Улицы залиты огнем
И ультрафиолетом.
Это горят наши сердца!
- Ну и зачем ты это сделал, а? – Игорь нависает над щуплым парнишкой в растянутой футболке с нарисованным маяком и полустершейся надписью. «Маяк не выбирает, кому светить». У Грома тоже есть такая, привезенная Димкой с очередного рокерского феста, но оказавшаяся узковатой для майорских плеч. Пацан, лет семнадцати на вид, с длинными рыжими волосами, съежился на стуле в допросной и упорно не обращал внимания на инспектора ПНД. Он уже встречался с такими – этот будет молчать до последнего, только зло сверкать взглядом. Игорь сжимает пальцами переносицу, прикрывает глаза, сдаваясь. - Поджог – серьезное преступление, ты в курсе? – Парень дергано кивнул. Игорь заглянул в папку с делом. – Уже не первый случай, Разумовский. Чем тебе так не угодила эта школа? Разумовский тянет в стороны скованные руки и шипит от врезающейся в запястье дужки наручников. Он бы предпочел оказаться где угодно, лишь бы не в участке, где его в очередной раз будут пытать глупыми вопросами сотрудники ПНД и социальной опеки. Правда, этот инспектор был какой-то странный, не похожий на упакованных в юбочные костюмы предпенсионного возраста женщин, любивших использовать слишком вызывающие цвета бус и косметики. Новый имел крепкую фигуру, хорошо сложенные ноги и отрицал, кажется, форму как таковую. Небольшая небритость, кожанка и кепка, из-под которой на Сережу смотрели цепкие темные глаза, будто препарирующие его прямо на металлическом столе комнаты для допросов. - Не хотел туда возвращаться. – наконец, бурчит он, понимая, что без ответа странный инспектор от него не отстанет. – Делайте, что нужно. Игорь наблюдает за ним с усталостью и толикой разочарования. Он слишком вымотан неделей, чтобы заморачиваться еще и с этим мальчишкой, который, в сущности, и сделать-то ничего не успел. Оставлять того в камере нет смысла, а кроме самого Грома в участке одна уборщица, оттирающая полы конференц-зала на втором этаже. Поэтому он еще раз окидывает взглядом несостоявшегося вандала, вздыхает и открывает замок наручников. - Пошли, отвезу тебя. – бросает он, выходя из комнаты. Разумовский поднимает голову. На лице у него ясно написано недоумение и неверие. Его отпускают? Что, вот так просто, без нравоучений, долгих разговоров и апелляций к его моральным ориентирам? Даже обвинений не предъявят? Недолгая радость сменяется осознанием: все воспитатели с детьми уехали еще вчера, куда-то в загородный лагерь, по удачно доставшимся путевкам. Для неизбалованных подобным детей такая поездка была поистине грандиозным событием, поэтому жертвовать ей ради одного Сережи никто бы не стал. Он медлит, зябко потирая плечи – все же на улице еще апрель, а у него из одежды джинсы и футболка да потрепанные кеды. Ночевать на улице как-то не хотелось, но, похоже, выбора у него не было. - Ну? – мужчина подгоняет его кивком головы. - Да мне... – произносить эти слова для него унизительно. – Мне некуда идти. Игорь разворачивается на месте, каблуки прочерчивают длинные полукружия по линолеуму. Он прокручивает в голове варианты, чертыхается и не видит другого выхода, кроме... - Все равно пошли. Переночуешь у меня, а утром... – он не договаривает, что именно утром. Сережа не дурак, сам догадывается – утром его вернут под строгие взоры воспитателей. Предложение инспектора звучит подозрительно. Сережа не склонен доверять каждому встречному, особенно тем, кто облечен властью. С другой стороны, впереди маячит перспектива замерзнуть и подхватить что-нибудь неприятное вроде двусторонней пневмонии (он уже болел однажды и больше не желал задыхаться на больничной койке). Гром следит за парнишкой боковым зрением, хоть и знает, что бежать тому нет никакого резона. Отчего-то Игорю жаль его, такого высокого, по-подростковому нескладного, прячущего лицо заслоном шелково блестящих ярких волос. Красивого. Разумовский идет рядом, изредка перепрыгивая через лужи и стараясь не замочить кеды. Ветер сырой, туман над улицами кидает в лицо мелкие капельки воды. Голые руки, незакрытые короткими рукавами футболки, быстро белеют от холода и покрываются «гусиной кожей», но он не жалуется. Достаточно и того, что ему не придется спать на скамейке в парке. На плечи опускается тяжелая куртка, согретая чужим теплом и легко пахнущая мужским одеколоном. Сережа цепляет пальцами края, придерживая, чтобы та не сползала, глубоко вдыхает и, кажется, перестает дрожать от умиротворяющего ощущения веса. Квартира у Грома под стать ему: большая, но неухоженная. В прихожей валяется вешалка, двери в туалет нет, а на кухню Сережа не суется. Игорь инспектирует кухню, с