глубже кроличьей норы

Сложно порой было представить, насколько сильно люди могли верить в то, что делают. В систему, в идею, за которую борются. Сложно было представить, насколько сильным может быть их энтузиазм касательно работы, их уверенность в том, что цивилизиванные люди, воспитанные в Советском Союзе, всегда будут вести себя благородно и честно в любой ситуации. Сложно было представить, как бы, наверное, мир поменялся в их глазах, узнай они, что это не всегда так. Кто бы мог подумать, что в таком благородном месте, посвящённом искусству, танцам, театру имени замечательной балерины Майи Плисецкой, будут за деньги покупать то, что продаваться не должно. Не то чтобы этому можно было удивиться, но было как-то гадко на душе от того, что даже хорошее воспитание, идейные ценности не останавливают некоторых людей от того, чтобы превращать театр в, как называли это некоторые, рассадник разврата. Не менее изобретательными были люди, — непонятно только, стажёры ли студенты или взрослые, умудрённые опытом учёные, — которые ухитрились вырастить в Вавилове натуральный наркотик, от которого почти нет отходняка или побочных эффектов. Эту лавочку давно пытались свернуть, но, кажется, чёртовы умники умудрялись каждый раз изворачиваться и находить новые способы синтезировать свои растения. Удивительно, какие отвратительные вещи можно создать, оправдываясь прогрессом. Как низко мы пали, — несколько совестно прозвучало в голове, пока Дмитрий Сергеевич ослаблял галстук, задумчиво разглядывая ночное небо в круглые окна огромного кабинета. Как сильно бы, наверное, разочаровались советские граждане, если бы узнали, что их любимый герой советского народа, обожаемый академик, и сам грешил подобными вещами. Причём пытаясь покрыть ещё более непростительную, пошлую низость. Одна из балерин оставила на столе инъектор, после чего обе телохранительницы отошли к дверям, оставляя учёного практически наедине с собой. Как хорошо, что машины — не люди, — исправно выполняют приказы и ничего не скажут против, ничем не осудят. Расстегнув один из рукавов и закатав его до локтя, Дима глубоко вдохнул, задерживая дыхание перед тем, как ввести препарат. У него была пара мгновений прежде чем наркотик подействует, и он успел подумать, ну или вспомнить, лишь о двух вещах. Театр. И Михаэль. Внутри самого театра было немало запутанных коридоров и достаточно отведенных под организованное Ласточкиным безобразие комнат. В этих помещениях свет был приглушен, а интерьер походил скорее на престижную зону отдыха, с куда более чистыми диванчиками и выключенными пиксельными пейзажами. Свет можно было включать и поярче, вид в окнах можно было выбрать любой. Но Дима предпочитал так, совсем без света. Так воображение работало лучше. Так было легче представить кого-то другого на месте кудрявого, но слишком молодого мальчишки, весьма гибко извивающегося в его руках. — Молчи, пожалуйста, — шёпотом просил Дима на ухо тяжело дышащему юноше, которого он вжимал грудью в стену, мягко поглаживая ладонями по талии. — И не говори, как тебя зовут. Прости, но мне это не нужно. Я всё равно буду звать тебя по-другому. Мальчишка глухо угукнул, кивая головой и с готовностью подставляясь под разогретые напряжением пальцы. Сеченов не успел рассмотреть его лица, да это ему и не нужно было. Всё, что ему нужно было, он сегодня получил. Тёплое, живое, мужское тело под ним и жестковатые кудряшки на затылке, в которые можно так правильно вплетать пальцы, подтягивая к себе. — Прости, Миша, — с какой-то чрезмерно жалкой интонацией простонал он, мягко, не оставляя следов прикусывая кожу на шее юноши, едва сдерживаясь, чтобы не промурлыкать довольное «Михаэль». К сожалению, практически все, находящиеся на территории Предприятия могли знать лишь одного Михаэля, и Дмитрий Сергеевич определённо не хотел, чтобы хоть кто-то знал, к кому он испытывает столь нездоровое влечение. Через секунду сознание, которое уже накрывало препаратом, сменило воспоминание, как пластинку винила. — Дмитрий Сергеевич? — его мягко трясли за плечо, знакомый, дрожащий голос с немецким акцентом, звучавший до жути обеспокоенно, заставил неосознанно улыбаться, жмурясь, словно сытый кот солнцу. — Дмитрий Сергеевич, вы опять уснули за рабочим местом! Это плохо скажется на вашем здоровье, в особенности на вашей осанке! Едва подавив улыбку, Сеченов приоткрыл глаза, поднимая их на наклонившегося к нему поближе, чтобы не будить