Золотой сатин

      Впервые за долгое время Инеж хочется убраться от Каза подальше. Он стоит за столом — она перед. Меньшая из заслонок между ними, мысленно констатирует Инеж. Когда Каз начинает говорить, первую минуту она покорно слушает — впитывает, как и положено. О будущей краже, в которой они примут участие. Об обещанных деньгах. О перспективах. О приближении к свободе. С в о б о д е. Это слово ввинчивается в мозг стоп-сигналом. Из его уст оно звучит особенно искусственно и фальшиво, лицемерно: он не свободен даже от собственных страхов, а у неё на руках вольная и полное отсутствие желания уходить — только если Каз сам прогонит. Так о какой свободе речь? Дальше Инеж слышит, но не слушает. Только устало и с накатывающей на виски тяжестью смотрит перед собой — как бледно-розовые губы в полуторе метров размеренно шевелятся; незаметно переносит вес с одной ноги на другую, смутившись, когда понимает, куда посмотрела, и мечтает выйти на улицу — глотнуть воздуха, затхлого и пыльного, но прохладного, за раз вернувшего бы её мысли на место. Потому что теперь смысл его слов просто не доходит, растворяется где-то по пути в ватную черепную коробку, пока перед глазами образы: Нина и Матиас — легко держатся за руки и тайком целуются; Джеспер и Уайлен — спускаются по лестнице, тесно прижимаясь друг к другу, пока рука одного овивает шею другого. Нечто недоступное для них с Казом. Инеж снова переводит пристальный взгляд напротив, мысленно примеряя нечто подобное на них двоих. Неосознанно обводит по кругу лицо-плечи-галстук, пока в конце концов не стопорится на тёмных сильно нахмуренных бровях. Она упустила момент, когда он замолчал. — В чём дело? — Каз отставляет трость к столу, и клюв ворона упирается прямиком в перчатки, лежащие на краю. Когда Инеж коротко качает головой, он, припадая на ногу, разворачивается и отходит к окну позади. Упирается в подоконник поясницей и складывает руки на груди. И смотрит. Так, как умеет смотреть только Каз Бреккер. Словно всё нутро наружу, и словно ты повинен в сожжении как минимум тысячи невинных младенцев. Инеж предпринимает ещё одну попытку: — Не собираешься продолжить? Каз фыркает: — Сначала ты. В чём дело, Инеж? Вдох теряется где-то на подходе к лёгким. Он давит, она — упрямится: всё как обычно. Статичность, стабильность, безопасность; Инеж коротко взмахивает рукой и выдавливает сухое и пустое: — Ни в чём. Продолжай. Но Каз не продолжает; даже не думает отскребать себя от окна, а свой взгляд от неё. И они буравят друг друга ещё добрые секунд десять, прежде чем Инеж сдаётся первой и шумно выдыхает. На неё вдруг свинцом наваливается усталость вперемешку со злостью. Ей хочется уйти, заползти в свой панцирь и оставить все просто — так. Но если она сделает это, продолжит позволять ему ничего не замечать — делать вид — а себе молчать, то они никогда не сдвинутся с мёртвой точки. Просто порастут мхом. Инеж возводит взгляд курком прямо на него. И едва не морщится от бессвязной каши, что вертится в голове. Просто великолепно. И когда уверена в том, что из повисшей внутри и снаружи тишины уже не выпутаться, мельком замечает сгусток бледно-золотого на поясе, и контрастное пятно на её темно-синем наряде бельмом врезается в глаза. Инеж проводит рукой по платку, повязанному узлом на ремне. Идея — абсурдная и дикая рождается так неожиданно и искрит жаром под лопатками, что сопротивляться почти бесполезно. Джеспер сегодня буквально впихнул эту удавку ей в руки, сказав, что этот цвет будет хорошо сочетаться с её бронзовой кожей. Тогда она тут же мысленно сделала пометку забросить подарок пылиться в одном из забытых углов собственной комнаты. Что ж, всё же пригодится. Шорох сатина о кожу трещит в тишине, пока Инеж ловко развязывает узел. На мгновение комкает уголок платка в кулаке, а потом упрямо вздергивает подбородок. Смотрит прямо перед собой