Это было утро декабря, холодное, жестокое, прекрасное.
Ведь всё, что видишь — прекрасно до невыносимости, до той великой обиды, что всё это сотрется в труху, превратится в пепел и камни, станет новой звездой, что взорвется однажды от своего сокрушительного отчаяния и одиночества. Бродячие кошки, собаки, безнадежные человеческие души, холодный асфальт и машина удушения — всё, всё будет снесено апрельским ветром, сожжено июльским солнцем. Скоро, совсем к месту, оно должно было лениво облить город светом, тихо и незаметно начать закрадываться в людские жилища. Птицы наверняка бы забавно кружились вокруг высоток, иногда создавая тень в окнах. Я торопился: хотел до будильников успеть покинуть квартиру. — Если спросят... — говорил я со шнурками, которые завязывал, — совру что-нибудь, все равно никто не проверяет. Никогда. Вы представляете? Ни дня проверок! Ни секунды бдительности! Но шнурки промолчали. Я поднял голову. Часы, что висели над дверью, показывали три часа и пять минут. Они отстукивали мой жизненный ритм, с каждым ударом механизма приближая время далеко вперед. Мой урок начинался ровно через 5 часов. — Посижу ещё, — все также сказал я шнуркам, которые не могли меня слышать по одной простой причине — у них не было ушей. Я сидел в темном коридоре, который был заполнен обувью, громоздким шкафом и кучей других вещей, о существовании которых мне не приходилось думать. Они не вызывали никого интереса, лишь пресыщение, потому что они были словно каменные изваяния, заключенные за свои преступления в прошлом в это вечное состояние. Свет был всюду выключен, но счетчик электричества медленно переливался какими-то цифрами, а ободранные в нескольких местах обои и зеркало напротив давили на меня в темноте. Я, стараясь без скрипа (но все-таки с ним) привстал посмотреться на себя. В отражении появилось мое лицо, многими чертами незаметное в полумраке. Да и, скорее всего, в такой же полумрачной толпе, в которой мне предстояло оказаться через несколько часов. Глаза мои сами на себя смотрели будто бы в последний раз, заглядывая все глубже и глубже вовнутрь, пытаясь найти там хоть что-то. Зеркало мне резко надоело. Я оделся и тихо, насколько это возможно, стал открывать дверь. Подъезд встретил меня сырым, никогда не родным пыльным запахом. *** Шесть дежурных-псов. Но главный пес посередине — Господин Ьлетавадоперп. В руках его тетрадь с именами: быть в их числе мне никогда не хотелось, ведь каждый новый, отпетый мною ponedelnik начинался с публичного зачитывания нарушителей так называемого ustava — набора беспечных букв, который никто в глаза не видел. Господин Ьлетавадоперп смотрел на меня украдкой, будто я его не вижу и именно поэтому меня можно расстрелять взглядом. Он что-то было хотел мне сказать, но, видимо, выбрал в последний момент молчание. Я уважаю этот выбор. Мне казалось, будто я прошел через vrata, через церберов, после которых ты становишься чернее: душа твоя перемывается, каждый её уголок выветривается и заполняется липкой безысходной чернью, до того нетерпимой, ненавистной и ужасной, что за жизнь не выведешь никаким пламенем. Я завидую, искренне завидую тем, кого школа делает светлее и сильнее, открывает ему все свои двери жизни. Со мной поступили куда проще. До автоматической барабанной разбивки по колоколу оставалось всего ничего. Первый этаж был заполнен юными головами — они были уже сухие, битые и отбитые, за исключением пару моих хороших знакомых, которые сегодня предпочли остаться дома. Потом спрошу у них, почему так. Сквозь толпу пробился тех. служащий. Он дал звонок и масса людей стали плестись по своим заговоренным местам на такие же заговоренные сорок минут. Что можно понять за сорок минут? Я поднимался самым последним, пусть и пришел вовремя. Мне не хотелось заходить в кабинет: будто скот, что вдруг осознал всю свою жизнь перед бойней, перед своим палачом, перед своей личной костлявой и горбатой. Перед дверью я оглянулся на школьный коридор. Он был пуст, но в любой момент готовый как гром разразиться и заполниться, и тут же снова опустеть. Мне его было так жаль, по-человечески жаль. Он мне напоминал океан, нужный кому-то лишь для промысла. Я вошел. Мое лицо облепили Товарищи Многовзгляды и её Величество Духота. Я не знаю, кто из этих двоих мне противней всего. — Вот и ты, — Господин Ьлетавадоперп уставился на меня. — Садись. Садиться не хотелось. — Я знаю, ты не глухой, — голос Господина Ьлетавадоперпа стал в половину тона строже, — Садись. Я не двигался. Не хотелось. Вам когда-нибудь не хотелось вставать с кровати, когда вам только что снился самый теплый сон в вашей жизни, а пан Будильник, о, этот Великий Razrushitel все вам испортил? Ну же, вспоминайте, это важно. Впрочем, я стоял, стоял гордо, уперто, самому себе непонятно. Господин Ьлетавадоперп молчал. Он продолжил зачитывать свою ponedelnyy речь, скучную, содержащею в себе Абсолютное Nichego. Она была его хранителем, поклявшаяся защищать его всю свою мгновенную жизнь. В какой-то момент он замолчал, но потом снова начал: — Сегодня, — он сделал важный вид, будто готовился, — один из вас удостоился особого внимания Soveta: за злостное, постоянное и гнусное прогуливание уроков-считалочек в уме, которые были названы и расписаны неподобающим образом (Знакомьтесь! Речь про Skukotishcha Обыкновенная — это я написал за школой) позади котельной, — я услышал, будто передергиваются затворы триста пяти автоматов, — Точка И получает двойку в четверти! Волна холодного пота ударила в мое лицо. Духота сжалась цепью возле шеи, а голову раздавила фура. Черт из табакерки вырвал мое сердце, было слышно, как оно бьется в его маленьких, плюшевых ручках. Повисла тяжелая тишина, будто после боя. Не верилось, что тихо: больше не рвутся гранаты, никто не кричит от феноменальной боли и нет орущего под правым ухом пулемета. — Ну же, скажи что-нибудь, — это было адресовано мне, с обратным адресом от Господина Ьлетавадоперпа, — мне интересно, что ты скажешь, перед Strashnymi Розгами дома! Язык слов не находил. Их нашли мои ноги. Их заметили мои глаза. Кто-то нараспашку открыл окно, дабы прогнать Величество Духоту. Было достаточно высоко, даже слишком достаточно. Было невообразимо достаточно. Было отчаянно. Под ногами не оказалось опоры, и я зажмурился насмерть.***
Ах! открытые окна! Что сказать Они мне могут Только Сколько вас Грязных Да мною не Разбитых?