swarm of bees

Жизнь Чон Хосока похожа на американский криминальный сериал про гангстеров или наркоторговцев. Вот только они не в Америке, а Хосок не барыга. Точнее сказать — не наркоторговец. Всё началось ещё в начале выпускного класса, когда он сделал первое поддельное удостоверение личности, чтобы сходить в стриптиз-клуб с друзьями старшего брата. Всё прошло успешно, и поддельные документы совершенно не вызвали вопросов. Слушок об этом совсем скоро облетел всю среднюю школу Йонсан, и в итоге к Хосоку выстроилась целая очередь из желающих получить поддельное удостоверение. И вот так, по сарафанному радио, Чон Хосок обзавёлся своими клиентами. Шло время, он повзрослел, как и его клиенты. И теперь его заказчики уже не школьники, а рекламирует он свои услуги не через одноклассников, а в даркнете. И запросы уже не такие, как были раньше: поддельные удостоверения личности детский лепет по сравнению с тем, какой документооборот проходит через руки Хосока. Кредитные закладные, фальшивые загранпаспорта, поддельные завещания — список можно продолжать практически бесконечно. Удивительно, но диплом юриста Хосоку таки пригодился в жизни. Вот только использует он его совсем не по назначению, но какая, к чёрту, разница, когда это приносит огромные деньги. Хосок уже давно мог бы приобрести отдельную квартиру, если не частный дом. Вот только он понимает, что это может потянуть за собой ненужные вопросы: откуда у обычного хипстера такие деньги. Хосоку спокойнее жить в квартире Ви, стабильно платить ему арендную плату и следовать графику уборки, чем загреметь в тюрьму из-за детского желания потешить своё эго дорогими покупками. Он ещё успеет насладиться плодами своих трудов: лет в сорок рванёт за границу, может, в Дубай или Сингапур, женится на двадцатилетней красотке и будет жить в своём пентхаусе горя не зная. Может, даже пустится во все тяжкие, потратит все сбережения на казино в Лас-Вегасе и умрёт от передоза. Таких долгосрочных планов Хосок не хочет строить — всё ещё успеется. Сейчас же он просто наслаждается молодостью, свиданиями вслепую, которые заканчиваются после первого же перепихона, играет в приставку в их общей гостиной и пьёт вечерами пиво с Тэхёном, когда у того появляется желание пообщаться. Хосоку нравится жить вместе с Ви — он идеальный сосед и арендодатель. Не лезет с претензиями за грязную посуду — скорее сам реже убирается, чем Хосок. Не требует компенсацию за сломанный душ, хотя Хосок сам всегда проявляет инициативу в устранении своих косяков. Не переступает личные границы, как и не переступает порог личной комнаты Чон Хосока. Конечно, даже если он сделает это, то его не встретят груды поддельной документации, которой хватит для того, чтобы упечь Хосока на следующие триста лет в тюрягу. Но стоит заглянуть в один из шкафов… Да и вообще, кому может прийти в голову подозревать такого подростка-переростка, как Чон Хосок, который всегда одет в мешковатые штаны, яркие футболки или толстовки, а его шею и запястья украшают браслеты из бисера и фенечки, словно он ограбил шкатулку своей семилетней сестры. Вся его деятельность абсолютно анонимная. Он не знает настоящее имя заказчика, а заказчик ничего не знает о Хосоке. Обычно, сделка происходит посредством переписки, в ходе которой клиент предоставляет Хосоку нужную информацию о документе, который желает получить, а Хосок в свою очередь рассчитывает ему сумму, которую потом наличкой покупатель должен будет передать одним из способов. А Хосок, в свою очередь, передаст поддельные документы. Только происходит это без личных встреч и пересчёта купюр. Ещё на этапе заключения сделки Хосок всегда проверяет своих клиентов, ведь за годы работы его личная база данных уже успела порядком разрастись. Поэтому подставной коп, конечно, может попытаться поймать Хосока на крючок, но у него это точно не получится. Ведь Чон будет знать о всех его родственниках до третьего колена ещё до того, как будет спланирована потенциальная облава. Его деятельность анонимна в обе стороны, но