криками, протеже. Он уснул на сложенных перед собой руках, благо, не прямо на бумагах. Михаэль немного нервно вздохнул, выпрямляясь и отходя на шаг. Отвёл взгляд, пока академик поднимался с насиженного места, потягиваясь. — Не могу же я все важные дела спихивать на Вас, Михаэль, — потерев затекшую шею, лениво отозвался академик, щурясь на солнце. Нет, спать за рабочим местом, — отвратительная затея, у него не затекли разве что ноги. Однако, если каждое пробуждение будет начинаться с чуть ли не паникерского «Дмитрий Сергеевич» от Михаэля, который мягко будил его за плечо, он готов был засыпать так хоть каждый день. — Работа, — не волк, Дмитрий Сергеевич, — фыркнул про себя его помощник, почти перестав нервничать перед начальником и, видимо, подхватив эту фразочку у каких-то здешних студентов. Сеченов добродушно ему улыбнулся на это, заставляя вновь смущённо отвести взгляд. — Извините, что разбудил, но у вас сегодня встреча. Вы просили напомнить. Когда он глянул в сторону, то не мог заметить, как долго, пристально и нежно смотрит на него Дима. И хорошо, — наверное, за один лишь этот взгляд можно было выгонять его с поста директора Предприятия. Слишком уж многое в нём можно было прочитать. Дима вдохнул глубже, полной грудью, позволяя непривычно сладкому кислороду наполнять лёгкие. Никогда бы он и не подумал, что посмеет сам, сознательно, разрушать себя таким отвратительным способом. Наркотиками. Во что ты превратился, — шептал ему его собственный, отдалённый голос, пока он сам прикрывал глаза, позволяя ощущениям поглотить его. Текучее, как река под ветром. Чувственное, как первый поцелуй влюблённых, счастливых подростков за углом школы. Сладкое и вязкое, как мёд, льющийся горячим, липким, мягким чувством прямо по нервам, по ушам, по сознанию. Дима протянул руку навстречу неясно вырисовывающемуся, но отчётливо ощутимому весом на коленях тёмному силуэту, запрокидывающему голову назад и проводящему длинными пальцами со сбитыми костяшками по собственному горлу. — Без рук, Дмитрий Сергеевич. Забыли уговор? — хитро прозвучало глухой насмешкой, подкрепленной идеальным, таким же как у него акцентом. Дима обессиленно выдохнул, почти застонав. Ладони безвольно опустились вдоль стула, в котором он свободно раскинулся, позволяя наркотикам творить с его разумом всё, что вздумается. Тень на его коленях издала издевательский смешок, опираясь о его живот сквозь одежду, вызывая ощущение прикосновения фантомными воспоминаниями о его визите в театр, где он точно так же позволял себя седлать мальчишке с кудрявыми волосами. — Почему вы думаете о других, пока я здесь? Я вам не нравлюсь? — тут же испуганно, с жаждой угодить, вопрошал его голос, щекотными призрачными пальцами хватая академика за подбородок, наклоняя голову до расстояния поцелуя, держа приоткрытые, красные-красные, влажные губы напротив рта Димы, которому из-за этого хотелось то ли пить, то ли вдохнуть поглубже. — Нравишься… — на грани слышимости шептал он, пытаясь податься вперёд, получить свой поцелуй, но его тень с кудряшками и немецким акцентом тут же плавно отстранялась так, что между ними оставалось всё то же расстояние. — Очень нравишься… Можно я тебя уже поцелую?.. Пожалуйста… Тихий, снисходительный смешок и ощущение жара ладоней на шее. — Для этого тебе надо пасть ещё ниже, Дима. Глубже кроличьей норы, — мокрое ощущение на мочке уха было слишком схоже с мягкостью человеческого языка. Академик слабо заскулил, прикусывая губу. — Пожалуйста… — прошептал он одними губами, ожидая, когда его накроет сильнее. Он знал, что это вот-вот произойдёт, знал, что подобный эффект — самое лучшее в этом препарате. Ещё глубже в собственное сознание, в грязную, тёмную шкатулку желаний, которую ты запираешь на ключ. Он знал, что во время этого эффекта он будет дрожать, словно припадочный, от того, насколько чувствительно его тело, будет беспорядочно шарить руками по коже, и кончит несколько раз, даже не прикоснувшись к себе. Одежда, липнущая к телу ткань даже усиливала удовольствие, так что он и не думал от неё избавляться, ослаблял лишь галстук, чтобы случайно не задушить себя. Сознание будто уходило под воду, отключая понимание и органы чувств один за одним и перестраивая под команды наркотика. Михаэль хитро улыбнулся, глядя на Дмитрия Сергеевича, словно лиса на беспечно дремлющего кролика. Дима успел лишь заметить, как сверкнули чужие, слишком яркие в темноте глаза перед тем, как отключиться.