— Милостивая Саренрэй, ответь на молитвы… Опали мое сердце, очисти меня огнем, избавь от зла… Слуга твой взывает к тебе… Услышь меня, Саренрэй, молю, услышь меня...! — только и молвил жрец, повторял вновь и вновь, словно мантру, призванную спасти его душу от собственных грехов. Не слышал он более ни шума вокруг, ни яда Нириссы, лишь собственный голос. Лишь ощущение боли в выжженных слезящихся глазах, лишь презрение к своим слабостям. О, Богиня! Позволь презренному слуге своему вновь почувствовать хоть каплю твоего тепла! Но его мольбам никто не внемлил, слышен только свой тихий голос. Не только слеп, но и глух к чужим словам, очнулся он на мгновение, но для того, чтобы понять: все ложь! Весь его путь, все его деяния, все из-за лжи и яда, все из-за собственной глупости! Не заслужил он ни любви своей Богини, ни прощения. Ни лучика света, ни тепла, ни милости! Лишь смерти и забвения, что будут дарованы ему временем. Чьей рукой будет преподнесен сей дар? Нириссы, что столь жестоко заковала его в паутину своей лжи и в цепи своего коварства? Временем, что беспощадно к ныне смертной оболочке? Или же рукой той, которую он обманул и предал. Справедливый суд, такой, каким он и должен быть, рано или поздно настанет. И вершительница судьбы его, кем бы она ни была, придет. Придет и принесет ему покой и тишину, принесет конец его страданиям, принесет с болью и очищением. Если придет вовсе… — Готовься к смерти сама, сволочь! — о холодящая ярость в некогда столь согревающем голосе! О боль и страдания, что незаслуженно были дарованы им, как рана, что не заживет ни с одним заклинанием, ни с одним зельем, ни с единой молитвой. И звуки битвы, что заставляют подняться с колен и взяться за скимитар. Не за свою жалкую жизнь он вступает в сражение! Богам известно, жизнь больше ему не мила, но помощь воительнице, пусть и непрошеную, возможно даже не нужную вовсе, но должен он оказать. В последний раз сделать то, что правильно, то, что требует его разбитое горем сердце. О муки совести! Не суждено ему забыть о них ни на мгновение! Пусть жизнь его прервется от её руки, в том будет правильный финал его существования. Баронесса сурова и яростна, верна своим принципам и честь для нее — не пустой звук. Если и следовала она за предателем, то лишь для того, чтобы собственною рукою его карать, в том нет сомнений. Ведь даэва не просто предатель. Не только лишь свою Баронессу, но свою возлюбленную он бросил жертвой к ногам лживой нимфы, в чьих сетях потерял он свой путь. И все же, позволено ли ему объясниться? Пусть правда станет последним его словом, даже если она не захочет услышать. Он и не заслуживает того, чтобы быть услышанным! Ни Богиней, ни уж тем более ею. Слова его льются, полные слез и печали, а Баронесса молчит. Не видит он ее лица, и не увидит боле никогда, не слышит он вновь ничего, лишь собственные слова, отвратительные признания в том, что он сотворил. Ведь он не достоин даже молвить при ней слова, однако же молвит, и знает, что она ему внемлет. Пришел конец его исповеди, и вновь, на коленях, он отдает свою судьбу в ее властные руки. Лишь ей одной решать теперь его участь, которой будет смерть и забвение. Вопросы, что он слышал, произносились чужими устами. Уста лишь той, кого хотел бы он услышать перед казнью, не одарили его ни единым звуком. Презрение в речах Джейтал было заслуженным и оправданным и приносило боль, жалили слова вампирши своей правдивостью и злобой, что сквозила неприкрыто. Вопросы кончились, молчание повисло столь надолго, что страх его усилился стократ. Не смел поднять он головы, пусть это ничего и не изменит. Ни сил, ни крыльев, ни зрения — осталась только жалкая жизнь, но и она уже на жертвенном столе. Его кровь оросит ее острый клинок, безжалостная ее рука заберет его последний вздох. Знакомый до дрожи шелест плаща, стук каблуков гулким эхом от каменных стен, ее аромат перемешанный со смрадом пыли и крови — его последняя радость, его единственное утешение. И вдруг вокруг него кольцо тепла сомкнулось, и руки ее, столь неестественно