только для успокоения души его клиентов. Им не обязательно знать, что Хосок всё равно выйдет на настоящее имя своего заказчика. Просто, чтобы обезопасить себя в случае, если тот окажется не таким добросовестным, как Хосок. Иронично. Схема настолько уже отработанная, что если полиция и заинтересуется его деятельностью, то им придётся очень хорошо постараться, чтобы доказать хоть что-то. Хосок не испытывает чувства вины или муки совести. Он отлично высыпается и ест с большим аппетитом, наслаждается каждым прожитым днём, а иногда радует себя крупными донатами в видеоигры, в которые может рубиться с утра до ночи, если крупных заказов нет. Тэхён думает, что его сосед вообще безработный геймер или стример, но ему настолько плевать на это, что он никогда не спрашивает. За это Хосок его ещё больше уважает. Иногда Хосок представляет, каково было бы удивление Ви, если бы в их квартиру посреди ночи бы ворвался спецназ. Они бы начали переворачивать всё вверх дном, Тэхён бы клялся, что это ошибка, пока двое вооружённых парней с автоматами скручивали его руки за спиной, приставляя лицом к стене. И как в этот момент из комнаты бы выводили самого Хосока, на лице которого застыла самодовольная ухмылка человека, который абсолютно ни о чём не жалеет. Их взгляды бы на мгновение встретились: Ви был бы просто обескуражен, а Хосок бы улыбнулся ему лишь одним уголком рта, прежде, чем его вывели из квартиры и под конвоем увезли прямо в федеральную тюрьму для пожизненно осуждённых. Да, такой финал своей истории Хосок видит самым эффектным, но всё же, старается его избежать. Поэтому он предельно осторожен в работе с клиентами. Но всё пошло по такой глубокой пизде в тот момент, когда к нему обратилась Лим Седжон с просьбой, о которой Хосок поклялся молчать. Подделка полного пакета документов — смена личности — самая дорогая из его услуг. И самая энергозатратная. Обычно Хосок редко берётся за такую работу, потому что это не самое благодарное дело, потому что после этого он просто выжат как лимон. А плюсом к этому добавляется ещё и вынужденная личная встреча, ведь для того, чтобы стереть прошлого тебя и создать нового в двадцать первом веке недостаточно заламинировать кусок туалетной бумаги с новой фотографией, филигранно вписав фальшивый идентификационный номер. Главным врагом фальсификаторов стала биометрия. Отпечатки пальцев, скан сетчатки — Хосок благодарен, что хотя бы мочу ещё сдать не просят, чтобы пройти досмотр на границе. Ведь стоит бравым пограничникам заподозрить человека, как его тут же отводят в специализированную комнату, где просят вывернуться чуть ли не наизнанку, чтобы доказать, что ты не обманщик и не пытаешься сбежать из страны. А тут уже, если вскроется обман, то горе-беглец быстренько сдаст своего дилера фальшивых документов, а коль уж он видел его вживую — фантазия о спецназе вскоре может оказаться явью. Но каким бы хладнокровным Чон Хосок не старался быть в вопросах работы, Лим Седжон удалось его чем-то зацепить. Её не испугали риски, её не отпугнула огромная сумма, которую затребовал Хосок. Она была спокойна и решительна в своей просьбе. И самое страшное, что она могла сделать для Хосока — рассказать ему свою историю. Объяснить, зачем ей понадобились его услуги, и что она собирается сделать. Это не могло не тронуть его. И всё бы прошло гладко: он бы сделал ей фальшивые документы, получил бы своё вознаграждение и пожелал бы счастливого пути в этот огромный мир. Но в тот момент, когда она впервые попала в квартиру Ким Тэхёна, Хосок понял, что просто так Лим Седжон не удастся исчезнуть с лица Земли. Теперь, она не просто узнала его в лицо. Она знала его имя, знала где он живёт. Обладала информацией, которая является настолько секретной, что единственно, что остаётся Хосоку — сделать так, чтобы ни единая душа не смогла даже подумать, что этой девушки раньше и вовсе не существовало. Будь на месте Седжон кто-то другой — всё обернулось бы иначе. Но Седжон оказалась той, кто не осуждает людей за их поступки. Которая