***
Губы монстра холодны как у мертвеца. Кажется будто они забирают душу с каждым прикосновением к тёплой коже и порождением новой волны мурашек страха и отвращения. Длинные узловатые пальцы очерчивают линию скул. Поцелуй почти целомудренный. От странной непонятно как работающей нежности Закревского, в любой момент способной перерасти в жуткую боль, тянет скривиться, что Дмитрий и делает. Он ненавидит эту тварь, которую даже человеком признавать не намерен. И князь прекрасно об этом знает. Руки обнимают широкие плечи колдуна в жесте фальшивого смирения. Он готов расцарапать спину оппонента до острых костей, а после выломать их в надежде, что хоть это убьёт монстра. Дмитрий ненавидит Властелина. Обоюдно. Можно было бы сказать, что в этом положение дел виновен Стокгольмский синдром, да вот только никакой симпатии к Закревскому он не ощущает. Синдром Лимы подходит больше. Причём не нормальный, а в какой-то извращённой форме. Мягкий матрас широкой кровати прогибается под весом двух тел. Кожа Властелина холодна ровно как и губы. Не слишком сильно. Этот холод похож на слабый ветер в летнюю погоду, что охлаждает перегревшийся на свете трёх лун организм. Князь не нависает над жертвой. Дмитрий и на жертву-то, говоря откровенно, не походит. Повелитель Кукол — садист и это неопровержимый факт. Но силой Грановского он никогда не брал. И это порождало ещё большую ненависть Созерцателя. Но он ведь хочет жить, не так ли? А значит нужно притупить внимание Короля, заставить его поверить в свою сломленность. Именно поэтому Дмитрий сам берёт инициативу. Именно поэтому шёлковый пиджак падает на пол, сорванный бледной рукой Грановского, а не кого бы то не было ещё. Он ненавидит. Правда. Лёгкий холод становится практически обжигающим. Он старается вспомнить Корделию и к своему стыду понимает, что давно не помнит её лица. Она предательница, но точно лучше древнего монстра. Правда? Руки скользят по оголённой коже. Не торопится. Никогда. Страшно признать, но иногда это начинает раздражать. Хотя почему страшно? Дмитрий взрослый сорокалетний мужчина. У него свои потребности... Никогда такие напоминания о банальной физиологии не помогали. Разве что ещё больше злили, показывая как сильно он зависит от собственного организма и того кто помогает с ним справится. Они не разговаривают. Грановскому стыдно и мерзко, Закревский же не настаивает. Поцелуи, похожие больше на простые прикосновения сухих губ, покрывают в основном шею и плечи. Неожиданно, но Повелитель Кукол совсем не любитель засосов или укусов. Он вообще до тошнотворности аккуратен с тем что представляет ему ценность. Поэтому, наверное, кровь Дмитрия просто так и не пускает. Бережёт. А Грановский под действием какой-то странной вредности в отместку оставляет глубокие царапины на боках при каждом осторожном толчке. И плевать, что ногти короткие. Плевать, что кожа Властелина крайне быстро восстанавливается, а для него самого такое даже небольшим дискомфортом не является. Созерцатель продолжает ломать старательно до этого обгрызенные ради большей остроты ногти о плоть врага. Продолжает бесплодные, уже давно не садистские, а мазохистские попытки показать... Что? Что не смирился? Тогда почему позволяет продолжать? Почему просто не скажет «нет», перейдя с этого странного потакания чужой одержимости на простое бытие донором? Князь ведь послушает. Грановский уже проверял. «Я хочу втереться в доверие» Нахрена тогда царапать?! Нахрена, дрожа в чужих руках, стачивать зубы, впиваясь в костлявые плечи под действием странной жуткой ярости?! А почему он ничего не делает?! Почему Повелитель Кукол, один из самых страшных Властелинов