теплые, он ощутил на своей голове. «Полные солнечного света», — так говорил он ей, решившись лишь мимолетно дотронуться губ уголком до бархата мраморного, что мог быть столь ласков и нежен, сколь же неотвратим и безжалостен. — Я заберу тебя домой, — не верил он своим ушам, разум его, должно быть, подводит! Казалось, что годы летели, а не мгновенья. Прильнул к ней и упокоился, пусть и знал, что не заслужил. Но если это — лишь милосердный обман, что призван ему принести облегченье посмертное, быть посему! Он уже получил слишком многое для предателя. Слова благодарности слетали с губ, недовольство соратников слышно лишь рокотом слабым, а сердце ее, словно раненый зверь, бьется рвано и медленно, — Харрим, доставь его в столицу. Ни слова никому не говори. Я сию же минуту отправлюсь на помощь к Амири, видит Эрастил, я и так задержалась слишком надолго…
Столицы шум покоя не принес, муки и терзания все больше рвали на куски и так израненную душу. Харрим свой приказ исполнил сполна: не сказал никому ни о чем, лишь оставил его в покоях и покинул их больше не возвращаясь. Мечась в четырех стенах, в одиночестве и страданиях, он мог лишь молить Саренрэй о прощении, а также о благословении Баронессы. Ах, лишь бы жива и невредима вернулась она! Лишь бы не настигла ее гибель в бесславных землях сих! Готов бы отдать еще и свой лживый язык, лишь бы быть с нею в битве бок о бок вновь, дабы стать ей щитом, заслонить от меча и стрелы! Сам себе худший бич, он дни напролет лишь лелеял надежду: услышать вновь ее поступь шагов и мольбы о прощении молвить. Одну из молитв его стук в дверь прервал, но то не была Баронесса. Джод Кавкен, что был поражен его добровольному заточению пришел спасти его от себя самого. Излив ему душу, даэва уверен был: сейчас его покинет и он, и снова останется он один на один с муками совести, волнением и мольбами к Богине. Его запоздалая откровенность по вкусу мужчине не пришлась, не удивительно, однако вместо молчания и презрения, ему лишь было указано, что можно быть себе бичем сколь возжелается, но и исправить те деяния, что совершил, жрец все еще может. О, Богиня! Упиваясь собственными муками, совсем он позабыл о муках смертных, что сам же и обрушил на их головы! В Столице горожане были рады возвращению своего Канцлера, а по совместительству и лучшего лекаря земель Баронессы. Работа на время глушила и боль, и печаль, и тревогу, но возвращались те стократ сильней, лишь стоило последнему горожанину покинуть его кабинет. Шелест свитков служил ему колыбельной, молитвами утро окрашено в горечи цвет. От Баронессы ни слова, ни весточки, роптание горожан на улицах слышно отчетливо. Подданные страшились плохих вестей, надеялись на хорошие, но, как и он, не получали ничего. Неизвестность — самый острый кинжал, что вошел в его грудь и сердца куски рвал на части снова и снова. Уж не было места в обращеньях его к Саренрэй ни единой мольбы о прощеньи, лишь о благословеньи чужом, лишь о безопасности. Лишь бы жива, да цела, лишь бы вернулась! Слепые глаза, что не видели более текста, опухшие грязные руки от пера и чернил, лишь свитков шелест, да жалоб последних гвалт. И все же, сквозь них, сквозь чужие причитания, он снова услышал! О, Богиня, хвала тебе! Он с места вскочил, словно в страхе пожара, метнулся к тяжелым дверям. Слепой жаворонок с обрезанными крыльями в открытой золотой клетке, скорее бы лишь ощутить единственных родных рук тепло. Но вместо тепла, лишь запах крови и стали, лишь мертвенный голос, подобный самой холодной зиме. — Как идут дела с Цветением? — Спокойнее, чем раньше, Ваша Милость. Как можем, мы справляемся с напастью, однако, работы непочатый край. — Понятно… Хорошо... — Баронесса помедлила, на языке ее слова, что было правильно сказать, но нужно ли? Расстраивать собрата по вере было нелегко, но по-крайней мере правильно, — Мне неприятно это говорить, но то видение о Храме Оленя, что привело тебя в Украденные Земли… — … было лишь уловкой какой-то паршивки из Первого мира, — закончил жрец, вздыхая и качая