Жизнь – это шутка, и я смеюсь, Хотя на самом деле юмора не понял.
Одинаковые. Они все невыносимо, до ужаса, царапающего мурашками затылок, одинаковые. Каждый день в жизни Осаму уже многие годы был похож на предыдущий, заставляя вздрагивать где-то глубоко внутри всем черным, съежившимся не то от этого животного ужаса, не то от дискомфорта спутанным комочком измученной души. Каждый день проживал он по одному и тому же расписанию, иногда разбавляя привычную уже атмосферу – и добивая себя окончательно где-то за полночь, возвращаясь домой в бесконечном отчаянии, забираясь под одеяло в попытках убежать от гнетущего одиночества – походами в тот самый бар, в котором они когда-то сидели втроем. Они еще были друзьями. Они трое были юны и относительно беззаботны. Они трое были ж и в ы. Мысль о смерти Оды – как ножом по сердцу. Даже спустя столько лет, даже когда у самого душа уже целых четыре вечности наперекосяк, даже когда вокруг снова хаос и надоевшие уже склоки мафии и агентства – не сидится им на месте, да сколько же можно –, даже теперь это оставалось столь же сильным ударом, что и раньше. У Осаму никого не осталось. Да и, если быть честным – будь же хоть раз в жизни честен, хотя бы с самим собой –, у него и до дружбы с Одасаку никого не было. Вечно одинокий поломанный, перебитый на тысячи тысяч уж затупившихся осколков мальчик. Мальчик, которому нигде не находится места. Это так забавно: куда бы ни пошел Дазай, где бы ни оказался – нигде не ощущал он себя по-настоящему своим. После смерти Оды – и вновь укол воспоминания куда-то в очередное чудом оставшееся в его душе живое место – он принял решение покинуть мафию. Ну, как «принял решение» … он попросту сбежал. В тот момент его не волновало уже ничего – ни то, что из мафии просто так еще не уходил ни один человек, ни то, что Мори способен – если захочет, конечно – из-под земли его достать и добить уже так, как ему самому будет удобно, дабы сделать наконец себе невероятно сообразительную и при этом очень послушную, покладистую марионетку, что способна уничтожать все и всех на своем пути благодаря способности просчитать наперед практически все вероятные и не очень исходы событий. Нужно было просто уйти. Нужно было куда-то. Нужно было быть где-то. Где угодно, только бы не здесь. Дазай поймал себя вдруг на мысли, что он невероятно скучает по этому чувству. Он скучает по возможности чувствовать. Чувствовать хотя бы что-то – боль, ненависть, страх, отчаяние – наплевать. Лишь бы только не оставаться настолько пустым. «Но ведь в агентстве ты не пустой? Здесь-то у тебя есть хотя бы что-то за плечами?» Осаму зло усмехнулся своим же мыслям. Как же, не пустой. Все такой же. Такой же невыносимо опустошенный, до отвращения одинаковый, день за днем повторяющий одно и то же, день за днем срывающийся и вновь пытающийся лишить себя жизни, улыбаясь в лицо каждому, кто пытается ему помочь. Серьезно, зло или раздраженно – а пытается все-таки. Такой же слабый и жалкий. «А ты не думал, что ты им не нужен?» Верно. Он был необходим агентству лишь постольку поскольку знает структуру, техники слежения и слабые стороны мафии. И из-за своей способности, конечно же, куда же без нее. Дазай уже ненавидел свой дар. Антиэспер, человек, которого каждая организация хотела бы иметь при себе в случае чего, ведь это фактически сделало бы ее неуязвимой. Ему надоело, что каждый, кто встречался ему на пути, каждый из эсперов, кто был с ним хоть капельку знаком, в первую очередь обращал внимание именно на его способность. Уже много лет люди видели в нем лишь средство для достижения собственных больных целей и никогда – человека. Это утомляло его. Уже даже и не хотелось доказывать кому-то – как будто когда-то вообще хотелось -, что он абсолютно