позволяет подобное фактически рабу? Стокгольмский синдром — симпатия к агрессору. Лимский — симпатия к жертве. Жуткие по одиночке. А вместе? Дмитрий ненавидит Закревского за своё сегодняшнее положение. Ненавидит за то что оно слабо, где-то на периферии сознания, но начинает нравиться. Грановский не знает, но Аркадий тоже его ненавидит. Странно. Ненормально. За то что Созерцатель вызывает эти странные чувства в Властелине. За то что смеет отвечать на поцелуи, впиваясь зубами в чужой язык. Эта нежность и наличие выбора тоже издёвка. Злобный крик: «Ты такой же! Твоя вина равна моей!». А ещё мольба. Тихая, едва слышная... «Хватит. Просто скажи это. Дай мне хотя бы призрачную причину остановиться». Но Дмитрий не говорит «нет». Никогда не скажет, упорно твердя себе, что это ради выживания. Закревский не убьёт Грановского, сумевшего стать его слабостью. Он даже не будет придумывать себе оправдание или жалеть о чём-то. Нажалелся за столетие. О многих. Не хватало ещё о себе. Созерцатель под ним стонет выгибаясь. Впивается в спину, оставляя новые раны, и Закревский, поддавшись странному порыву, тормозит заживляющую магию. Оставляет следы Дмитрия, не позволяя им затянуться до конца. Это странно, но на самом деле он восхищается потомками Калиостро. Их силами, нечеловеческой притягательностью, а ещё глазами. Может у них какой-то очень сильный ген в роду, а может это из-за магии, но радужка большинства имеет в себе хотя бы небольшую примесь голубого или синего оттенка. У Грановского глаза глубокие и синие. Даже неестественно синие. Как самые сильные из молний членов Ордена, что жалят куда мощнее просто голубых. Он не считал себя содомитом, да и вообще был православным. Но после всех его деяний это меньшее из грехов, и раз уж князю суждено попасть в ад, то перед смертью он насладится всем, что даст жизнь. Уже совсем себя не контролируя, сотрясаясь от сладких судорог, позабыв обо всём страхе и том, что может сделать с ним разозлившийся Закревский, Созерцатель впился в чужое тело, буквально окуная пальца в незаживающие царапины. Это был первый эпизод за многие годы, когда Повелитель Кукол ощутил, казалось бы на вечно забытую физическую боль. Оставленные им шрамы князь заживлять не стал.***
— И всё-таки мы психи... — тихо смеётся Властелин, ощущая как от этого звука где-то в почти полностью разбитых ударами кинокефалов лёгких перекатываются кусочки раздробленного стеклянного сердца. Оно давно не бьётся. Уже пару месяцев, как он, чудом переживший восстание своих слуг, находится здесь, не смея пошевелиться. Стекло до ужаса хрупкое. Особенно, если держится лишь на магии и нежелание уходить. Дмитрий молчит, смотря куда-то вперёд сквозь навеки замершие механизмы. За спиной холодная стена, по правую руку Повелитель Кукол. Тот кого он ненавидит. Меч рядом с ботинком. Блестит в отсветах пробивающегося из окон света. Он молчит. Закревский тоже. Аркадий ведь русский дворянин. Вся его семья была верующей. Колдун грешник тот ещё, и он это осознаёт, но тем не менее посмел молиться. Неделю назад, наверное... Точно отследить время трудно, особенно когда постоянно погружаешься в рассуждения о своей жизни. Он исповедовался пустоте. А ещё просил в конце, но не прощения. Встречи. С тем кто так и не смог опустить меч. С тем кто не смог определить тонкую грань ненависти и чего-то ещё. Бог услышал молитвы. Дал возможность увидеть его. Стеклянная рука медленно поднялась с пола, буквально исчезая на глазах, рассыпаясь со стуком падающими на холодный пол осколками. Обтянутые тонким слоем кожи пальцы рванули цепочку медальона. — Прости за то, что любил. Осколки со звоном посыпались на пол.