Not Love, Never Love

Хиджиката никак разгадать не мог – неужели Гинтоки в самом деле был таким идиотом. Тот сидел, подперев щёку раскрытой ладонью, и выглядел очень тупым – до отупения красивым. Приглушённый свет делал черты резче, обрисовывал линию челюсти, скул, напряжённых сухожилий на шее. Волосы совсем растрепались, взгляд застыл в одной точке, на ничем не примечательной царапине ровно посередине стойки – как будто кто-то со всей дури всадил туда нож. Хиджиката смотрел на него и даже того не скрывал. Заебался – в самом деле, сколько было можно. Подумав, допил всё, что было в пиале, и соскочил со стула – пол лишь едва качнулся, а мир чуть смазался по краям, значит нормально, – и пошёл к выходу. Гинтоки махнул рукой ему вслед, но невпопад, словно в замедленной съёмке. *** Они валялись в сугробе, и снег жёг кожу там, где она не была прикрыта одеждой. Гинтоки был весь красный – от бега, от хохота, выпивки; на лбу застыли капли пота; даже приоткрытые губы были мокрыми от слюны. Хиджиката провёл по ним большим пальцем. – Кто облизывает на морозе, придурок? Гинтоки, глупо моргнув, в ответ прикусил его палец и ощерился в пошловатой ухмылочке – явно собирался сказать что-то особенно мерзкое, – но Хиджиката, не дожидаясь развязки, запихнул ему в рот пригоршню снега. Они скатились с сугроба, сцепившись и барахтаясь, увязнув и в снегу, и в мокрой одежде. Гинтоки навис над ним, взъерошенный, обозлённый, красивый, со своим бестолковым «Да ты, да я, да ты!». Хиджиката хмыкнул и стряхнул талые капли с его волос. Гинтоки насупился – в тёмных глазах застыло непонимание – и недовольно мотнул головой. – Перестань меня отвлекать, – пробубнил обиженно. Хиджиката проследил пальцами его порозовевшее ухо, тёплую от румянца скулу, горло под сползшим шарфом. Гинтоки отстранился, впрочем, так и не встав с живота Хиджикаты, и поправил одежду, нахохлившись, как воробей. – Невозможно с тобой разговаривать, – пожаловался он куда-то в небо. То было затянуто молочными облаками, отчего всё казалось высвеченным, выбеленным и немного ненастоящим. Хиджиката завис взглядом на дёрнувшемся кадыке, на белой коже, которой не хватало тёмных следов, цепочек отметок, и толкнулся бёдрами вверх, скидывая Гинтоки с себя. – Пошли отсюда, – предложил он, прерывая очередной занудливый монолог, и Гинтоки прищурился – на смену безмозглому бездельнику пришёл расчётливый прощелыга с вечной дыркой в кармане. Хиджиката выбил из помявшейся пачки сигарету и раздражённо выдохнул дым через нос. – Не смотри на меня, так и быть, я заплачу. – Мой герой, – пропел Гинтоки. Качнулся ближе, и взгляд тут же прикипел к его рту – побледневшим губам, белой полоске зубов. Втолкнуться между них, неважно, чем, трахать, пока Гинтоки не поплывёт, не застонет – не преувеличенно, порнушно, для виду, – а по-настоящему. Хиджиката развернулся на каблуках и затянулся так, что лёгкие обожгло. – Эй, – рука Гинтоки упала на плечо, обхватила за шею. – Что-то с тобой сегодня не то. Он был слишком близко – пальцы играли с отросшими концами волос, дыхание обжигало щёку. От него пахло перегаром и сладостью, снегом, дурацким девчачьим гелем для душа, сигаретами Хиджикаты. Чёрт возьми. – Убрал свои грабли, – процедил Хиджиката сквозь зажатый в зубах фильтр. Столбик пепла упал ему на грудь, и Гинтоки смахнул его, задержав ладонь. – Да ладно тебе, – сказал он неожиданно мирно. Ногти царапнули ткань, но ощущение было – словно по коже. Хиджиката стиснул его запястье, стараясь не думать о синяках, которые расцветут от его хватки к утру, и сбросил руку прочь. Фильтр опалил губы, а следом – смешок Гинтоки, повисшего на нём всем весом и заглянувшего в лицо. – Такой злой, чего ты такой злой? – Оставлю тебя в следующем же сугробе, – пообещал Хиджиката от всей души. От пальцев, гладивших шею под