такой же – со своими интересами, своим прошлым. Со своей собственной невыносимой, невероятно тяжелой болью в груди. Пусть думают, что им будет удобно. Он просто продолжит плыть по течению жизни, уже даже не стараясь хоть капельку барахтаться, направляясь туда, куда хочется. Потому что уже никуда не хочется. Хочется попросту сдохнуть. Смерть всегда казалась Дазаю чем-то вроде благословления, спасением, выходом. Хотя сейчас попытки уйти из жизни уже начали становиться чем-то обыденным. В Йокогаме серебрился крупными хлопьями снег в холодном – как и все вокруг – свете фонарей. Редкое явление здесь. Снова растает, снова исчезнет, сделав все обыкновенным, таким, к какому он с юношества привык. «Гляди, Ода, снег выпал. Прям как в тот год, когда тебя застрелили. Помнишь, ты говорил, что его жизнь столь же коротка, сколь мимолетно человеческое счастье? А я еще тогда глянул на тебя так, словно прежде никогда слов таких не слышал. Ты спросил еще тогда, не глупость ли ты сказал. А я и ответить ничего не смог. Все, о чем я размышлял в тот момент – а какое же оно, это счастье. Не припомню, чтобы я хоть единожды в жизни чувствовал что-то подобное. Глупость какая, боже», - Осаму вздохнул, вложив в этот вздох всю тоску, всю боль, которая всплывала при таких вот «разговорах» с Одой. Он больше никогда тебе не ответит. Ты больше не сможешь услышать его голос. Ты помнишь вообще, как он выглядит? Конечно же помнит. Дазай всегда будет помнить. Каждую ночь в кошмарах ему является его лицо.***
Дым растворялся в воздухе пушистым облаком с неровными, оборванными краями, становясь похожим на пятно без четкой формы и границ. Осаму усмехался себе под нос, думая, что именно так он себя и ощущает где-то в глубине души. Вся жизнь состояла лишь из попыток понять собственные чувства, доказать себе их нормальность, желания влиться в общество, быть таким же, быть обычным. И именно потому он выбрал роль шута – она ведь самая простая из всех. Когда ты громче всех смеешься сам и сильнее всех невероятно умело смешишь других – никто из окружающих никогда и не подумает даже, что у тебя за душой настолько же гадко и липко, насколько громко и ярко ты хохочешь над всем вокруг. Если ты состроишь из себя паяца – никто не станет думать, что ты можешь быть серьезен. С такими легко. Такие не жалуются и никогда не расстраивают. Такие не разочаруют. К таким все тянутся. Заполняешь пустоту в душе другими людьми? Огромная черная дыра где-то в области сердца постоянно требовала того, что ее наполнит. И вот ты мечешься туда-сюда, стараешься закрыть ее чем угодно – людьми, саморазвитием, веществами – а она все ширится, прося больше, делая жизнь невыносимее и мрачнее. А все это потому, что если куда-то пихать все подряд без разбора, это что-то сначала растянется, чтобы уместить все то, что когда-то пытались в него положить, а после и вовсе порвется, сделав незаполненную дыру сквозной. И такую ты уже не заполнишь. Будешь класть в нее любые вещи, любые чувства, стараясь ее наконец закрыть, а все это будет с другой стороны выпадать. И вот и не удалось ничего, и ты пустой. Потому что не заполнять надо, а зашить. Ведь боль, она не от пустоты, совсем нет. Она от того, что осталось открытая рана, которую нужно заживить. Наложить швы, обработать, следить за тем, чтобы не попала инфекция. А обезболивающие и кровоостанавливающие не решат проблемы. Они лишь замаскируют ее. Да, будет очень долго саднить и жечь, особенно когда будешь предпринимать попытки залечить, но завтра станет легче. Завтра всегда становилось легче, сколько он себя помнит. К вечеру снова накроет пеленой отчаяния, но стоит только заснуть – все будет как прежде. Лишь с небольшим покалыванием где-то в области груди, но к нему Осаму уже привык.