волчьи ресницы

За долгое-долгое время Мин Юнги вспоминает, что такое искренний смех, когда он пузырится и лопается, оставляя легкость в груди, заставляя запрокидывать голову и щурить глаза так, словно смотришь на солнце. Торжество в честь заключения мира в неслучившейся войне проходит с подобающим размахом, как и любой праздник в императорском дворце. К концу вечера остаются лишь самые приближенные, гости разъезжаются, послы отправляются в покои, даже слуг великодушно отпускают на заслуженный отдых. Ощущается приватность из-за приглушенного света, тесного круга, музыкантов, которые играют где-то за стеной — достаточно громко, чтобы быть услышанными, достаточно далеко, чтобы ничего не слышать. Император лежит среди вороха подушек на возвышении, но все равно ниже положенного, что означает фривольную обстановку. Мин Юнги чувствует себя умиротворенно — он избежал напрасного кровопролития, укрепил союзы, приумножил слухи о своей мудрости и проницательности, вокруг него сейчас люди, которым он доверяет, сытые и, судя по количеству пустых кувшинов, скорее всего счастливые. А один из них, в принципе, всегда радостный и сияющий ярче начищенного таза. Хосок, как обычно расслабленный, своим смехом заглушающий речь собеседника, сидит почти в конце импровизированных столов, при этом притягивая всех вокруг, как солнце притягивает планеты. Юнги знает — про вращение вокруг гигантского пылающего небесного тела ему рассказал Хосок наряду с прочими небылицами из другого времени. Юнги мерещится, что его присутствие незыблемо. Юнги чувствует, что слетает с орбит. Император знакомится со странным парнем в собственном саду. Тот носится вокруг пруда и размахивает руками, резко крича на кого-то незримого. Когда его ловит стража, роняет на колени перед Юнги, и нарушитель спокойствия перестает изображать из себя обезумевшую мельницу, становится видно, что он совершенно мокрый в странной магодже с короткими рукавами, рваных штанах и еще более чуднóй обуви. Рыжий, смуглый, с ошалелым взглядом и невнятным потоком слов во время допроса: «ебучий люк», «Марти Макфлай недоделанный», «чуть не потонул», «блядский слепень», «только бы не сраное путешествие во времени», «клянусь, я не лазутчик, я даже не знаю, что это значит», «бро, я до усрачки боюсь насекомых, высоты и когда меня хотят почикать мечом». На вопрос императора, зачем ему сохранять жизнь, блаженный бледнеет, впервые смотрит Юнги прямо в глаза и что-то в них видит, потому что мгновенно становится собранным, поджимает губы и приходит к какому-то одному ему ясному решению. — Я могу быть полезным.. Ваше Величество. — слова даются ему с трудом, будто никогда прежде ему не приходилось так склонять голову перед кем-либо. — Например? — скучающе тянет Юнги. — Я вижу лжецов, — парень нервно облизывает губы. — Вижу когда все врет — и глаза, и рот, и сердце. — Да неужели? И как же это происходит? Парень медленно моргает и сглатывает. А Юнги успевает проследить за движением кадыка и мажет взглядом по ключицам и худому телу, облепленному мокрой одеждой. — Я… Люди врут, и становится видно их нутро, иногда это как превращение человека в облик зверя, какой-то части его тела, может — головы. — Тогда скажи, вру ли я, когда говорю, что отрублю тебе твою собственную. Есть ли у меня звериная голова? Неудавшаяся русалка, чуть склонив голову, вновь смотрит на него, без раболепия и страха — что редкость, а Юнги пробивает насквозь отчего-то. — Не врете, но и убивать не станете. — качает головой и кротко улыбается уголком рта. И Юнги не убивает, а Хосок и правда будто читает людей, доказывает верность, обличая нескольких советников в взятках, а одного чиновника в отравлении своего брата. Располагает к себе стражу, слуг, часть совета и пугает всех остальных — нечистых на руку. Вливается в жизнь дворца: облагораживает крыло прислуги, устраивает шуточные состязания между охранниками, предлагает вести уроки танцев детям. Заполняет энергией, искренностью, яркими рассказами и смехом пространство дворца и все сердце правителя. А сейчас на празднике словно ставит себе новую задачу — охмурить и обаять абсолютно каждого человека