волосами, по позвоночнику пробегала дрожь. *** Гинтоки напевал под нос прилипчивый попсовый мотивчик, из тех, в которых завуалированно, но всё равно очевидно поётся про секс. Кончики ушей у него были красные, но на лице удовольствие казалось неподдельным; оно и то, как Гинтоки смаковал каждое «дам тебе свой… огурец». Хиджиката мял в зубах сигарету, думая о том, как здорово было бы взять тот огурец – большой, толстый, колючий – и запихать Гинтоки до самого горла. Или не огурец. Да блядь. – Заткнись уже, – попросил Хиджиката. Потёр лоб раскрытой ладонью, ущипнул себя за переносицу. Это всё было не то тягостным мутным сном, не то настойчивым, назойливым кошмаром. А он просто не успел проснуться до момента, на котором всё полетело к чертям. – Я знаю ещё про бананы, – сообщил Гинтоки с воодушевлением. Он был в той стадии опьянения, в которой нормальные люди идут танцевать и цеплять цыпочек – но где был Гинтоки в его смешных пушистых митенках, наушниках с мехом и шарфе с оленями, болтливый, дурашливый и бестактный, и хоть какие-то женщины. На тыльной стороне ладони у него был новый, почти заживший уже шрам – тонкая тёмно-розовая полоска, такого же цвета, как его губы. Наверняка того же цвета, как его вставший член. Хиджиката тряхнул головой – так, чтобы чёлка закрывала глаза, и представил, каково было бы провести по нему языком, придавливая слишком тонкую, чуть воспалённую кожу. Он расставил колени шире и, с силой затянувшись, выдохнул дым в потолок. Гинтоки всё болтал, то и дело прислоняясь к плечу, задевая локтём, наваливаясь рёбрами на предплечье. Хотелось толкнуть его на барную стойку, содрать все тряпки и сжать в ладонях крепкую белую задницу. Раздвинуть рывком, чтобы не успел подготовиться, и смотреть, как судорожно сжимается и разжимается вход. Лизнуть прямо в центр и повторять, пока Гинтоки не задрожит. Или нет – насухую втолкнуть большой палец, грубым, нарочито резким движением, чтобы Гинтоки выломился в пояснице, свёл лопатки, запрокинув назад свою безмозглую голову. Или – членом, по слюне, едва растянув, и смотреть, как он будет кусать губы, мычать, мотая головой, смаргивать пот и слёзы, но подаваться назад, жадно зажимаясь, когда внутри остаётся только головка. Что-то вдруг тронуло лицо, сжало подбородок, заставляя повернуться. – Ты в порядке? – спросил Гинтоки, в его глазах, обычно непроницаемых, угадывались лёгкое недоумение и беспокойство. – Лицо у тебя всегда зверское, но обычно всё-таки не настолько. Хиджиката дёрнул щекой, затем медленно и методично затушил в пепельнице – даже не заметил, как старик сменил её на новую – прогоревший окурок. – Нормально всё, – сказал он хрипло. – Тогда ты просто меня игнорируешь, – заключил Гинтоки с оскорблёнными нотками в голосе. Хиджиката бросил на него быстрый взгляд – так и есть, обиделся. Брови домиком, вытянутые трубочкой губы, сложенные на груди руки. Было бы миленько, будь Гинтоки школьницей – или, с его выбором женских шмоток, не самой дорогой шлюхой, как раз для тех извращенцев, которые хотят трахнуть кого-то очевидного до пошлости, но не совсем пропащего, – а не здоровенным мужиком. – Сдался ты мне что так, что так, – бросил Хиджиката в ответ. Выбил новую сигарету из пачки, встряхнул. Осталась ещё половина, сойдёт. – Чего хотел-то? – Хиджиката-кун, – Гинтоки помолчал, растягивая паузу, гласные и терпение Хиджикаты, – а пойдём в кино? Хиджиката машинально взглянул на часы: половина третьего. В такое время были открыты только мелкие залы, которые крутили то порнуху, то авторское кино. Да чёрт с ним, он всегда может уйти. – Ну пойдём. На улице крупными хлопьями валил снег, отчего у Гинтоки тотчас сделался совсем уже детский вид. Он вертел головой, запрокидывал её, пока не начинал ойкать из-за попавшей в глаз проворной снежинки, высовывал наружу язык. Хиджиката