Скорбные

      Ты помнишь тот день, когда ушел?       Их двое, как оба твоих предательства, твои неисчерпанные исповеди, мелкие грехи, брошенная родня, ушедшие в туман столетий. Тебя не волнует, как они живут, где обитают, о чем говорят, чем занимаются, помнят ли они тебя; парадокс в том, что они ежегодно поминали даже твой день рождения, каждый чертов юбилей. День, когда появился их личный дьявол. Причина трепетного счастья и кошмара тысячи ночей, ты и сам говорил, что после ухода Первого не мог найти покой даже через пресловутую тысячу лет. Ферид до сих пор помнит, как обмолвился о сегодняшнем празднике, но никто его не понял, кроме Второго.       О тебе не принято говорить на Совете, потому что ты бельмо в глазу, пустое место, недостойный, отступник веры, возомнивший себя выше бессмертного закона. Ты — сплошное грязное пятно всей «семьи» вечноживущих. И пускай твое создание прощено и продолжает свое существование, но Ферид всегда, черт, всегда помнил об этом дне. Нет ничего удивительного, что раненые одним недугом вскоре нашли друг друга. Как известно, двое больных никогда не вылечат боль друг друга. Настоящее проклятие состоит в том, что тебе некому поведать свою печаль. Но Ферид смог, когда в тот мартовский день заявил о твоем дне рождения прямо при Главе Совета. Ему доставило величайшую радость увидеть в лицах других вампиров тонны презрительных гримас, но только один остался немым, словно задумался. — Ты тоже скучаешь по нему? — так простодушно с затравленно-ироничной усмешкой спросил его Ферид, когда все разошлись. Так состоялся их, пожалуй, первый разговор наедине. Когда Батори попал на Совет, решение оставить его в живых выносилось коллективно, хоть и не единогласно. В то время Ферид был вовсе не против умереть, подавленный, разбитый и брошенный. Но твой брат по крови, Урд Джиллес, оставил за собой четкий и прямой вердикт, дав ему шанс встать на путь исправления. Ты раздосадован тем, что твое чадо выжило? Не переживай, он бы выкрутился и без помилования Совета. — Не переваливай с больной головы на здоровую, — если бы ты услышал эти слова самолично, твоим ответом была бы насмешка, самое грустное, что Ферид ответил также, как ты. Седьмой перенял от тебя почти все, при этом оставшись неимоверно далеким от тебя. В его жестах и лице читалось что-то нарочитое: демонстративно-саркастичный тон, которым он играл твою роль, примеряя лишь маску, но разница была в том, что ты не носил гримм. Ты вполне искренне насмехался над самой природой, над чужими сердцами. Твое дитя, твой бедный Ферид пока этого не понимал, но Джиллес уже трезво оценивал. Он знал, как ты умел выкидывать ненужных союзников без зазрения совести.       Их странный тандем был похож на соперничество: кого ты больше любил и уважал? Ферид говорил о тебе почти с придыханием, отмазываясь тем, что это было раньше, а сейчас ненавидит тебя всей душой. Ты веришь ему? Высший в Совете тоже не верит, даже не пытается оспорить, лишь понимающе кивает и молчит. А Батори только сильнее это заводит, видит же, что его словам нет доверия, потому что сам не верил себе; он продолжал осыпать твою личность сотнями проклятий, смакуя, как однажды доберется до тебя и убьет. И вот, закончив тираду, бессмертный оборачивается к Урду через плечо. Слишком вызывающе-игриво, чтобы принимать сказанное им всерьез.       