скорее обрадовалась встрече с Хосоком в квартире Ви, чем испугалась. Ему даже показалось, что теперь она ещё больше преисполнилась в своей безумной идее, ведь не будет же Хосок подставлять своих же знакомых. Он ещё раз убедился, как тесен мир. А особенно — Сеул. Ведь Лим Седжон могла обратиться к кому угодно на просторах даркнета за своей просьбой, но выбрала именно его. Как ей удалось это? Может, судьба? Может, это знак, что Хосок должен поделиться с Тэхёном той информацией, которой обладает? Поможет ли это Седжон или же сделает только хуже? Хосок уже не раз задавался этими вопросами, которые теперь мешают ему сладко спать по ночам, и его это порядком выбешивает. Он не должен переживать об этой девчонке, но он переживает. Быть может, потому что Ви, похоже, влюбился в неё. Иначе, почему он просидел все выходные в их гостиной, бренча на своей гитаре. — Ты не пойми меня неправильно, — Хосок плюхается в кресло, рядом с Ви, — но почему ты не занимаешься этим в своей комнате? — Здесь акустика лучше, — небрежно бросает Тэхён, не отрываясь от своего занятия. Хосок с любопытством разглядывает сосредоточенное лицо своего соседа. Они уже не первый год живут под одной крышей, но Хосоку кажется, что он впервые видит Ви таким увлечённым. Не говоря уже о том, что он снова не расстаётся со своей вишнёвой гитарой. Ловко перебирает струны, напевая себе под нос строчки, которые теперь не накаляканы в книге Оруэлла, а аккуратно — почти любовно — выписаны ровными столбцами в блокноте. Раньше такие блокноты были разбросаны по всей квартире: Тэхён часто писал песни и музыку к ним. Но Хосок уже давно не видел его за этим занятием. А теперь, похоже, что рок-звезда Ким Тэхён вновь засияла. Да с такой силой, что судя по количеству страницы, что топорщатся практически до середины блокнота, Ви выдал репертуар для целого музыкального альбома. Хосока всегда поражало, как творческие люди могут выплёскивать накопившиеся эмоции через свои произведения: будь то музыка, стихи, проза, картины, танцы. Да всё что угодно, через что человек может рассказать о том, что чувствует, не говоря об этом напрямую. Многие музыканты используют свои душевные страдания, чтобы стимулировать написание музыки. Вкладывают боль, ярость и обиду в свои тексты. Кричат практически навзрыд со сцены о своих душевных терзаниях и становятся популярными. Потому что все мы страдаем — время от времени. Все проходят через тяжёлые жизненные периоды. Просто, кто-то справляется с этим, забившись в угол, слушая грустные песни и понимая, что он такой не один. А кто-то пишет эти самые песни, чтобы не держать весь этот шквал внутри себя. Только то, о чём поёт сейчас Тэхён, совсем не похоже на страдания. Это похоже на любовь: внезапную, искреннюю и неразделённую. Любовь, которая не получает ответа, но от этого не становится менее прекрасной. Наоборот, заставляет тебя самого становиться лучше для человека, который завладел твоим сердцем и разумом. Настолько завладел, что Ви уже нет дела до того, кто услышит о его чувствах. Хосок готов поспорить, что Тэхён настолько окрылён сейчас, что может воспарить лишь от одной мысли, что сейчас выливается в строчки припева. Тэхён берёт с кофейного столика карандаш, который уже практически сточен до основания, и перечёркивает пару строчек в тексте песни. Делает какие-то пометки и снова возвращает своё внимание на инструмент. — Какая это по счёту? — интересуется Хосок, раскидывая руки по подлокотникам и не отрывая взгляда от Ви. — Всё ещё первая. Мне кажется, что я могу лучше. — Лучшее — враг хорошего, — вздыхает Хосок. — Ты, просто, придираешься к себе. — Я не могу отделаться от ощущения, что я ещё не всё сказал, что хотел, — хмурится Ви, так как пальцы его уже не слушаются, и он зажимает не ту струну. — Тогда, может, тебе стоит передохнуть? — предлагает Чон. — Отдохнул уже, хватит, — мотает пшеничной чёлкой, продолжая проигрывать аккорды припева, чтобы убедиться, что теперь мелодия, действительно, звучит идеально. Переводит взгляд куда-то в