всё курил, хотя в горле уже першило, и хмурился посильнее, чтобы случайно не улыбнуться. – Круто, правда? – воодушевлённо спросил Гинтоки, на секунду повиснув у него на локте, и тут же убежал дальше, в крохотный оранжевый круг света у фонаря. Хиджиката рассматривал его, бестолково топчущегося на крохотном пятачке, а видел другое: как толкнул бы Гинтоки к столбу, как смотрелась бы сжатая вокруг его горла ладонь и как контрастировал бы цвет кожи, как он прихватил бы зубами его подбородок – легко, чтобы не оставить следов – и как поцеловал бы после – медленно, мягко, с нажимом раздвинув и без того приоткрытые губы. Его вело, вело сильнее, чем могло на незатейливую дрочку и быстрый дружеский перепих. А этот придурок до сих пор не замечал ничего. Вообще ничего. Хиджиката подошёл ближе, и Гинтоки резко вскинул на него поплывший счастливый взгляд. – Пойдём уже, – пробормотал Хиджиката, сжимая его плечо. Как хотелось отвести завиток у шеи и тронуть за ухом кончиком языка, чтобы Гинтоки резко выдохнул и вздрогнул всем телом. – Да, – хмыкнул Гинтоки. Протянул руку, поправил на Хиджикате шарф, потёр большим пальцем проступившую на подбородке щетину – Хиджиката поморщился, слегка отстранившись. Свободную ладонь пришлось сжать в кулак, чтобы не приобнять его за талию, не притянуть ближе к себе – или не толкнуть всё же к проклятому столбу. Хиджиката не был уверен, что поддайся он хоть на минуту, то сможет остановиться. Кинотеатр оказался совсем поблизости: захудалый, совсем старый зальчик со скрипучими креслами. Пахло жжёным сахаром, пролитой газировкой и полиролью; Гинтоки, с размаху плюхнувшись на кресло в последнем ряду, поднял вверх облачко пыли. – Если будешь вести себя как идиот, я отсяду в другой конец зала, – сухо предупредил Хиджиката, на что Гинтоки энергично замотал головой и подпрыгнул на сидении. То только жалобно скрипнуло. – Ничего подобного. Сам идиот. Эй, да куда ты пошёл, ну подумаешь пыль, ха, как будто ты на земле никогда не спал, ну погоди, я буду хорошо себя вести, честное скаутское. – Да какой из тебя скаут, – не выдержал Хиджиката, разворачиваясь. Гинтоки всё тянул его за рукав обратно к последнему ряду, но лицо у него было и близко не таким беспечным как голос. Дрожь странного предвкушения прокатилась по позвоночнику, и Хиджиката криво усмехнулся. – Один проёб – и я сваливаю. – Никаких проёбов, – пообещал Гинтоки. В темноте зала он казался нереальным, настолько, что хотелось прижать его к себе, чтобы проверить, не упустить. Хиджиката несильно пихнул его в бедро. – Садись уже давай, – да так и забыл там ладонь, когда Гинтоки взглянул на него – резко, будто поверх лезвия меча. – Ты первый. – Потому что ты хочешь забраться ко мне на колени? – поинтересовался Хиджиката скептически и не сдержал смешок, когда Гинтоки, заалев до самых ключиц, шумно набрал в грудь побольше воздуха. – Всегда можешь попросить. – Иди ты, – буркнул Гинтоки, осёкшись. Плюхнулся на прежнее место и, помолчав пару секунд, задумчиво прищурился. – А что, ты бы правда мне дал? Подлокотник под хваткой Хиджикаты жалобно скрипнул. – Смотря как бы просил, – ответил он равнодушно. В горле совсем пересохло, и каждое слово драло наждаком. Гинтоки присвистнул, но как-то смято и неуверенно, и Хиджиката не мог не представлять такое же выражение на его лице, если бы он нажал на плечо, заставляя Гинтоки опуститься перед ним на колени. Наверняка оно бы не изменилось, даже когда Хиджиката заставил взять в рот. Он резко перевёл взгляд на экран, и тот, будто нехотя, ожил. Им повезло: сегодня крутили старую драму, ещё чёрно-белую. Путники, укрывшиеся в храме от проливного дождя, по-разному пересказывали друг другу одну и ту же историю, но Хиджиката почти их не слушал. Они с Гинтоки соприкасались предплечьями, лежавшими рядом на узких