Ферида вообще никто не воспринимает и не слушает, а ему это всегда играло на руку. Но Второй раскусил его слишком быстро, почти сразу, и он точно понял, что двигало твоим былым спутником. И Седьмого этот факт разозлил по-настоящему, ведь признаться в любви к предателю равнозначно закопать свою гордость, которой он пока не лишился до конца. Не страшился подозрений в действующем сговоре с Иудой, боялся только показать брешь своей неприступности. — Он — твоя слабость, Ферид, — так сказал Джиллес, и те слова стали ударом больнее пощечины или солнечного ожога. Лучше бы убил. Батори опускается на спинку стола, размашисто проводя по поверхности раскинутыми руками, перебирая длинными пальцами невидимые узоры. Он смотрит в потолок, не переставая улыбаться, подобно пустой кукле без наполнения. Что-то тяжелое давило ему в горле, и он это подавлял, не позволяя мыслям найти лазейку к своим эмоциям. Он уже несколько лет это отрицал и всем давал понять, что твоя фигура больше ничего не значит в его жизни. Но, похоже, ты был всем не только ему, но и Второму, который встретил близкого по несчастью. Слабых тянет к слабым, обиженные быстро ладят с такими же, как они. — Как и твоя, не так ли? — промурлыкал тот, опуская веки. Однажды он доиграется, и тогда его кто-то прибьет за длинный язык, но точно не сейчас. Альбинос замечает краем глаза, как его собеседник даже не шелохнулся, сидя на диване перед пустым камином, над которым висит картина. Он даже не отрывался от исторического романа, который держал в руках. Ждал своего разоблачения, не отрицал слова Батори.       Рядом стоит прекрасная фарфоровая ваза из заморских стран, расписанная чарующими красками черно-белых цветов, изображающая птицу в камышах. Искусная работа, и ее следовало бы разбить: вещи, которые можешь полюбить, лучше уничтожать сразу. Этот урок Ферид для себя уяснил сразу, как только ты ушел.       Если в Батори все еще видна надежда на то, что это недопонимание можно решить, если поговорить, то в старшем вурдалаке этого найти было нельзя. Батори готов выть на луну от тоски. Если бы ты пришел! Если бы одумался и решил найти его, пожалеть и пообещать, что заберешь его с собой, что больше не поступишь так! Если бы только ты вернулся… Может, ты уже все понял и пожалел? Ах, нет? Страшнее всего для Ферида было бы осознание твоего абсолютного равнодушия. Обидчик никогда не покается перед ним. Каждый из нас, кого жестоко предали, мечтает простить или наказать. Батори невыносимо от холодящей внутри мысли, что ты можешь найти себе нового помощника в своем сложном пути, ты никогда не вспомнишь о нем. В твоей многовековой жизни несколько лет в компании графского юноши, каким бы специфическим тот ни обладал характером, — лишь мимолетная пыль от разрушающегося моста.       Ферид хотел жить мечтой однажды вернуть тебя назад, стать лучше для тебя. Джиллес это знал и еще пару-тройку веков назад разделил бы его надежды, но сейчас их не осталось ни капли. Он сам не знал, как относился к тебе. Он презирал тебя за то, что когда-то считал тебя другом. На деле нужно было догадаться сразу, что у твоей персоны нет понятий бескорыстной помощи или союзничества. Ты живешь бартером, и как только заканчивается нужный ресурс, рушится и сделка.       Урд сам не поверил бы, если кто-то сказал ему, что он будет утешительной жилеткой для Седьмого. Но самое забавное, что Ферид занял ту же роль по отношению к нему. Глава Совета опускает веки и внезапно понимает, что прошел еще один год, который он не прожил. Первые дни марта стали для них, как траурные годины по человеку, которого никогда не было, который мог быть всем.       Батори пьет из хрусталя смесь крови с вином — жалкая попытка скосить под смертных. И кошмарно было то, что Урд тоже пил. Прямо как смертные, которых все вампирское сообщество открыто недолюбливает, но весь парадокс был в том, что приходилось поддерживать этот симбиоз, чтобы ужиться в одном мире. Второй был исключителен в своей лояльности по отношению к смертным, потому многие не понимали его. Вампиры не принимают прогресса, они не могут успеть нога в ногу за людьми, потому что устают от бесконечных перемен, искренне считая, что раньше было солнце ярче и ягодки краше. Люди даже не подозревают о существовании расы сильнее себя, пока некоторые из упырей напускают легенды и слухи о кровавых барынях да князьях. Пустить слух о вампирах, превращая их наличие в абсурдную сказку — тоже залог хорошей игры в прятки.       