сторону, а длинные пальцы с тонкими колечками на автомате перебирают струны. Мелодия, словно уносит его разум куда-то далеко отсюда: прочь из этой комнаты, прочь из этой квартиры. Туда, где девушка с каштановыми волосами и серыми глазами впервые улыбнулась ему. — Она знает о твоих чувствах? — практически напрямую спрашивает Хосок, чуть прищурившись. Обычно Ви не любит слишком уж откровенничать на такие темы, но за годы работы с людьми, Чон Хосок научился кое-чему очень полезному — считывать людей. По их взгляду, манерам общаться, привычке перекидывать ногу на ногу, желая закрыться от собеседника. И Хосок бьётся об заклад, что сейчас Тэхён настолько поглощён своими чувствами, что стоит попытаться пробить его на откровенный разговор, как он взорвётся, словно воздушный шар с водой, выплёскивая всё, что таится в душе. Влюблённым только дай повод развязать язык. — Ещё нет, — Тэхён таки оставляет в покое гитару, складывая руки на её корпус. Венки на его кистях вздулись, а подушечки неприятно зудят от мозолей, которые он снова успел натереть, как в старые добрые времена. Но это успокаивающая боль — она заставляет его чувствовать себя живым. …по-настоящему живым. — А собираешься? — ломает одну бровь Хосок. — Сложно сказать, — вздыхает он, поглаживая изгибы вишнёвого лакированного корпуса указательным пальцем, словно лаская инструмент, благодаря его за проделанную работу. — Мне кажется, что сейчас не время. За последнюю неделю в Седжон что-то надломилось. Он уверен в этом. События, свидетелем которых он успел стать, точно не смогли пройти для неё бесследно. Всегда хладнокровная и практически безэмоциональная Лим Седжон открылась для него с новой стороны. С той, которую она так тщательно пытается скрывать от окружающих. У него самого что-то оборвалось в груди, когда он увидел её заплаканное лицо на пороге. Когда отдавал ей собаку. Когда смотрел на неё, стараясь не показывать жалости. Что же тогда говорить о ней. А после, она заявляется в универ, словно была не в депрессии, а в Париже на неделе моды. Будто ничего страшного не случилось. Это пугает Тэхёна. Складывается ощущение, что такое поведение уже вошло в её привычку — делать вид, что всё хорошо. Не показывать другим своих слабостей, не открывать своё сердце. Он уже было думал, что песня полностью готова, но теперь ему кажется, что это совсем не так. Что Лим Седжон совсем не такая, какой её нарисовало его воображение. Ви уверен, что он до конца не знает её, и узнает ли вообще когда-то? Он постарается, но это будет совсем непросто. Вот оно — то, чего недоставало в написанном тексте. Тэхён подрывается, чем слегка пугает Хосока, и снова хватает блокнот с огрызком карандаша. Переворачивает чистую страницу и начинает что-то сосредоточенно записывать, пока эта мысль его не покинула. — Подходящего времени может никогда не представиться, — вздыхает Хосок, потому что теперь информация, которой он обладает о Лим Седжон, ещё больше его тяготит. — Потом может быть уже поздно. Совсем скоро она может исчезнуть, оставив после себя лишь воспоминания и неприятное чувство незаконченности, которое, абсолютно точно, будет терзать Тэхёна. Хосоку неизвестно, собирается ли Седжон рассказывать о своих планах Ви. Собирается ли она вообще кому-то о них рассказывать? — Я сделаю это, когда буду полностью уверен, — серьёзно произносит Тэхён, переворачивая очередную страницу блокнота. — В своих чувствах? — уточняет Хосок. — В том, что они взаимны.

