Шарфы и булки

Иногда Костя думает, за что он так любит Юру. Впрочем, весна Косте счастья в мыслях никогда не приносила. Пока не зацветёт черёмуха, пока Россия не выплывет из луж, которые лежат на дорогах целыми прудами, пока обледенелый снег не сменится на слякоть и траву и наоборот в произвольном цикле, Костя радости приходящей поры не чувствует. А позывы к апатии — очень даже. И, отвлекаясь от повторения блока по физике, он разглядывает в белом окне серые дома напротив школы, серое уральское небо, серые лужи на сером снеге-асфальте вперемешку, думая, за что же он всё-таки Юру так любит — совсем сердечно? Ведь Юра на половину состоит из плохих привычек, на одну пятую — из гомофобии, а оставшиеся тридцать процентов делят с собой остатки сексизма, непроходимой тупости, грубости и синяки. Причём синяки самые разные: и от недосыпа, и полученные где-то вне поля зрения фонари. Они были и на руках, и на локтях, и на запястьях, и на коленках. Иногда даже приходилось сомневаться в их волейбольном происхождении — параллельно этому в быстром разгоне Татищева до агрессии сомневаться ещё не приходилось. Вдобавок к вредным привычкам Юра не знает, чего хочет от жизни — он заканчивает одиннадцатый класс, от балды решив сдавать предметы, которые кое-как — «жопой об косяк» — понимает, и даже не ставит перспектив, что пойдёт со своими мозгами, которые работали, когда было надо, куда-то выше местного государственного. Юра просто знает, что он по умолчанию должен пойти на работу попрестижней, чтобы не позорить сестру и брата, а ещё чтобы было денег на заботу о своих племянниках. Только вот где эта работа и что для неё надо ему — конечно, он не знает, «само и образуется, само и рассосётся». Юра даже не считается красивым, по крайней мере для современных стандартов красоты, возвысивших здоровые тела. Юра не дистрофик, но в то же время ему сильно не достаёт веса. В Юре столько выпирающих костей, что он, переодеваясь на физкультуру, смахивает на скелет из атласа по биологии. В Юре нет ни грамма здорового румянца, а бабушки, стоит ему чуть покраснеть на морозе, начинают только активнее причитать, что во дворе завёлся наркоман. А ещё у Юры кожа тонкая, принимающая на себя все гематомы со всей ответственностью, болью и цветокором, и сильно шелушится, будто тот вечно шкурку сбрасывает. Костя скашивает глаза вбок, где, роняя слюни на формулы, Татищев досыпает недоспанное, удобно закрывшись от взгляда учителя Дугаровой спиной. Сбоку — точно с среднего ряда, где по одной линии с ними сидит скучающий не меньше Кости и уснувшего Юры Енисейский — прилетает бумажный самолётик, тыкаясь исписанным носом в белый лоб, и с тихим шорохом аварийно приземляется у костлявых, фиолетово-серо-жёлтых от синяков рук, сложенных под смольной головой. Татищев дёргает кончиком носа, но не просыпается. Стрельнув глазами в явно веселящегося Руслана, Костя тяжело вздыхает и разворачивается к Юре — всё ещё огромное спасибо Дугару с его широкой спиной и любовью к списыванию, — убирая несложное оригами из сложенных квадратом рук. Ещё тяжелей вздыхая, Костя поправляет отросшие чёрные волосы, слишком удивительно мягкие для натуры их обладателя, и потрескавшейся ещё с февральско-мартовских морозов костяшкой пальца несильно тыкает Юру в щёку — тоже, чёрт возьми, мягкую! только в руки брать такие, да… эх, — зная, что до конца урока не более семи минут. Юра просыпается скоро, но всё ещё довольно медленно — очевидно, что недосыпает с каждым месяцем, близящим к экзаменам, к котором только внешне кажется, что тот не готовится, всё больше и больше, — открывая осоловелые глаза и медленно моргая. Как оказывается, довольно вовремя. — Татищев, что получилось в тридцать втором? — Простите, Антон