Батори томно выдыхает, задевая причудливую серьгу-кафф на ухе своего слушателя, невольного соратника в общей трагедии. Урд смотрит на него исподлобья испепеляющим взглядом, словно говорит ему: даже не думай, не заикайся. Серьезно, Батори, что за странная меланхолия? Лучше посмейся, расскажи свои гнусные анекдоты, переведи тему, выкинь что-нибудь эдакое, как обычно, только не смей быть откровенным. Не говори о нем. — Ты знал, что он последние четыреста лет не отмечает свой день рождения? — как-то вырвалось из уст серебровласого, когда он опрокинул бокал, допив остатки. Они так старательно делали вид, что собрались вовсе не говорить о тебе, но снова не сдержались. Ты бы смеялся, если бы узнал, что эти двое, — настолько контрастные и непохожие друг на друга, — могут быть меж собой большим, чем присяжными на собраниях Совета? Посмеялся бы, если бы знал, что они на каждый твой день рождения предаются пустым грезам?       Молодой вампир-аристократ, пришедший просить свой приют после твоего ухода, и Глава, сильнейший и мудрейший в Совете, заслуживший свой чин выслугой лет. Просто никто не знал вампира старше Урда. Первый исчез еще до появления иерархии Основателей. Ферид сам себе на уме, местный шут и козел отпущения, Урд же всю жизнь держится особняком, несмотря на свой статус. Древнего лорда вообще-то мало, что волнует, кажется, он глубоко внутри давно уже умер, теперь лишь делает вид, что пока трезво оценивает любой донос, жалобу, проблему, вопрос. Ему не до чего уже не было дела, потому очень многие вещи он просто оставлял решать самим подчиненным, которым пока есть интерес померяться силами и амбициями.       Батори плачет своим смехом, в нем такая скука и тоска, что он готов повеситься от бренности своего одиночного существования, эдакий непризнанный гений. Урд не плакал, но его глаза были такими пустыми, что пугали намного сильнее обычной истерики. В них читалась бесконечная утрата, никто бы не смог ему помочь, даже если бы захотел. Седьмой не хотел, но как-то сумел.       В тот момент, когда обхватил его лицо своими ладонями, гипнотизировал через вытянутые зрачки своих алых глаз. Он облизнулся от остатков вина и крови, ощущая горечь где-то внутри себя. Ему просто смешно от того, что именно он может увидеть истинное лицо непоколебимого лорда. Никто никогда не видел у Джиллеса улыбки, Ферид тоже не видел. И это вовсе не оттого, что Второй прятал эмоции, просто у него их не было. Бывают истории, когда тело живет своей жизнью, но дух подавлен навсегда, что-то обрывается и больше не возвращается.       Словами не передать, насколько Батори всем опротивел. Каждый его гнал прочь и посыпал угрозами под раздражающий смех самого Батори, но получить той же реакции от Урда никак не мог. Безмолвная скала в своей тишине, камень, который не омывает вода. Ферид помнит, как однажды вылил бутылку вина стол, подобравшись аккурат в твой праздник, а в ответ только узрел изогнутую в вопросительном жесте бровь Джиллеса. Тот сказал: объяснись. Но в ответ услышал хохот на грани аффекта. Седьмого хотелось прикончить, но почему-то все пошло наперекосяк в тот момент, когда внезапно юный дворянин упал рядом с вышестоящим в рангах и схватился за края его одежды, безудержно взревел, как раненый зверь. И каким-то необъяснимым образом гнев Основателя обуздался