***

Все выходные прошли для Седжон в таком бешеном ритме, как будто в эти два дня можно уместить целых два месяца. Каждая встреча с Юнги превращалась в какой-то сумасшедший круговорот событий, которые накрывали Седжон с головой. Будто до этого она плыла на плоту по бескрайнему океану, а сейчас увидела вдали спасительный остров. Начала подниматься буря, но она стала грести к желанному берегу, игнорируя порывы ветра и волны, что накатывали с каждым разом всё сильнее. И вот, когда до песчаного пляжа оставались считанные метры, плот развалился, а океан начал утягивать Седжон на самое дно. А потом, она очнулась на желанном берегу, выброшенная этими же самыми волнами, что пытались погубить её. Да, именно такое сравнение сразу приходит ей в голову, когда на лице появляется дурацкая улыбка, стоит лишь вспомнить о своём соседе сверху. Он точно такой же, как этот бескрайний океан, в котором затерялась Лим Седжон. Как эти уничтожительные и одновременно спасительные волны. Такой же прекрасный и непредсказуемый. Способный спасти её и погубить одновременно. Рядом с ним она забывает обо всём, что происходит в её жизни. Обо всём, что доставляло и доставляет боль по сей день. О брате, который за человека её не считает. О подругах, которые вспоминают о ней, лишь когда им самим это удобно. О любимом питомце, который прожил долгую жизнь в их семье, был в горе и в радости рядом с Седжон, а в итоге умер в одиночестве, так и не дождавшись своей хозяйки. О Ким Тэхёне, который разбил её сердце вдребезги, сам того не зная. И ей уже казалось, что весь мир отвернулся от неё. Но стоило парню с татуировкой на шее появиться на её пороге, как осколки её души начали собираться в единое целое. Как ему это удаётся, Седжон не знает. Знает лишь то, что рядом с ним, ей не хочется думать больше ни о чём. Ей хочется смотреть в его фундучные глаза, чувствовать его запах, ощущать его прикосновения, которые согревают теплее любого пухового одеяла. Она не говорит ему о проблемах в семье — он как будто сам всё чувствует. Как будто он знает, что она не нуждается в словах сочувствия. Как будто сам ощущает подобное. Она, просто, нуждается в ком-то, кто будет всегда рядом. Кто сможет утешить, не задавая лишних вопросов. Кто сможет отвлечь. Кто заставит её смеяться даже тогда, когда на душе паршиво. Рядом с Мин Юнги время словно останавливает свой ход: есть только они и больше никого. Могла ли она подумать, что такое вообще возможно? Что рядом с Шугой такое возможно? Звучит, как полное сумасшествие. Что скажут подруги, когда узнают о том, что у Седжон появился парень? Да и какой: бывший бандит с судимостью, которого папочка пропихнул на вакантное местечко в Сеульском университете. Да, именно так они и подумают — он ей не подходит. Вот только Седжон плевать хотела на их мнение. Она уже сыта по горло критикой Джуын: не носи это, не встречайся с тем. Седжон будет встречаться с тем, с кем пожелает. И раз уж это невозможно с Ви, который по уши втрескался в Джу, то между ней и Шугой нет никаких преград. Юнги влюблён в неё: по-настоящему, искренне. Маленькими шажками подбирался к ней, подбирая ключики к очерствевшему сердцу. И его попытки таки увенчались успехом. И теперь он просто так её никому не отдаст. От этой мысли Седжон становится так тоскливо, что хочется выть. Ведь как бы она не была счастлива рядом с Шугой, она всё ещё не свободна. Она всё ещё заложница золотой клетки, ключ от которой есть только у её брата. И как бы сильно она не лелеяла надежду, что когда-то их жизнь наладится, что он снова станет таким, каким она его помнит по той фотографии, что до сих пор стоит на её рабочем столе — не бывать этому. Как бы больно не было это признавать, но этот кошмар возвращается снова и снова, безжалостно растаптывая то хрупкое равновесие, которое Седжон удаётся восстановить в его отсутствие. Она заходит в квартиру, а на лице сияет глупая влюблённая улыбка. Но Седжон даже не пытается её скрыть, ведь на её губах ещё ощущаются губы Шуги, а в носу стоит запах кедра, с которым теперь ассоциируется сосед сверху. Она скидывает кеды, которые он ей подарил, но не оставляет на пороге, как обычно это делает, чтобы домработница потом сама прибралась. Она любовно убирает их в шкаф для обуви, не желая, чтобы посторонние прикасались к её сокровищу. — Госпожа, — раздаётся голос аджумы, и Седжон поворачивает на неё голову. В голове до этого было так прозрачно чисто, но стоит ей взглянуть на лицо горничной, как сердце тут же улетает в пятки. Не нужно лишних слов, чтобы понять — брат дома. — Где он? — ровно произносит