Петрович, ещё не дошёл до этого задания. Антон Петрович на то, конечно, поджимает нестрого губы и поднимает «удивлённо» брови, глядя в Юрины честные-честные и предельно ясные глаза. — Какая жалость, может, ваш сосед по парте скажет ответ? — Ноль-четыре Генри? — выпрямляясь за школьной партой, что для парня ростом метр восемьдесят шесть смотрится немного комично, Костя поднимает взгляд от тетради и смотрит на учителя физики, что в ответ смотрит на него со смесью сочувствия и надежды — видно, сам устал к концу второго занятия спрашивать непрофильный класс. — Мгм, хорошо, Уралов. Скоро звонок, так что давайте быстренько пробежимся по оставшимся ответам. Енисейский, тридцать… Юра тыкает его в бок, и Уралов сдувается, глядя на одноклассника, чьё лицо так и выражает все грани: недовольства, потому что тридцатиминутный сон не добавил бодрости, и вместе с тем довольства — всё-таки его друг не предатель, разбудил, когда время показало. Он пожимает близко протянутую ему руку, вполуха слушает бубнёж Татищева, ноющего о том, что одиннадцатый класс, вообще-то, на апрель–май из школы можно было бы отпустить для самоподготовки, и в остальные пол-уха внимает пояснения физика к домашке. — Пойдёшь? Ну Катюх!.. Не проходит и полминуты со звонка, как Юра с невиданной до этого энергией принимается активно дёргать его за рукав зелёного свитера, показывая агрессивным перемигиванием и высоким подъёмом брови в сторону окошка, мол, Катюша, улочка зовёт! А «Катя» пойдёт за ним хвостиком, тоже по умолчанию, конечно, куда он денется? Кивая с полуулыбкой Камской, закатившей тут же глаза, Уралов следует за широкими шагами Юры, который, скомкано бросив физику: «До свидания, Антон Петрович», тянет Костю едва ли не с силой буксира за тот же рукав к выходу из кабинета. Они спускаются на первый этаж, кажется, что за секунду, потому что Татищев гонит вперёд с грацией дрифтующей Волги, и Костя старательно игнорирует красноречивые взгляды женщины, чьей профессии в этом здании не до конца понимает, но называет ту про себя «вахтёршей», и уже меньше, чем через минуту пихает ноги в ещё не высохшие ботинки. Они выходят в прохладу, и Уралов с удовольствием вдыхает полные лёгкие влажного свежего воздуха. Да, ему в разы больше нравился запах марта-апреля, промозглых и серых месяцев, такой удивительно чистый и какой-то слишком свой, чем запах майский, цветущий, наливающийся сладостью, который его наоборот отчего-то отторгал. А Юре больше всех весенних ароматов нравится запах табака, тяжёлый и горький, от которого Костя морщит нос, но всё равно стоит рядом и дышит им, а то и сам стреляет сигареты у друга и курит с ним аз школьным забором. Но сейчас, смотря на «океаны» перед школой, кристально чистые, но ледяные и крайне скользкие, потому что всё только начинает таять и утекать в городские канавы не спешит, Уралов сомневается, что хочет потратить несколько минут, перескакивая по поддонам до хлебного ларька, что, как на вред, как раз за забором. — Знаешь, — он выдыхает в прохладу без приедшихся за зиму морозных облачков у рта, и чуть поворачивает голову вбок, не сводя, тем не менее, взгляда с луж, — я, пожалуй, не пойду. Так, тут побуду, раз уж оделся. Юра чуть снизу хмыкает с непонятной интонацией, но Костю уже через секунду за собой оставляет, идёт целеустремлённо через льдистый снег, холодные лужи и шатающиеся на них деревяшки к магазинчику, и Уралов может только усмехнуться в отдаляющуюся спину, наблюдая, как Татищев то аккуратно ходит по доскам, то наоборот упрямо шагает через бело-серую массу под ногами, а то и вовсе подпрыгивает, походу, зачерпнув кроссовком ледяной воды, пока не скрывается за забором и голыми деревьями впереди. Костя отходит к двери и прислоняется спиной к