кажется, дождь начинается

первый взгляд на неё — всплеск воды, синь июльского неба на танабату, февральское море в дождь. всполох грозового облака? — фукукадо эми! сплошная ходячая шутка. над ним самим. тогда он это понимал слишком отчётливо, слишком разумно хотел от всего откреститься, от всего, что может повториться или хотя бы даже напомнить об этом. грозовые тучи сгущаются над аизавой, как тугой сироп в котле, но дождь всё не льёт и не льёт. кажется, даже и не собирается. в углу комнаты всегда сидит паук — большая и непонятная тоска, с наступлением темноты и тишины готовая съесть его целиком. аизава паука не боялся. аизава просто с каждой ночью ждал, когда этот паук им поужинает. её руки нежные, когда эми остаётся с ним наедине. — думаешь, я не знаю, отчего ты всегда такой серьёзный? она задаёт вопрос полу-шёпотом, полу-улыбкой, полу-горькой-усмешкой. всё полу-, всё недо-, аизава уже очень устал. он молчит, не говорит ничего ей, понимает — она научилась читать его совершенно грамотно, и только изредка делает вид, что совсем глуха к его просьбам и совсем невнимательна к его вымотанному взгляду. — такие ребята, как ты, неспроста становятся такими ребятами. я знаю, о чём говорю. конечно, она знала. она только на людях, только в реестре героев выглядела аляпистой насмешкой над здравым смыслом, или неуместным каламбуром на героя. о, фукукадо эми была по-настоящему мудра. в её взгляде правда было что-то не совсем ему понятное — ощущение, будто шота упускал какой-то маленький кусочек пазла. конечно, и без него картинка почти понятна. аизава всегда несправедливо откладывает эту детальку на потом. аизава редко когда был в состоянии шутить — тем более, когда над глоткой домокловым мечом висела смерть. своя или чужая — аизава уже разграничивал нечётко, только понимал, что в ином случае будет одинаково худо. наверное, в жизни шутки не умирал никто из её друзей, никто из её соратников — может, для неё смерть была мифом, какой-то выдумкой из мира «взрослых», и оттого она выглядела так, будто на свете никого счастливее неё не было? аизава очень сильно в этом сомневался. — эми, ты... приезжай, если хочешь. я заплачу за такси. время перевалило заполночь, лишь зелёные, лишённые всякой человечности цифры на электронных часах давали аизаве понять, что время, в общем-то, всё ещё движется. она греет ему чай, она гладит его по голове и говорит совсем тихо и вкрадчиво. она знает, то, чего многим знать бы не стоило, она знает аизаву шоту. аизава не знает, хорошо это или плохо. когда эми с ним, паук не выходит на ужин. он сомневался в том хотя бы потому, что смерть стала мифом для него самого. мифом, который воплотился в жизнь и разбудил все его тщательно запертые в подсознании и воспоминаниях кошмары и тревоги. — ширакумо оборо. помнишь те обеденные перемены на крыше? — мик звучит приглушённо и даже будто с помехами, словно радио военных времён. аизава не знает, хочет ли он слышать его голос. уезжает домой один, точно знает — паук терпеливо поджидает. аизава в своей квартире один. он точно не знает, сколько шагов занимает его комната вдоль и поперёк, но уверен, что не больше десяти. руки не дрожат — они не умеют, сердце не болит — оно разучилось. только память номер фукукадо не забыла. вряд ли когда-нибудь забудет. — приезжай, эми. она греет ему чай, она гладит его по голове. почти не говорит. — знаешь, я как будто приезжаю к тебе из весёлого квартала. за такси всегда так любезно платишь. она сама не понимает, шутит она, или нет, но взгляд у шоты такой, что леденеют плечи и почти дрожат колени. слишком эгоистично, думает аизава, слишком нахально, слишком не по-человечески. подходит со спины и целует её в основание шеи. конечно, эми сама познала жизнь не хуже его самого — она была той, которую использовали, она оставалась не у дел в тот момент, когда её помощь могла бы стать спасительной. она просто была человеком. аизава очень корил себя за то, что часто об этом забывал. корил себя за то, что в бирюзовых волнах её волос ему мерещился образ того пятнадцатилетнего мальчишки с крыши. корил себя за то, что не был уверен, может ли фукукадо на него рассчитывать — не в вопросах жизни и смерти, а по-человечески. она греет ему чай, она гладит его по голове. он только сейчас осознаёт, что у эми тоже есть свой паук. она смотрит на него так, что аизава понимает — пока она здесь, её паук её не съест. он целует циановую макушку, он жмётся крепче и теплее. и впервые понимает, что ему бы точно не хотелось отпускать эми в те цепкие лапы вновь.