Седжон, а на лице снова безразличная маска. — В кабинете, — коротко отвечает женщина. Она беспокоится, потому что знает — Седжон не поздоровится. Будучи не в первый раз свидетельницей ссор своих хозяев, она переживает за Седжон, только ничего с этим поделать не может. В хозяйские дела ей лезть не стоит. Седжон молча идёт по коридору в сторону кабинета, дверь которого приоткрыта. Намджун всегда так делает, чтобы быть в курсе, когда сестра придёт домой. Чтобы у неё даже шанса не было прошмыгнуть мимо него незамеченной. Она мельком смотрит на часы, что висят в гостиной — заполночь. На секунду прикрывает веки, понимая, что разговор их ждёт не из приятных. Это пока Намджуна нет в городе, она может жить спокойной жизнью: общаться с кем хочет, ходить, куда хочет, и возвращаться, во сколько душа пожелает. Но не сейчас. Не когда он сидит у себя в кабинете и специально не ложится спать, чтобы дождаться её. Она осторожно стучит костяшками по дверному косяку и проходит в комнату. На автомате прикрывает двери, потому что не хочет потом чувствовать стыд перед аджумой, хотя та и без этого знает, что сейчас ждёт её молодую хозяйку. Намждун сидит за дубовым лакированным столом, который раньше принадлежал их отцу. Вся квартира выглядит искусственной, словно выставочный зал в мебельном магазине. Но не рабочий кабинет Лим Намджуна. Вся мебель, что здесь находится, принадлежала раньше их отцу: стол, кресло, на котором сейчас сидит Намджун, размеренно потягивая виски, кожаный диван, шкафы с книгами, старинный глобус. Это одновременно самая живая и самая бездушная комната в их квартире. В кабинете повисает томящее молчание, от которого у Седжон неприятно тянет под ложечкой. Она уже было собирается открыть рот, чтобы сказать хоть что-то, как Намджун с шумом ставит бокал с виски на стол, откладывая рабочий планшет: — Где ты шлялась? — стальной голос металлической стружкой врезается в барабанные перепонки. — Мне больше не шестнадцать. Я могу приходить, когда захочу, — старается спокойно говорить она, когда брат, кажется, сейчас взорваться готов. Он словно весь вечер копил эту ярость, и сейчас — одно неверное слово — и он уничтожит любого, кто попадётся ему под руку. …а рядом, только Седжон. — Ты думаешь, что можешь раздвигать ноги перед каждым встречным, а я об этом не узнаю? — выпаливает он. С самого начала он уже не настроен на обычный разговор. Это видно по его напряжённой позе и в безжизненном ледяном взгляде. Да и когда между ними такой был в последний раз? На похоронах отца? Когда Седжон приезжала к брату в военную часть на семейный день? До ухода в армию? Всё это было словно не с ними. — Что ты несёшь? — Седжон теряется, потому что не знает что ответить. У неё были парни, но не больше и не меньше, чем у любой девушки её возраста. Ей уже за двадцать, и это норма — у неё могут быть отношения. А вот что точно не норма, так это то, что Намджун считает, что он в праве решать за неё. И тем более, контролировать её приходы домой. Держать на коротком поводке. — Я не хочу слушать этот бред, — она возмущена таким отношением брата, поэтому сдержаться не может. Может, это решение Намджуна — выдать её замуж за своего партнёра так повлияло, или их зарождающиеся отношения с Шугой. Но Седжон не хочет больше терпеть этот тиранический контроль. Она не хочет потакать его прихотям, в ответ получая лишь брань и ещё большее ущемление. Достало. Это всё её так достало. Нет больше тех Джуна и Джонни — теперь это лишь воспоминание, которое кажется миражом. Это Намджун дал ей такое прозвище, что потом использовали все близкие. Сейчас её так называет только Чимин, потому что с тех времён у Седжон больше никого не осталось. И память о том времени напечаталась лишь на фотоснимке в комнате Седжон. — Ты неблагодарная потаскуха, — выплёвывает каждое слово он, а у Седжон округляются глаза. Много обидных слов он говорил ей, но никогда не называл «потаскухой». — Живёшь тут, как принцесса, а взамен не можешь следовать простым правилам. — Да разве это жизнь? — она