поручнях, и то и дело сталкивались пальцами. Хиджикате требовалась вся выдержка, чтобы не накрыть руку Гинтоки ладонью, придавить, остановив поток беспокойных движений – а потом поднести к лицу, поцеловать запястье, прихватив кожу зубами. – Перестань крутиться, – выдохнул он едва слышно. – Перестань напрягаться, – прошипел Гинтоки в ответ. Царапнул его костяшки – так, что кожу обожгло короткой вспышкой боли и, ойкнув, тут же растёр. – Или, – очень тихо и очень чётко сказал Хиджиката, – ты прекратишь, или результат тебе не понравится. Они столкнулись взглядами; Гинтоки, выдержав всего пару секунд, отвернулся первым. Руку с подлокотника он убрал вовсе, и теперь комкал в ладони ткань выше колена. Хиджиката потёр висок. Опьянение, смягчавшее реакции, медленно отступало, оставляя после себя только острую до боли потребность и сокрушительное, прожигавшее до костей желание. Остаток фильма прошёл как в тумане, но Хиджиката подозревал, что это был самый долгий час в его жизни. Когда они вышли, воздух от мороза был сладким и колким. Хиджиката вдохнул полной грудью и медленно выдохнул, прежде чем достать сигарету. Гинтоки прикрыл от порыва ветра огонёк зажигалки. – У тебя выходной сегодня? – спросил невзначай, не глядя ему в глаза. Хиджиката дёрнул бровью, затем плечом. – Ну? – Переночуешь у меня. Выглядело не предложением, а ультиматумом; в голосе Гинтоки так звякнул металл, что фантомно заныли запястья – будто бы он чудом и не слишком удачно парировал мощный удар чужого меча. – Веди давай, – пробормотал он, засовывая зажигалку обратно в рукав. Нужно было захватить сигарет по пути – сна было ни в одном глазу, а Гинтоки вечно крутился и шумел, прежде чем отрубиться. Дома у Гинтоки было темно и тихо, даже в баре внизу. Остались только те завсегдатаи, кто собирался молча пить и совсем ни о чём не думать. Хиджиката тоже бы так хотел: пить и не думать, не представлять тепло плеча рядом, беспокойные пальцы, невпопад выстукивающие дрянной мотивчик, розовые губы, обхватившие край пиалы. Или как собственные пальцы бы смотрелись в чужих волосах, на загривке, в штанах, сжимая и медленно, с издёвкой надрачивая мокрый, потёкший смазкой член. Он стянул с себя верхнюю одежду и закурил, глядя в окно. Снег всё шёл и шёл, редкий, но такой же пушистый. Гинтоки остановился рядом, задев бедро, шумно вздохнул – шею обожгло, и по коже побежали мурашки. Расстояние, смешное, почти несуществующее, казалось наэлектризованным. – Я в душ, – сказал Гинтоки. Тронул локоть, но Хиджиката не обернулся, продолжая упрямо сверлить взглядом темноту за окном. – Хочешь… Хиджиката хотел, хотел столько всего. – Хочу чего? Гинтоки молчал и молчал. – Хочу чего? – переспросил Хиджиката с нажимом. – Я оставлю тебе полотенце, – невыразительно ответил Гинтоки, а его пальцы вновь, едва-едва, самыми кончиками, тронули локоть. Дверь ванной скрипнула, и память услужливо подкинула ворох картинок: вот Гинтоки, согревшийся после душа, выползает наружу в очередной дурацкой пижаме. – Почему под водичкой нельзя жить всё время? – бормочет он, задирая криво застёгнутую рубашку. Приглушённый свет выхватывает его белеющий пресс – твёрдые мышцы, сраные кубики, на что бы там пялиться, когда у самого Хиджикаты не хуже – и курчавые волосы, выглядывающие из-под резинки штанов. Гинтоки скребёт по коже, и ногти оставляют длинные розовые полосы, те перекрещиваются, тянутся по боку до самых рёбер. Хиджиката тогда залип, слишком пьяный, и даже подумать ни о чём не успел. Зато позже, уже протрезвев, ночь за ночью крутился на смятых простынях, взмокший от пота, уставший от накатывавшего волнами возбуждения, не думавшего отступать после очередного оргазма. Представлял, как опустился бы на колени, как широко, грубо провёл бы языком по царапинам, разлизывая нежную повреждённую кожу. Как