смиренным вздохом, когда его ладонь оказалась на макушке аристократа, успокаивая. — Почему он ушел? — вдруг спросил однажды Ферид, когда проводил ладонью по смуглой щеке Второго. Лукавый трепет, ведь где-то в душе под шторами закрытых глаз он представлял твое лицо. И как же сильно был опечален, поняв, что забыл твои черты. Его пальцы проводили по краям чужих глаз цвета бордо, очерчивая, как циркулем по линиям, он касался уголков его губ и пробегался длинными ногтями по овалу лица. Ферид наклоняется вслепую, размашисто касается устами его скулы, они похожи на кротких возлюбленных, но каждым своим ритмом клялись в любви к совсем другому. — Потому что он сам обижен, — лишь говорит ему Урд, ощущая на своей шее дорожку неторопливых поцелуев. И он был прав, ты сам знаешь. Ты был раздавлен уходом Первого, и твоя боль передается твоим ближним. А они разве не обижены, Риг? Они имеют полное право ненавидеть тебя также равносильно, как ты ненавидишь Создателя. Обиженный отравляет своим существованием. Оба они должны хотеть убить тебя, им под силу было бы это сделать, но… почему-то они не торопились. Может, поэтому охота за тобой длится уже столько лет, но ни к чему не приводит? Любая твоя стертая тропа была бы найдена, если бы ищейки захотели это сделать.       Разница их тоски была в том, что Ферид Батори еще верил, что однажды ты вернешься, ты примешь его чувства, которые сам в нем взрастил. Он готов был на все, чтобы любым способом заставить тебя обернуться, но единственной тактикой привлечения твоего внимания стала попытка ставить палки в колеса всем твоим идеям. Дети неоднократно что-то ломают и кричат, чтобы обратить на себя внимание. Была бы возможность, то подобно Саломее, он станцевал бы на ножах, чтобы получить на украшенном блюде хотя бы твою голову. Хоть так он бы заполучил тебя.       Но Джиллес был куда более приземленным, упал глубоко в свое отчаяние и принял его без остатка. Он верил, только не в твое чудесное возвращение блудного «брата», а в попытку однажды тебя простить. Только с прощением он мог бы окончательно отпустить тебя, однако еще сотни лет назад он дал слово, что никогда в жизни ты не дождешься от него этой милости. А ты что сказал?       Ты сказал: я не возражаю, если это даст тебе смысл жить дальше.       Какое благородство! Смотри, не всплакни. А ведь потом ты ушел, оставив будущего Главу Совета Основателей один на один со своей злобой. Тогда Урд Джиллес еще не собрал всех вампиров по миру, тогда он еще не сформировал иерархию и порядок, впереди его ждали долгие годы переговоров и подавления всех, кто захотел бы пойти по твоим стопам. И в этом пути он был беспощаден и суров, словно отыгрывался за свою слабость, когда не смог тебя остановить. И лишь когда Совет Основателей вышел в стабильность, от былой злобы отошел и Джиллес, оставив за собой право карать любого, кто так или иначе был бы замешан в твоей судьбе.       На столе не хватало только красочного тортика со свечками и кричащей надписью «вернись». Ферид неумело изображает опьянение, смеется и падает лбом в плечо Второго, задавая один и тот же вопрос: правда ли, что предатели всегда возвращаются? Урд кивал, в его взгляде никакого доверия к собственному ответу и какая-то тихая печаль, сочувствие. Порой он ревновал тебя, когда Ферид ненароком упоминал вскользь о вашем знакомстве, что ты говорил и как ты выглядел. Они были не друзьями по несчастью, они могли быть только соперниками. Даже когда их уста смыкались в поцелуях, они думали о тебе. Никогда не задавались вопросами, почему и зачем, потому что ответ был в том, что они хотели найти утешение. Пораженные одним недугом смогут понять друг друга лучше, чем кто-либо другой в этом мире. В любом виде, в любой позе, в любом слове, — им нужно вылить накипевшее, потому что молчать было уже невыносимо. Это ты их довел, это ты сломал их.       