чувствует, как обида безжалостно подступает к горлу, а в носу начинает неприятно свербеть. — Я шагу не могу без твоего ведома ступить. Всё, что я не сделаю — плохо. Меня это достало! Я сыта этим по горло! — Пока ты живёшь в моём доме — будь добра — не беси меня! У меня уже язык стёрся повторять тебе это, — он сильнее сжимает стакан с виски в руке, что аж костяшки на пальцах белеют. А взгляд устремлён прямо на сестру, которая ещё наивно полагает, что её слово в этом доме хоть что-то значит. Мнимая иллюзия не желает отпускать её до последнего. Кажется, чтобы Намджун не сделал, чтобы он ей не сказал — Седжон проглотит это. После ссоры, когда он снова уезжает по-рабочим делам, когда она остаётся одна, когда жизнь налаживается — начинает появляться ощущение, что всё в порядке. Но стоит ему вернуться, стоит ей посмотреть ему в глаза, стоит лишь одно слово поперёк сказать — конец. Хрустальная крыша, через которую только-только начинают пробиваться солнечные лучи надежды, с треском рушится. И от этой боли, что наносят её острые осколки, становится так невыносимо больно, что уже нет дела до солнечного света. Уже нет дела больше ни до чего. Хочется лишь одного — чтобы всё это прекратилось. — Хватит командовать. Ты мне не отец, — на эмоциях выпаливает Седжон и тут же осекается. Осознание того, что она сейчас сказала, приходит не сразу. Она как в замедленной съёмке наблюдает за тем, как меняются эмоции на лице старшего брата. Холодная злость сменяется полыхающей яростью. Намджун подскакивает с кресла, а в следующую секунду стакан с виски летит прямо в стену позади Седжон. Она успевает лишь зажмуриться, что есть силы, когда бокал проносится мимо неё, а капли крепкого алкоголя обдают левую щеку. Всё тело, словно параличом сковало: она не может двигаться, лишь смотрит в серые глаза напротив, боясь пошевелиться. Будто, пока она будет неподвижна, брат её не заметит. Вот только он прекрасно её видит — смотрит в упор. Испепеляет одним лишь взглядом, но Седжон уже понимает, что просто так она из этой комнаты не выйдет. В дверь раздаётся стук — аджума пришла на шум битого стекла стакана, который вдребезги рассыпался, как и последние надежды Седжон о том, что когда-то всё будет нормально. Никогда уже ничего не будет нормально. В отношении её семьи стоит навсегда забыть это слово. — Господин, я могу войти? — доносится голос служанки по ту сторону двери. — Не смей входить! — отрезает Намджун, а Седжон беспомощно набирает в лёгкие воздуха, словно вот-вот перережут последний кислород. Сравнение с отцом срывает с Намджуна тонкую вуаль мнимого спокойствия. В их доме запрещено вспоминать о родителях, и сейчас Седжон нарушила это правило — ещё одно правило. — Я не хотела, — еле слышно лепечет она, отступая спиной к двери. Но стоит ей сделать первый шаг, как Намджун молниеносно обходит свой рабочий стол, сокращая расстояние между ними. Хватает сестру за запястье и резким движением буквально отшвыривает её в сторону, а сам же запирает двери на замок. — Выпусти, — она еле сдерживается, чтобы не зареветь прямо сейчас. Когда дело доходит до Намджуна, то Седжон как будто забывает о своём железном стержне, который, обычно, пугает окружающих. Который вынуждает их думать, что Лим Седжон — бездушная сука. Королева улья. Вот только она сама жертва этого пчелиного роя. Рядом с братом она превращается в жалкую букашку, а он — даже не оса и не шершень. Намджун — мухобойка, размазывающая по стенке в одну секунду. Дихлофос — выжигающий прямо изнутри, потому что, как не крути, они связаны кровью. Намджун всё ещё её старший брат, и самое ужасное — навсегда им останется. — Ты должна была пойти вчера на свидание с моим партнёром, — говорит на повышенных тонах, а Седжон лишь безвольно кивает. Она бы, может, и пошла, но совсем про это забыла. Весь день они провели с Шугой в загородном доме его семьи на берегу моря. Она совсем забыла об осторожности и теперь расплачивается за это. …расплачивается за своё счастье. — Я забыла, прости, — шмыгает носом, боясь