в зале. Не то чтобы у него это не получается. Не то чтобы это нравится Юнги. — Чон! — голос императора оставляет после себя стихающие голоса и устремленные в одном направлении взгляды. — Да, Ваше Величество? — Утром, помнится, ты проиграл пари, и с тебя обещанный танец. — Точно, запамятовал, — насмешливо проговаривает Хосок, зная, что никакого пари не было, и понимая, что это просто уловка, чтобы обратить все внимание на себя. Босой, с распущенными тесемками ханбока, Хосок с легкостью поднимается, будто не пригубил ни капли вина. А вот у Юнги взгляд опьяненный. — Я обещал танец. Но танцевать я буду только Вам, Ваше Величество. — его интонации граничат с дерзостью, которую обычно не терпят в этих стенах. В Хосоке покорности не больше, чем в кошке, но его улыбка убаюкивает, смиряя любой гнев. Императору хватает одного взгляда на подданых, и те, шурша одеждами, покидают покои. Остаются лишь они вдвоем и пропасть между ними. И Хосок танцует — в отдаленных звуках музыки и журчащих фонтанов, обращаясь в лунный свет, в пламя свечи, в дым сандалов. Неуловимо приближается и заканчивает, ставя узкую ступню на грудь королю и тут же убирая со смешком. Улыбается невозможно, смотрит на притихшего короля. — А что насчет Вашего обещания, Ваше Величество? — Ммм, один и тот же спор, вновь и вновь. Ты очень полезен, в следующем месяце прибывают послы, мне необходим ты со своими способностями. — Юнги привычно уходит от ответа, обхватывает щиколотку, поднимается ладонью выше, чувствуя напрягшиеся мышцы голени. — Во-первых, да, я продолжаю спорить, потому что с Вами давно никто не пререкался — это непорядок, а то еще нос начнете задирать, короной потолок царапать. А во-вторых, — порочной улыбкой Хосок разжигает тлеющие угли в животе Юнги. — Уверены, что все дело в послах и тех моих способностях? Хосок опускается на колени, со знанием дела запуская руки в мудреную императорскую прическу, выискивая заколки и распуская волосы. Юнги облегченно вздыхает, а руки уже скользят по ушам и шее, снимают тяжелые украшения, развязывают душащие ткани, переплетаются с королевскими пальцами, стягивая перстни. — Чон. — Не так, Ваше Величество. — Хосок. — Да, Ваше Величество? — Не так, Хосок-а. — Да, хен? Юнги тянет за тонкое запястье, опрокидывает на себя. Закрывает глаза, позволяя себе раствориться в прикосновениях теплых губ и горячего языка. Чувствует ладони на своей груди, талии, бедрах. Обхватывает шею, скребет пальцами кожу, загоняя пот под ногти, углубляет поцелуй, превращая его в абсолютно плебейскую лизню без капли приличия. Улыбается последней мысли, а Хосок отстраняется, смотрит, как художник на свое идеальное творение. У Юнги беспорядок на голове, распахнутая рубашка, улыбка на распухших губах. — Ты невероятный, хен. Юнги смеется, его называли по-разному — справедливым, грозным, мудрым, жестоким, но не невероятным, нет, и никогда на него не смотрели с такой мягкостью и щемящей нежностью. Юнги думает, что совсем не замечал, как до встречи с Хосоком жил, словно муха в мучительно медленно застывающей смоле. Спустя недели Хосок будит его посреди ночи, и Юнги даже не удивляется ни тому, что не находит кинжал под подушкой в рефлекторном движении руки, ни тому, что поблизости нет стражи. Когда он молча идет за Хосоком, следя, как тот мягко двигается, видит отточенные движения танцора… или воина. Взбираясь на крышу одной из невысоких дворцовых построек, размышляет, изменились бы сейчас его действия и отношение к этому появившемуся из ниоткуда человеку, окажись он все-таки шпионом, синоби или кицунэ, и понимает, что без лишних слов сам шагнул бы в смертельную ловушку. Но все, что делает Хосок, это сажает мнительного правителя на покрывало, наливает чуть остывший чай и отворачивается от Юнги, устремляя взгляд наверх. Молчание прохладно окружает тенями сидящие плечом к плечу фигуры на крыше и горы перед ними. — И что мы здесь делаем? — Юнги чувствует себя уязвимым не из-за открытого пространства, а из-за хрупкой тишины, скрывающей слишком много мыслей обычно болтливого и деятельного Хосока. — Звезды позвали. — глухо отзывается парень, который существует вне