прикусил бы выступающую кость, ткнулся носом в волосы, глубоко вбирая в себя аромат мыла и возбуждения. Блядская малахольная клубничка, дешёвая и синтетическая, и тяжёлый, терпкий запах мужского желания. Как прихватил бы губами твердеющий член, как мял бы руками закаменевшие бёдра и задницу, и штаны на разболтанной резинке сползли бы вниз безо всяких усилий. Как вылизывал бы поджавшиеся плотные яйца, отплёвываясь от волос и как рычал бы, что побреет во сне, чтобы можно было – всё. Но как на самом деле бы стискивал член, чтобы не кончить от одного их ощущения на языке, их и горячей, уязвимой плоти под ними. Гинтоки он представлял разным: и опешившим, ошарашенным, заторможенным; и чуть смущённым, но желавшим не меньше; и пошлым, опытным, жадным до ласк. – Вот так хорошо, Хиджиката, бери глубже, – говорил этот воображаемый Гинтоки, смотрел из-под полуприкрытых ресниц, одобрительно похлопывал головкой по приоткрытым губам. – Хиджиката-кун, – выдыхал другой Гинтоки, залившийся румянцем до ушей, но послушно подающий бёдра вперёд, вгоняющий член до самого горла – так, как Хиджикате хотелось. Третий Гинтоки молчал и щурился, и осторожно, нежно гладил волосы у виска, позволяя всё, послушно растекался по постели, раздвигал шире колени, тянул на себя. Оставлял короткие поцелуи на плечах, подаваясь навстречу толчкам, и выдыхал что-то, что-то, что у Хиджикаты никак получалось расслышать. Что-то, от чего заполошно, болезненно быстро стучало сердце. К чёрту всё это. Хиджиката резко развернулся на пятках, подхватил с дивана хаори. Проходя мимо, он, не сдержавшись, кинул короткий взгляд в сторону ванной и поймал фрагмент, запечатлевшийся на обратной стороне век: отражение Гинтоки, вылезающего из душа – мокрые кудри, розовая от жара шея и гладкая грудь с мягкими сосками. – Эй, Хиджиката, – донеслось до него, когда он, наспех натянув ботинки, захлопывал за собой дверь. Голые пятки застучали по полу, потом Гинтоки поскользнулся, вписавшись не то в стену, не то в угол, громко ойкнул. Под рёбрами заныло, резко, будто Хиджиката поймал пролетавшую мимо шальную пулю, но боль прочистила остатки мозгов. – К чёрту всё это, – пробормотал он ещё раз и прибавил скорости. Не хватало, чтобы Гинтоки очнулся от сонного оцепенения и его нагнал. Потом, на свежую голову, он придумает какую-то не слишком тупую причину. – Не твоё дело, – процедил Хиджиката, когда три недели спустя они встретились снова. Гинтоки обиженно моргнул, даже отпрянул. Потом поджал губы и дёрнул плечом, отворачиваясь. – Не моё так не моё, – согласился он покладисто, но в голосе явственно слышалось насколько он был задет. Хиджиката тупо пялился в опустевшую чашку сакэ и перебирал в уме всё, что он мог бы сказать. Выходило, что ничерта – ничем нормальным он не мог объяснить ни идиотский ночной побег, ни то, что все следующие три недели он его избегал, толком не выходя из казарм и зарывшись головой в поднакопившиеся бумажки. Гинтоки писал ему. Ночью, стиснув пальцами член у самого корня, Хиджиката перелистывал вверх переписку, залипая на бесконечных чёрточках, которые разрастались вслед за чужой обидой, и на тонну коротких отрывочных фраз. «эй, Хиджиката-кун, прекрати меня игнорировать» «заставил меня бегать за тобой в мороз, и ещё морозишься» «я из-за тебя замёрз, между прочим» «пойдём завтра на пришельцы против пришельцев против киборгов против пришельцев? там новая часть и твой любимый актёр, болтливый и кудрявый, ума не приложу, что ты в нём нашёл» «в баре без твоего «заткнись» да «заткнись» скучновато» «если придёшь, тебе даже не придётся за меня платить» «цени это» «продавщица в лапшичной спросила, где мой хмурый красивый друг. это ты-то красивый, ха-ха» «но я тоже не понял, где потерялась твоя хмурая рожа» «я даже совру тебе, что красивая» «эй, ты поверишь, я умею