У них нет понятий жалости или сочувствия, нет ни единой вещи в этом мире, которая смогла бы их задеть или ослабить. Кроме тебя.       И они до сих пор отмечали твой день рождения, до сих пор верили, что ты хороший. Где-то очень глубоко в душе, очень.       Седьмой долгое время верил, что просто недостоин тебя. Ты статный, взрослый вампир, который слушал его сумасшедшие мысли, наблюдал за каждой его дикой выходкой, молчал на его капризы. Но он был молод и глуп, верил, что ты с ним на всю жизнь, но в твоих глазах он был просто взбалмошным мальчишкой. Ты взрастил его, подобно птенцу, а потом исчез, как с тобой поступил Первый.       Не обольщайся своей драмой, если не забыл, Первый покинул не только тебя, но и твоего «брата». Не тебя бросили, а вас обоих. Джиллеса вообще покинули дважды: Первый и ты. Кому бы сетовать на жестокость судьбы, так это ему. А он молчал. Невыраженные чувства не забываются, но со временем они твердеют, тихо погибая.       Эта бесконечная прелюдия с мыслями о тебе. Даже когда длинные волосы Ферида распластались по подушке, а глаза смотрели куда-то в потолок. Его колени обнимали бедра Второго, пока тот развязывал свою ленту с шеи. Руки Ферида смыкаются на смуглой шее Прародителя, притягивая к себе. И клыки напротив как-то колко и продуманно впиваются в тонкую шею альбиноса, заставив того вздрогнуть всем телом и жарко выдохнуть в ухо мужчине. Вообще-то, они нагло нарушали запрет о «злоупотреблении крови сородичей». Урд сам говорил, что кровь бессмертных гадкая и противная, и вообще никому нежелательно ее употреблять никогда в жизни. Единственный запрет, который никто проконтролировать не мог.       Не каждый бессмертный знал, что возбуждение мертвецов пробуждается именно через кровь, они только так ощущали себя живыми. Там, где есть похоть, там желание обладать и убивать. Потому пить напрямую было опасным как для человека, так и для вампира. Глава Совета не наслаждается вкусом, только ощущением. Бордовые брызги орошают светлые тона, расцветая, как алые маки в снегах. Танец семи покрывал в погоне за мечтой.       Седьмой слышит глухой шёпот: замри. Что-то вместо заботливого «расслабься», как предупреждают перед тем, как войти. Урд вообще особо не церемонился, брал как-то поспешно и грубо, словно делал одолжение. Вот Риг таким не был, но Батори бесконечно льстит мысль, что в твоем брате по крови, в шее Урда Джиллеса такая же кровь, как твоя. Почти такая же, учитывая, что вы были обращены в одно время, будучи знакомыми еще до встречи с Первым. И право вечной жизни предоставил вам один и тот же вампир. Его кровь — почти твоя, отличий, наверное, мало. А что, если…       Ферид порывисто уточняет: можно?.. В ответ лишь гортанное дыхание, его ладони обхватывают спину Ферида, а тот принимает молчание за согласие.       Его шея и ключицы горят под сухими поцелуями, пока клыки серебровласого уже кусают плечо напротив. Что-то непростительное, личное было в этом. Никто не пробовал крови Урда, не смог бы оставить на нем ни единого шрама, а Седьмому сие таинство подличает самолюбие. В мгновение пылкого азарта дозволено все. Твои бордовые глаза в его иллюзиях снисходительно смотрят на своего своенравного агнца, не понимавшего еще тогда, что счастье быть рядом с объектом любви ограничено. И когда-нибудь ты уйдешь, когда он окончательно разочарует тебя своей назойливостью. Своей бескомпромиссной преданностью, одержимый тобой. Это надоедает слишком быстро, от этой бесконечной раболепности просто воротит, вот и ты устал от Ферида. Амбициозный талант, работающий в одиночку, тебе не нужна чья-то любовь, чья-то поддержка и иллюзия долгой, счастливой жизни, пока смерть не разлучит вас.       