сожалением отмечая, что шкафы пустуют, чая не находится, поэтому он приносит Разумовскому кружку кипятка и выглядит действительно виновато. Тот снова удивляется – перед ним редко кто извиняется, а уж за такую мелочь может попросить прощения только Олег. Привычное имя впивается в сердце: Олег еще в марте ушел в армию. Конечно, он присылал письма, иногда и фотографии, только этого все равно было недостаточно, и Сережа хотел лишь снова встретить его. Живым и здоровым. Из мыслей его вырывает прилетевшая на колени красная тряпка. Он расправляет ее и обнаруживает, что это футболка – точная копия той, которая сейчас надета на нем. Гром будто расшифровывает его взгляд: - Это мне коллега привез. – звучит как оправдание. Игорь вообще целый день сыплет оправданиями, отчего к вечеру у него наверняка должна разыграться изжога. – Спать будешь на диване. Ванная там. С остальным разберешься. Сережа послушно кивает, допивая горячую воду, моет чашку в кухонной раковине, невольно отмечая отсутствие второй. Гудит холодильник, где-то в глубине квартиры льется вода, и Разумовский аккуратно осматривается. Заглядывает в ящики стола, в навесные шкафчики, даже находит полупустую пачку «спиралек». Появившийся из ванной в одном полотенце Гром застает поразительную картину: макароны сиротливо стоят в центре стола, а мальчишка прячет глаза. Повисшую тишину прерывает жалобное урчание живота, и Игорь отмирает. - Ты же голодный, наверное... – кажется, оправдываться входит у него в привычку. Игорь уже и не помнит, когда последний раз готовил дома, хотя кастрюли у него точно где-то были: в самом дальнем углу верхней полки находится подходящая. Они едят прямо из кастрюли, единственной найденной у Грома вилкой. Сережа, в общем-то, не брезглив, да и Игорь таким не страдает, главное – сделать вид, что никто из них сейчас не думает о непрямых поцелуях, пусть это и отчаянная ложь. Разумовский завороженно провожает исчезающие в чужом жестком рту зубчики. Гром же не отрывается от руки, постоянно заправляющей за ухо мешающую прядь. Когда кастрюля пустеет, время уже переваливает за полночь. Из спальни Игорь слышит, как прогибаются под худым телом пружины дивана, скрипит непочиненная ножка и согревает комнату тихое дыхание. Сам он еще долго вертится, силясь выгнать из головы образ парнишки – тонкий как птичка, мило краснеющий, такой беззащитный, что хочется прижать его к себе, оградить от опасностей этого мира, от опасностей этого мира, чертовски недружелюбного ко всем, кто не вписывается. А Разумовский точно не вписывался. Игорь говорит себе, что это неправильно. Парень его подопечный, несовершеннолетний и совершенно точно не может «играть за ту же команду», что и Гром. Только вот сон, волнующий и горячий, считает иначе: там Сережа прогибается в спине, почти складываясь пополам, вытягивает перламутрово-белую шею, откидывает с лица влажные волосы и скуляще постанывает. Игорь просыпается с тяжелым дыханием и неуместной эрекцией. Командирские часы со светящимися стрелками показывают четыре утра, из гостиной доносится шуршание, а после на кухне еле слышно гремит чайник. Разумовский пьет воду из носика, не озаботившись поиском кружки – слишком темно. Его силуэт проступает на фоне лишенного штор окна. Он испуганно оборачивается, когда слышит шаги. Гром подходит близко (иначе лица не разглядеть), чтобы оценить, все ли в порядке. У Сережи чуть заметные тени под глазами, а в остальном он выглядит даже лучше, чем накануне, только в расширенных зрачках мелькает что-то неясное, глубокое и темное. С нижней губы срывается случайная капля, и Игорь едва сдерживается. Разумовский сдерживаться не намерен. Он быстро подается вперед, не отдавая себе отчета в поступках, прижимается холодными от воды губами к чужим и обжигающе выдыхает в приоткрывшийся рот. Это – помешательство. Это - настоящая потеря контроля. Они целуются беспорядочно, сталкиваясь носами, сжимая пальцы там, куда могут дотянуться. Сережа роняет растерявшегося Грома на диван, седлает его колени и уже тянется к резинке штанов, но его руки перехватывают. - Нам нельзя. – загнанно шепчет Игорь, наконец, вернувший часть былого разума. - Но почему? – Разумовский упирается своим лбом в его. – Вы... ты же хочешь... - А ты несовершеннолетний. – в голосе явно слышится сожаление и утешительная нежность. Сережа вздыхает и пытается скатиться с чужих бедер, но Гром ему не позволяет, смыкая крупные кисти замком на талии и укладывая голову на плечо. - А потом, когда?.. – тихо и в нос спрашивает он у ворота громовской футболки. Игорь мычит что-то утвердительное, молчаливо обещая подождать столько, сколько нужно.