посмотреть ему в глаза. — Забыла, потому что трахалась с каким-то недомерком? — зло усмехается он. — Прекрати его так называть! — не выдерживает она, таки поднимая на Намджуна влажные глаза. — Он мой парень, поэтому не смей его оскорблять. Усмешка на лице Намджуна превращается в волчий оскал. От этого колени Седжон начинают дрожать, и ей кажется, что она сейчас и вовсе не узнаёт своего брата. Никакого сострадания, никакой пощады. Он срывается на ней, а Седжон не знает, почему. Что она такого сделала, кроме как попыталась жить нормальной жизнью? Может, именно в этом была её ошибка? — Если ты залетишь от него, то никто на тебе не женится! Ты будешь мне бесполезна, — Намджун наступает на неё, а Седжон некуда деваться, сзади уже диван в колени упирается. Она загнана в ловушку, а дверца — захлопнулась. …уже давно захлопнулась. Но полное и окончательное осознание приходит лишь сейчас. — Ты завтра же бросишь этого выродка и пойдёшь на свидание с тем, кого выбрал я, — приказывает он. — Я не сделаю этого, — находит в себе остатки самообладания, но не чувствует удовлетворения. Понимает, что нарывается, и готова принять последствия, лишь бы не уступать Намджуну хоть в чём-то. — Что ты сказала? — со змеиным прищуром шипит он. — Повтори! — уже громче требует он. — Я сказала, что не сделаю этого, — Седжон с гордостью вскидывает подбородок, если у неё таковая вообще осталась. Резкая боль и звон в ушах дезориентируют. Она хватается двумя руками за голову, не понимая, что произошло. Вся левая сторона полыхает адским пламенем, а мысль о том, что Намджун дал ей пощёчину, приходит слишком поздно, чтобы Седжон могла хоть что-то предпринять. Но тело на автомате пытается защититься, поэтому она прикрывает лицо руками, пытаясь предотвратить следующий удар. Намджун хватает её за локоть, вынуждая посмотреть на себя. А она плачет, больше не в силах сдерживать слёзы: то ли из-за душевной боли, то ли от физической. — Ты будешь делать то, что я скажу! — кричит ей прямо в лицо, а затем швыряет на диван. Перед глазами стоит пелена, но Седжон снова поднимается на ноги, не оставляя жалкие попытки покинуть эту комнату. Вот только Намджун намного проворнее и сильнее. И ему очень не нравится, что его младшая сестрёнка вздумала взбунтоваться. Его крышу окончательно сносит, когда Седжон уже самостоятельно замахивается на него, пытаясь оттолкнуть в сторону. Он с силой толкает её обратно на диван, а Седжон лишь охает от неожиданности. Она слышит, как звякает бляшка на кожаном ремне, слышит свист, что разрезает воздух, словно сабля фехтовальщика, нанося первый удар. Боль пронзает плечо, и Седжон вскрикивает, потому что не в силах сдерживаться. Не в силах больше сопротивляться. Удар за ударом принимает, зная, что завтра от них останутся яркие следы, что будут ещё не одну неделю напоминать ей о пережитом. …если она это вообще сможет пережить. — Прошу, остановись, — буквально молит она, пытаясь предотвратить удары, прикрывая колени руками. Но кожаный ремень больно полосует предплечье, от чего Седжон непроизвольно убирает руку. — Хватит, умоляю, — рыдает она, зажмурив глаза и захлёбываясь своими же слезами. Как же хочется, чтобы всё это оказалось сном. Кошмаром, который развеется, как только она проснётся. И Седжон пытается себя убедить, что это лишь сон, что нужно проснуться, тогда эта боль утихнет. Но очередной удар тяжёлого ремня по ногам, и она сдавленно вскрикивает, понимая, что все её мольбы так и останутся неуслышанными. — Раз ты не слушаешь по-хорошему, то услышишь по-плохому, — холодно произносит Намджун, продолжая хлестать сестру по ногам, рукам и спине. Она сворачивается в комок, пытаясь прикрыть лицо и грудь. Но с каждым ударом, с каждым её криком, тело судорожно содрогается. И начинает казаться, что если сейчас кто-то из них не умрёт — не исчезнет в эту самую секунду, — то этот кошмар никогда не прекратится. Это безумие остановится только тогда, когда кто-то из них исчезнет с лица Земли. Будто лишь смерть способна оборвать этот ужас.