времени и разговаривает со звездами. — Звезды позвали… — растерянно повторяет парень, который повелевает тысячами жизнями, но не властен над одной самой для него драгоценной. — И небо сейчас похоже на то, что там. — продолжает Хосок. А Юнги пугается, чувствуя приближение просьбы, повторяющейся из раза в раз, и чего-то неминуемого. — Отпусти меня, хен. — Хосок оборачиваясь, задевает колено, заставляя дернуться, берет в свои ладони его руку, аккуратно проводит большим пальцем по костяшкам. — Не могу, — Юнги пытается сделать свой голос расслабленным, не таким просящим. — Кто же будет помогать мне обличать врагов. — Иди сюда, Юнги-я. Расстояние между их лицами тоньше пергамента, и Юнги чувствует, как Хосок щекочет его ресницами, ведет носом по его носу, челюсти, скулам, чуть задевая шрам, губами разглаживает морщинку между бровей, едва касаясь, целует веки и, напоследок, уголок рта – шепотом «чтобы чаще улыбался». — Ну вот, теперь ты сам можешь видеть, кто перед тобой — лживая душа или нет. Теперь ты стал еще более проницательным, — Хосок хихикает. — Трепещите, недруги. — Но у тебя такая же голова, — Юнги хмуро смотрит, словно ребенок, которого разочаровали знанием, что монетка, вытащенная из-за уха фокусником — обман, а не чудо. Прикосновения Хосока — самые волшебные в жизни Юнги, но никаких магических изменений он не чувствует. Зато видит шарлатанскую улыбку на чужих губах. — Ну мне даже стало бы обидно, увидь ты лошадиную голову. Хосок вздыхает, отстраняясь, и Юнги кажется, что тот забирает у него последние крупицы тепла. И кое-что еще прямо из груди. Отстраненно думает, что раньше не замечал за собой подобных драматичных мыслей. — Представь, что ты оказался в месте, абсолютно тебе незнакомом, вокруг одни чужаки и ты тоже чужой, ты не можешь делать то, что ты делал до этого, строить свое будущее, как мечтал… Вести себя, как вел раньше, привычно общаться, носить свою одежду, в конце концов. — А если бы там был человек, который.. который мог быть рядом? — Который бы любил, хен, называй вещи своими именами. — расколото улыбается Хосок. — Любовь дает надежду и шанс этому миру. Но человеку важно ощущать свободу, понимаешь? Выбор, а не действие от безысходности, иначе все это не по-настоящему, и сам ты ненастоящий тоже. Даже рядом с человеком, который тебя любит, и которого любишь ты. Юнги затаивает дыхание, ему хочется по-детски зажмуриться, и чтобы ничего тянуло внутри от тревоги, и мысли не рикошетили в голове. А потом вспоминает раздражающие поначалу вопросы и шутки, истории о космосе и непонятных ему изобретениях, десятки часов разговоров в том самом саду. Думает о танцах в ночи, прикосновениях к волосам во время сна на чужих коленях, уязвимых взглядах, одной искренней просьбе. Понимает, что Хосок мог уйти в любой момент. У него были десятки возможностей вернуться к своей жизни где-то там за тысячей оборотов вокруг Солнца. Но все же не ушел сразу, а ждал ответа – любого, в общем-то, потому что для себя уже давно все решил. Юнги глубоко вдыхает стылый воздух, открывает глаза, смотрит мгновения на звездное полотно, спускающееся к горам, теряющееся в их контурах, и оборачивается. — Хосок-а, говорят, душа — она вот здесь. — Юнги едва касается груди замершего парня. — А она не может быть только в одном месте, она же свободна. Душа сидит на одном из ребер, иногда перемещается в ладони, временами сворачивается узлом в желудке. И все равно ты чувствуешь ее, где бы она ни была. И я буду чувствовать тебя везде, будь ты за одной дверью или за столетиями восходов. Я буду в порядке, я и раньше был. Мой мир не рухнет, он лишь будет временами тусклее, а потом снова ярче. Вот и все. Вот и все. Хосок молчит, а потом тянется к нему и зарывается в его плечо, что-то шепчет в мурашки по шее, а Юнги, впечатывая ладони в его лопатки, прижимается крепче, чувствуя всполохи сердца, и не может понять — отчего свет звезд становится таким размытым, а ветер, касающийся его лица, прохладнее. И за долгое-долгое время Мин Юнги вспоминает, что такое искренние слезы, которые вяжут горло, царапают изнутри, обжигают веки и оставляют холодные следы на щеках.