головой, — Тристиан уж сам признался мне во всем. Выглядел при этом как побитый щенок. Не сказать, что его признания пришлись мне по душе… Да ну и ладно, Ваша Милость! Пусть не Эрастил меня сюда привел, а все же не зря я это путешествие совершил! А Тристиана я простил, можете в этом не сомневаться! Не хватало еще на этого дуралея зла держать. Мягкий смешок, полный печали и горький на вкус, Баронесса взяла жреца за руки и легко сжала в своих, слова благодарности с ее уст сорвались, и шаги отдалялись прочь. — Вы пришли лишь за этим, Ваша Светлость? — кротко осведомился мужчина. Тристиан, словно стараясь слиться с тенями, вжался в стену и слушал в оба уха. О, малодушие его! Он ждал, пока Баронесса вернется, и вот она тут, а он прячется от нее, словно в страхе, что передумала та, что прогонит, лишь стоит заметить. Шаги ее замерли, повернула она молодое лицо к человеку, глаза — океаны печали, вороново крыло волос тронула седина, — Вы ведь не ранены? Я окажу вам помощь в Ваших покоях, дабы не беспокоить люд. — Увы, друг мой, боюсь мои увечья не исцелит ни единое зелье, — еще один острый кинжал, слез горячьи ручьи из белесых глазниц. Эти раны он один лишь нанес, и как смел он в надеждах своих самых самонадеянных рассчитывать на воссоединение?Кипела жизнь, не смел он шагу близко к ней ступить. Голос Баронессы, полон льда и безразличия, и каждое слово остатки души рвало на куски, все мельче и мельче. А молва о ее светлом образе все дальше и дальше летела по землям. Звон кубков и гомон толпы, смех и запах вина, все о нем позабыли, стоящем в тени, ожидающем, словно на привязи. Пусть мечты его дерзки, но нет уже силы терпеть. «Насколько храбрым должен быть человек, чтобы позволить себе влюбиться в того, кого можешь потерять — и, со временем, потеряешь?», — вопрошал он когда-то, и сам того не желая, таким храбрецом оказался. И всю свою волю собрал в кулак, он обязан спросить, он не может терпеть этот холод и боль от разлуки. Пусть близко она, только руку рискни протянуть, а все ж так далеко! Невыносимо! Острый слух дал понять, она мимо идет, из тени, словно вор, ступил к свету.
— Ваше Высочество, — молвил робко, всю храбрость ветром снесло, словно листик березовый ураганом. — Пожалуйста, зови меня по имени, — тяжелый вздох ее отдался тупою злобою. На себя самого. В ее голосе лишь усталость и тяжесть, он предатель, но перед ним она все еще как на ладони: не прячет себя и не красит тон сталью. Обнаженная и чистая душа в его грязных ладонях. — Конечно... — он медлил, шум мешал подобрать слова. Она сделала шаг вперед и скользнула плечом по плечу, жрец последовал молча за нею за двери тронного зала, потише было снаружи, легче думать. Баронесса его понимала, как никто никогда не понимал, — Вы на пороге великой судьбы, Аврора, и я счастлив быть ее частью. Даже если роль моя была столь двулика. Мы столь многое преодолели вместе и я внезапно осознал, что без тебя, я был бы мертв. Или хуже… Все еще служил Нириссе, связанный ее ложью. Мне жаль, что так долго тебя обманывал, но были и времена, когда я был искренен. Треск факелов и биение сердца его было слышно за много верст. От волненья мутило, он сжал в кулаки свои руки и зажмурил слепые глаза под потертой повязкой. — Я знаю, у меня нет права просить тебя о чем-либо. Знаю, что должен быть благодарен за то, что ты позволила остаться рядом. Но ни за что не прощу себя, если не спрошу тебя… Раз нет меж нами боле лицемерия и лжи. Коль скоро ты дала мне еще один шанс. Возможно ли, что ты дашь шанс и нам? — Тристиан, — ее пальцы легли в его ладонь, он прижался к ним дрожащими губами, готов в любой момент пасть ниц и умолять о снисхождении, — Ты меня ранил… Так, как никогда никто доселе. И пусть мне нелегко будет поверить тебе снова… Я все еще хочу с тобой остаться. — Я обещаю… Нет, клянусь… Если пожелаешь, я отдам свою жизнь за тебя. Отныне никаких недомолвок, одна лишь истина, — всю благодарность, нежность и преданность, в шепот мягкий и сладкий, как мёд. Ее сердце билось отчаянно, и в глазах ярких таял лёд.
