. – А-ага, – выдавливает из себя Осаму и сжимает зубы, чтобы вновь не дать волю эмоциям. После теряет над собой контроль. Достоевский всё также невозмутим, словно все идет по им же задуманному сценарию. Он тепло отвечает на поцелуи, и будто подначивает Дазая, словно давая разрешение на любые прикосновения. Жаль, что времени все меньше и меньше. На самом деле Федор просто был не в состоянии дать волю желаниям до этого момента. Момента, когда у них оставались считанные минуты, которые он и Осаму могут подарить друг другу, поделиться последними эмоциями. И теперь Федор забывает о страхах, которые утренняя заря наконец-то разогнала по углам. Наконец-то он может сказать о том, о чем приходилось молчать слишком долго, понапрасну теряя время. Но лучше поздно, чем никогда. Тихое «люблю тебя» срывается с губ. Как жаль, что Осаму не знает, насколько давно, и как много времени уже этим ответным чувствам.... И уже не узнает – для своего же блага. Равно как и не узнает, что Достоевский незаметно подменил свой билет, который изначально был выигрышным...