убедительно врать» «мои шмотки перестали пахнуть дымом, так странно» «эй, хиджиката» «эй» «если хочешь, чтобы я отвалил, то так и скажи» Гинтоки сидел рядом, не прикасаясь: не стучал пальцами, не вертелся на стуле, не притирался бедром, не перегибался через Хиджикату, азартно ругаясь с небритым мужиком в конце стойки, не лапал за ногу, потеряв равновесие, не пихал под рёбра острым локтём. Хиджиката курил одну за другой, и едва мог различить за плотным дымом чужое лицо. Выражение у Гинтоки было невесёлым, уставшим. Из-под рукава выглядывали края посеревших бинтов. Но когда Гинтоки с решительным лицом допил и поднялся, явно намереваясь молча уйти, он, сам того не ожидая, схватил его за ремень. Гинтоки молча прищурился. – Ты клешню потерял, – сказал он ровно, так ровно, что от скрытой в интонациях злости резко заныл висок. – Подожди. Хидижката затушил сигарету и встал. Гинтоки неопределённо хмыкнул и аккуратно, бережно отнял его пальцы, прежде чем грубо отбросить в сторону руку. – Не ищу сегодня компании, – пояснил он благожелательно, а в глазах была лава. Хиджиката вглядывался в них и думал, что Гинтоки почти всегда писал ему ночью, будто не мог уснуть, не попытавшись растормошить, будто их нелепый вечер грыз его, не отпускал, не давая покоя. – Подожди, – попросил он ещё раз, и Гинтоки кивнул в сторону улицы. Меховые наушники он не взял, а шарф просто набросил на шею, не став наматывать. У Хиджикаты зачесались руки – простынет же, придурок, и будет ныть и ныть, пока не перестанет сопливить. Или, – напомнил он себе, очнувшись, словно рывком, – или не станет. Или станет, но не ему. Они шли куда-то, и расстояние между их плечами ощущалось, твёрдой монолитной стеной. Под ногами скрипел снег, и густую темноту едва разгоняли редкие фонари. У очередного поворота, совсем недалеко от дома, Гинтоки остановился и запрокинул голову. Зажмурился, когда на нос упала снежинка, смахнул её голой ладонью. Митенки он тоже не взял, ну что за дурак. Хиджиката шагнул ближе – и даже не успел об этом подумать. – Куда ты так разоделся? – вздохнул он, проводя по заледеневшим пальцам. Гинтоки без заминки, словно ничего не случилось, отнял руку. – Не хочешь мне ничего объяснить? – спросил он спокойно. Вот только смотрел мимо. Хиджиката покачнулся с носка на пятку. – Нет, – так же спокойно ответил он. Усталость, застарелая, осевшая где-то в костях, навалилась разом, прижала, как бетонной плитой. Он закурил, затянулся поглубже, не чувствуя вкуса. – Мог бы сразу написать, – сказал Гинтоки, будто не удивился. – Я же предлагал. Я бы давно отвалил. – Я не хочу… – Хиджиката запнулся, заскрипел зубами, раздражённо выдохнул дым через нос. – Не написал, потому что не этого хотел. Кожу запекло, когда Гинтоки, перестав разглядывать блики луны на сугробах, придавил его взглядом. – Тогда чего хотел? Хиджиката различал звуки – скрип снега под ногами, хрип своего дыхания, – но картинка слилась в одно размытое сплошное пятно. Спина Гинтоки с глухим стуком повстречалась с фонарным столбом – таким же, к которому тянуло прижать его три недели назад. Хиджиката холодно усмехнулся и положил ладонь ему между ног. – Этого. У Гинтоки дрогнули ресницы. Хиджиката напрягся, ожидая удара под дых, но Гинтоки откинул назад голову, упёрся в фонарь затылком. – Не пойму зачем ты даже теперь мне врёшь. Хиджикату тряхнуло, словно он наступил на оголённый провод. Глаза Гинтоки смотрели прямо и жёстко, но пальцы на бицепсе очень слабо, едва заметно тянули его на себя. Дыхание сорвалось, когда Хиджиката уткнулся носом в его холодную скулу, тронул языком край челюсти. На вкус Гинтоки был как синтетическая отдушка, как выпивка, как соль и бинты. Они столкнулись губами, и по телу прокатилась волна жара, от которой подкосились колени. – Всего, – тихо сказал Хиджиката, упираясь