— Тристиан? Ее голос взволнован, напуган. Снежный вихрь вокруг глушит звук, но тепло, что в душе поселилось, не прогнать уже ничему. — Аврора, я здесь. И со мной свет моей Богини. Саренрэй решила вернуть меня к ней. Она согласилась пощадить меня, дала мне сбросить смертные оковы, чтоб снова смог я расправить крылья! — его счастливый смех пробился сквозь снежную бурю, звуком самой красивой симфонии освещая вокруг все тени, — О, моя Возлюбленная Богиня, мой исцеляющий свет! Никогда более не сверну я с пути и не покину тебя! Но… Нирисса… И Украденные Земли… И ты… — Не покидай меня, — горькие слезы и боль, дрожь в голосе столь любимом, отчаянный шепот, что слышно едва-едва, — Я не могу представить жизни без тебя… Золотая вуаль рассеялась, глаза он прикрыл, улыбаясь. — Моя Богиня видит ту нить, что связала нас. Она доверила мне охранять твою жизнь, пока судьба не разделит нас. Благословила меня этой миссией и я останусь ей верен до самого конца, — божественное сияние рассеялось, даэва упал на колени и слепые глаза распахнув, опустил голову. Задрожал, будто промерз до костей, — Ее… Ее больше нет. Так холодно без ее присутствия… Но ее свет снова со мной… В моем сердце. Они возвращались в столицу в молчании. Он вел Баронессу в покои, держа трясущуюся длань в своей руке. Лишь оставшись вдвоем она позволила себе сбросить броню, заливаясь слезами отчаянными, измученная страхом и совестью. Она не позволила ему вернуться к его Богине, к его единственной возлюбленной. Никогда не сможет она занять то место в его сердце, что он занимал в ее. Силы покинули женское тело, в немых мольбах о прощенье, рухнула дева на пол, задыхаясь и тихими всхлипами его оглушая. Он спрятал ее в объятьях, отчаянно жаждав больше. Покой принес поцелуями сладкими, легких лишая воздуха. Обнажена душою и телом, трепещет в его руках, те стены, что он возводил, свой потерпели крах. Всю нежность даря в поцелуях, все тепло отдавая ей, он готов был поклясться, что видит, как жар нарастает и в ней. Эту ночь он запомнит надолго, ведь увидеть звезды слепцу она подарила возможность. И всю себя. Лишь ему. — Скажи мне, чего ты хочешь? Я отдам тебе все, что смогу! — а в ответ она только молвила: «Тебя. Я тебя люблю.». Ее волосы шелком на плечи, и дыхания ветер на грудь. «Я найду тебя и после смерти, согрею, пройду с тобой путь. Закую твои мягкие пальцы в тысячи тонких колец. Лишь бы только со мною осталась, и сейчас, и потом, и во век!». Забрала она боль и страхи, все сомнения, всю печаль. Ничего от них не оставив, только счастья теплую шаль. Он укутал в нее их обоих, поцелуй на пухлых губах. Не оставит ее ни за что он, никогда не вернется тоска.На лице ее пусть и решимость, но в душе лишь смятенье и страх, на пальце колечко крутит, нет улыбки на мягких устах. — Ты — мой свет, моя вера, надежда! Я с тобой до конца и во всем. Я люблю тебя, это навечно, я хочу, чтобы ты это знала. Ты, моя Королева, прекрасна, мы с тобою все переживем. Поцелуй ее мягкий и нежный, легких губ дрожь унять он смог, тонкость талии, кожи нежность, он ладонями жадно сгрёб. Притянул к себе очень близко, утопая в ее любви. Вот она, бесконечно чудесна, они вместе на этой прямой. Никаких лживых фей и мести, не развести их, долой! Долой все сомненья, все страхи! Ведь ждет их последний бой.
Залы душные густо усыпаны лепестками белых цветов, тонких шрамов ее паутина прикрыта длинной косой. Ее длани в его ладонях, клятвы с губ сорвались не впервой. Для них это только начало. И не будет разлуки немой. — Поцелуй же свою Королеву, — тихий шепот ее озорной, он с улыбкой ее послушал, и увлек поскорей за собой.