Лучше называть вещи своими именами, у всего есть срок годности, а у страсти — подавно, зрелища уже не такие интересные, да и хлеб черствеет. Ты даже не пытался это объяснять своему обращенному псу, просто в один день снял с него цепь и ушел, оставив того сидеть у будки. А знаешь, что сделал Батори? Он взял эту цепь, посильнее затянул на своей шее и побежал искать тебя. И оказался в объятиях твоего брата, чтобы зализывать раны.       Когда светловолосый граф, взявший себе фамилию кровожадной графини из Венгрии, случайно выдал на очередном вздохе твое имя, прижавшись грудью к партнеру плотнее, Джиллес стал двигаться сильнее и агрессивнее. Почему? Да потому, что глубоко в сердце Урд Джиллес хотел именно тебя. Ты должен был остаться с ним, когда они, растерянные и брошенные, должны были объединять и вести за собой, а вместо этого разрывают связь. Что ты наделал? Они, двое не должны быть любовниками, но и драться за твое сердце не было никакого смысла.       Как можно сражаться за то, чего нет? Дележка шкуры неубитого медведя. И этот факт никогда не даст им покоя. Что бы ты сказал, если бы узнал, что твой брат по крови и твой обращенный мальчишка ублажают друг друга прямо в твой день рождения? Посмеялся бы с них?       Красноглазый ангел сидел сверху и настраивал темп самостоятельно, обхватывая плечи партнера. Его пальцы с длинными ногтями проводят по груди, моментами он даже любовался твоим былым собратом. Ладонь Второго зарыта в волосах Батори. Ферид зачем-то говорит ему «прости» и смеется. Обнимает так крепко-крепко, будто признается в чем-то. Джиллес отвечает тем же. Все же, они нужны друг другу, как исповедальня нужна убийце. Только друг с другом они позволяют себе признаться в чувствах. В своей привязанности к тебе.       Когда в первый раз много-много лет назад они пришли в себя после той снежной ночи, Ферид как-то со смехом спросил своего любовника: — Ого, мы теперь вместе по гроб жизни, милорд? — нет в его словах каких-то счастливых ожиданий, лишь облегчение и усталость. Все равно ищет возможность во всем найти свою иронию, делает вид, что все прекрасно. Так все и задумано. — Тебе пора, — обрывает его Основатель, хватая за волосы и откидывая назад голову. Не сильная хватка, только предупреждающая. Если бы даже Батори всем рассказал о них, ему бы никто не поверил, а Джиллес не стал бы оправдываться или отрицать. Для живущих вечно слухи — последнее, что может волновать. Ближайшая свита подчиненных и так догадывались о непростом отношении своего руководителя по отношению к тебе, но принимали все за ненависть. Не стоило заблуждаться или читать между строк, Урд при первом промахе может убить любого вампира без какого-либо сожаления. Порядок он любил сильнее, чем свои болезни. — Ты любил(бишь) его также, как я? — не унимается, смотрит сквозь прищур. И не видит ничего, не дрогнул ни один мускул, тяжелый взгляд не тронула робость. Ответом был мрачный вздох. Самыми частыми приемами бегства были заговорить зубы или нападать. Белоснежный демон издает жалкое подобие усмешки, прислонив его макушку к своему плечу, пока холод чужого перстня царапал ему лопатки. Второй никогда не примет льстивой нежности. В тусклом свете утренних сумерек они были похожи на двух призраков, жадно ищущих тепла.       Только помни, Риг Стаффорд, если вдруг ты вернешься назад, их неоднозначный союз будет завершен, и они станут врагами. Они не хотят убивать тебя, они просто хотят, чтобы ты пришел обратно, домой. Придет день, и кто-то из них сможет, по-настоящему, тебя понять. И тогда одному из двух наступит конец.