лбом ему в лоб. – Я хочу от тебя всего. Пальцы от его паха он так и не убрал, растирая неспешными круговыми движениями, пока Гинтоки не толкнулся навстречу. – Знаешь, – сорванно, коротко рассмеялся Гинтоки, – зачем я позвал тебя в прошлый раз? Его горячий рот был у самого уха, и каждое слово било наотмашь. – Я хотел тебе дать, – закончил Гинтоки, вдруг отстранившись. Он казался бы незаинтересованным, если бы его голос самую малость срывался на выдохе. – Всё, что угодно. Ветра не было, и снежинки падали ровно, оседая на плечах и шарфе, теряясь в серебряных волосах. Всё закружилось в вихре: неприкрытая дверь в ванную и отражение в зеркале; его изломанное, странное «Хочешь?»; бесконечные касания, то нахрапистые, то осторожные, личные; затерявшийся в переулках крохотный кинозал; ворох сообщений; все те дни, все те вечера, все те ночи; тёплая тяжесть головы на плече поутру; запах дыма от одежды Гинтоки, ставший привычным; ладонь на груди, стряхнувшая пепел и там и оставшаяся; то, как от взгляда Гинтоки, даже непрямого, краем, постоянно горели губы. Чёрт возьми. Да блядь. Хиджиката рассмеялся бы, будь в лёгких достаточно воздуха, но он не мог, не мог и всё. Он прижался щекой к щеке и застыл так, вцепившись в плечи до побелевших костяшек. В голове было гулко и пусто. Руки Гинтоки обвились вокруг его талии. – Я позову тебя снова, – прошептал Гинтоки, задевая губами висок. – Если ты пообещаешь мне не сбегать. Хиджиката взъерошил волосы у него на затылке, и, отстранившись, замотал на нём шарф. – Я не сбегу, – хрипло ответил он. – Если ты всё ещё хочешь… Гинтоки стиснул его запястье и прижал раскрытую ладонь к своему члену, твёрдому, фантомно-горячему сквозь все слои ткани. – Мне кажется, – пробормотал он, проглотив стон, – у тебя есть неплохой шанс. Хиджиката хмыкнул, чувствуя дрожь под пальцами. – Думаешь? Стоит проверить. На скулах Гинтоки виднелись яркие пятна румянца, рука нежно, бережно поглаживала кожу под волосами, а взгляд горел тёмным и знающим, жарким. Ни одна нелепая, отрывочная фантазия не смогла бы сравниться. Ни одна не смогла. – Всё, что захочу? – переспросил Хиджиката, отступив на шаг и потянув его за собой. Гинтоки фыркнул и зачастил, не сбиваясь с шага: – Нет-нет, кто тебя знает, Хиджиката-кун, вдруг твои кинки очень специфичны. Я скромный мастер на все руки и возражаю против подвалов с цепями. И не подвалов. С цепями. Вот верёвки, верёвки совсем другое дело. И ленты, и перья. Я даже согласен на воск! Они поднимались по ступенькам, а Гинтоки всё болтал и болтал про льдинки и женские трусики, и что он не будет носить рубашки Хиджикаты, пусть Хиджиката даже не просит, и юката у него скучная, поэтому её тоже не будет, а вот форму может попробовать – только если на голое тело. Хиджиката, рассмеявшись, прижал его спиной к поручню, жарко, жадно смял его губы своими, поймав и оскорблённое «П-пф-фф, Хфкффф!», и сладкий, едва не упущенный всхлип. – Пока достаточно будет тебя, – заметил он между поцелуями. – Тебя подо мной и моего члена в тебе. – Кто это сказал, что твой член будет во мне? Эй, Хиджиката-кун, мы так не договаривались! – Я же сказал, – напомнил Хиджиката, исполняя старую, затёртую уже фантазию и впихивая в рот Гинтоки большой палец до самой костяшки. – Я хочу от тебя всего. Абсолютно всего. Гинтоки сжал зубы – сильно, но только с намёком на реальную боль, – а затем тихо, отчаянно застонал. Не преувеличенно, порнушно, для виду, – а по-настоящему. Хиджиката медленно отнял руку и отступил на шаг, прикрывая глаза. – У тебя минута, чтобы зайти внутрь, – взвешенно произнёс он, старательно не представляя мокрые, чуть распухшие губы. Под сапогами Гинтоки скрипнули доски, ткань мимоходом коснулась руки. – Эй, Хиджиката, – позвал Гинтоки, распахивая дверь. – У тебя минута, чтобы зайти за мной следом.