крашенной в бледно-жёлтый стене, и ждёт. Юру ждёт. Ну и зачем за ним увязался? Мог бы посидеть в кабинете, в тёплом и не сыром. Мог бы до столовой дойти, булочку взять, чтобы голодный желудок потешить — ещё бы было, на какие шиши, — а не ловить укоризненные взгляды вахтёрши за перекур, на котором сам даже не курит. А мог бы просто и не любить курящего идиота, который ещё и гомофоб вдобавок — честно, будто Уралову мало было. Но не любить не может. Особенно, когда видит чёрное пятно, приближающееся довольно рано — или это он так задумался? — и стремительно к школьному крыльцу, перепрыгивая с поддона на поддон и наверняка увязая ногами во все встречные лужи — вон волны на метры расходятся и, кажется, даже здесь ему всплески слышны. Юра является перед мокрый, как чёрт, и взъерошенный, будто его пришибло чем, м тащит за собой тёмный водянистый след чавканьем несезонных кроссовок. Костя окидывает взглядом это горе луковое и вслух хмыкает: у него даже волосы сырые — где ж так окропило чудака? А тот зализывает их назад, и чёрные вихры, обычно неукротимые, даже не встают спешно обратно, а лежат покорно, где им указали, и только капает с концов волос вода на красные уши, на белую переносицу и на чёрный ворот куртки. А потом Юра улыбается… За такую улыбку, честно, и полюбить не жалко. У Юры она широкая и солнечная, и никакое весеннее солнце Косте после неё не сдалось. Юра сначала всегда чуть поджимает искусанные до ранок губы, потом лишь дёргает уголками и только после, будто до этого всё решал, улыбнуться или нет, улыбается однобоко. И цветёт. Цветёт краше, чем черёмуха, чем сирень, чем ромашки и даже любимые ими обоими — по секрету! — одуванчики, пока улыбка расползается ярко по лицу, обнажая зубы и даже немного — дёсны, пока приклеивается крепко и не отлипает ещё пару минут обратно, пока не заражает всех вокруг со скоростью распространения излучения где-то неподалёку от эпицентра ядерного взрыва. Да и глаза эти, с синяками под ними, он тоже любит, не задумываясь даже! Любит их злые грозовые тучи, любит их раздражённое штормовое море, любит их уверенный металлический каркас и их остроту лезвия ножа. Любит в них отравляющую нежность ртути, любит в них влагу последождевого асфальта, любит в них теряться углём и грифелем карандаша по бумаге и находит в них неизменно приветливую тьму их ночных разговоров-переписок. Он любит в Юре его доверие ему, Косте. Любит всё оттого и льющееся на него тоннами внимание даже больше всех прелестей его непрелестной по каким-то кем-то и зачем-то писанным канонам красоты. Костя сам не понимает, как Юрино внимание иногда делает ему так хорошо, что даже больно. Ведь при Косте Юра не выкурит много — Косте не сильно нравится, как пахнет табак. При Косте Юра не выпьет столько, чтобы его ноги перестали держать При Косте Юра даже слова иногда подбирает, стыдливо отводя глаза вниз, когда понимает, что до этого слишком уж резко высказался о «его гомосеках» и опять привил чересчур стереотипов девчонкам. При Косте Юра — весь двор и вся школа тому свидетели — какой-то другой. — Брата ты мне загубил, алланы хурлаусы! Но разве можно было человека загубить так? Чтобы тот чаще улыбался, чтобы смеялся на пол-улицы, оборачивая на себя прохожих. Чтобы он под ноги себе свои же плохие привычки бросал, проходясь по ним бодрым маршем, и жался к боку, у магазина, за партой, на диване, и каждый раз как-то неосознанно и щемяще. Доверчиво. И явно счастливо, так беззаботно и славно. От того Уралову побоку на, несомненно, бесценные высказывания Юриного старшего брата, от которого, вот чует он, воспитание и дало корни в своё время. Тем более, Костя башкирского сам не знает, со словарём специально в гости не ходит и без Юры даже знать не знает, что ему эта «агрессивно настроенная личность» бросает вслед. Только Юра и знает. Сначала делает брови «домиком», вздирая их под чёлку, потом давит первый смешок, маскируя тот под кашель, и показательно «неловко» изучает стены, пока брат перво-наперво выпроваживает Уралова из квартиры. А потом заливисто смеётся. — Ха-ха! — Чего смешного? — Ой, Кать, не поверишь, — Юра тогда, в первый раз подобных проводов, поднимает на него слезящиеся от хохота, пробившего его на лестничной клетке, глаза и заливается снова, кренясь к стене и громко ойкая, когда поясницей встречается с батареей. — Богохульником он тебя назвал, Кость. Тебя, атеиста! Да, при Косте Юра, да будет весь мир им свидетелем, какой-то другой. Какой-то более жизнерадостный, счастливый и спокойный. Какой-то такой, что Катино сердце пропускает раз за разом удары, влюбляясь заново в те же черты лица, в те же стороны его несносного характера. Какой-то такой, каким даже Анюта его не знает, ведь к Анюте он не жмётся боком, перед Анютой он не извиняется за свои слова, при Анюте он всё курит тем же паровозом и пьёт до чёртиков. При Косте Юра всегда какой-то такой — какой-то думающий и какой-то потихоньку меняющийся, что даже такой безнадёжно погрязший в своей пятилетней любви Костенька Уралов и сам начинает ненароком считать, что может когда-то… Ведь в Юре на самом деле, если подумать, много есть, чего любить. И в Юре, если не просмотреть, есть много любви ко всему: к фильмам про авиацию и танки, к картинкам с сигаретных пачек, к апрельской слякоти, к формулам по физике, к булочкам с маком, к одуванчикам, к конфетам «Красный Октябрь», к однокласснице Аньке и, особенно, к своему самому-самому близкому человеку — к Косте Уралову, с которым они, как на несчастье, были временами слишком схожи. Будто две детали, которые можно к друг другу привинтить, прикрутить, прикрепить, и искра пробежит, и лампочка загорится. Ведь как Костьку не любить? А как его любить? Да рак его ебёт, он сам не знает. Юра пихает успевшие замёрзнуть руки в карманы к Уралову, пару секунд грея их об горячущие ладони, а после выуживая те вместе со своими на серый весенний свет. И пока Костя не успевает их опустить, он достаёт из кармана слойку с ветчиной и сыром и вкладывает её меж Ураловских большущих рук, пропуская мысль, что в них она смотрится совсем небольшой. А значит, Костя её на раз-два умять сможет. А значит, что не зря ещё две про запас купил. — Знаю я тебя — не скажешь, что и копейки нет, и до шести голодать будешь. — А я тебя знаю: с открытым горлом и в мокрых кроссах щеголять будешь и сляжешь с бронхитом до мая. Пошли уже. Половина булочки, на которую Уралов сначала смотрит, как на пятёрку по истории от больно нелюбимого препода, и которой он потом улыбается, как подарку на какой важный день, и впрямь пропадает за один укус. И Юра сам улыбается, вроде и привычно, а вроде — будто что сегодня что-то важное да случилось. И ведь, конечно, случилось — Костя и случился! Как своего Катю, впрямь, можно не любить, как можно не радовать и не радоваться этому? Заходя в распахнутые для него двери, Юра ещё раз, на всякий пожарный, проверяет в кармане наличие двух булок и, снимая влажноватую от капели с крыш куртку под неодобрительным взглядом вечно недовольной вахтёрши, счастливо слушает Костино бурчание о том, что тот на него скоро собственный шарф цеплять будет. А тот будет — перебежит дорогу в неположенном месте, перескачет все сотни лужи и проманеврирует между всех медлительных пешеходов, чтобы завязать почти что бантом длиннющий шарф вокруг голого Юрина горла. Потому что в Юре можно много чего любить, но не его сопливый нос, не его температуру за тридцать восемь и не его прописанный в карточке криво и летяще бронхит.