и почти не дышит, пока бесшумным ураганом проносится вокруг стола прямо к Казу и изваянием останавливается напротив. Натягивает сатиновую ткань меж мимолётом дрогнувшими большим и указательным со средним, а потом, не давая опомниться — себе и ему — закрывает Казу рот, прижимая подушечки прямо к губам; вздрагивая от податливой мягкости под. Каз тут же заламывает брови и недоуменно приоткрывает рот — неуловимое движение, которое чувствует кожа и едва отмечают глаза: по теням, скользнувшим быстрым переливом по ткани. — Инеж… — отрывистое и глухое, предупреждающее из-под платка — тут же тонет в сгустком вырвавшемся из его лёгких воздухе, когда Инеж одним движением подается так близко, что удаётся различить медовые крапинки на его радужках. Секунду — она стопорится. Сомневается так сильно, что буквально чувствует, как запекаются вены под кожей на шее. Сглатывает, позволяя подушечкам пальцев соскользнуть с выпуклости губ левее, чтобы освободить себе путь, и в конце концов решает, что лучше пусть всё закончится прежде, чем её сердце просто проломит своими ударами грудную клетку; закрывает глаза и прижимается к его губам своими — мягко, без давления. Забываясь. Осторожно растворяясь в мягкости сатина и убеждая извилины, что это не ткань — это сквозь. Топча ногами предупреждающие сигналы. Грудь Каза разом вздувается и врезается в её на вдохе. А плечо под пальцами каменеет и становится напряженным настолько, будто вот-вот треснет ткань и лопнет кожа, выплёвывая мышцы наружу. Ему неприятно. И на один короткий миг Инеж умирает. Возможно, это конец, вспышкой проносится в голове. Что. Она. Наделала. Втягивает носом воздух, неосознанно сжимая кулак на накрахмаленной белизне рубашки до скрипа пальцев; кабинет пропах старой пергаментной бумагой и сухой копотью: в проулке под зданием бездомные разожгли огонь, чтобы согреться. Теперь, когда она будет думать об этом дне, он всегда будет пахнуть так. Короткое движение губ навстречу застигает врасплох. Отзывается кувырком над солнечным сплетением. Теперь уже её собственная грудная клетка дёргается от судорожного вздоха, а вырвавшийся кислород жаром обдает губы и подбородок, так и не прорвавшись сквозь сатиновую преграду. До сих пор между ними были лишь случайные касания голой кожи к коже, которые неминуемо оканчивались для Каза плохо. И избегались-забывались-стирались. И редкие прикосновения через броню — в перчатках. Один раз Каз даже обнял её: отвернувшись и едва-едва прижимая к себе: одна ладонь пластиной на пояснице, другая — пятью точками на правом плече. И она — боится даже вдохнуть, чтобы не разрушить внезапно такую приятную тишину и дыхание, не касающееся висков, но как никогда близкое и плавящее размякшее нутро. Бездвижный танец в тени кеттердамского проулка, который не выжечь из её памяти ни одному инферну. Без перчаток же он не прикасался к ней сам и намеренно — никогда. Потому, когда ладонь Каза обхватывает затылок, теснее прижимая к себе, внутренности превращаются в желе, а годами натренированные ноги стоят уже не так крепко. И хотя его длинные и узкие пальцы не касаются скальпа, скользят поверх волос, он все же без перчаток. И мягкий холод ощущается даже сквозь густую шапку волос, рассыпаясь волнами вниз по одеревеневшему позвоночнику мурашками. Вторая рука, нерешительно и медленно, но она ползет по воздуху и объятием ложится на талию. Пальцы слегка сжимаются. Губы продолжают осторожное движение; и им вторят навстречу. Чувство того, как стена между ними крошится, осыпается частями из застарелых и покрывшихся пылью от давности страхов, буквально ноет и воет в груди. Зудит в сильнее впивающихся в одежду кончиках пальцев. Каз надавливает чуть выше изгиба бедра, разворачивает, заключая теперь уже её в ловушку между собой и подоконником. Прижимается ближе, вдавливая в жесткую горизонтальную линию. Медленно распаляется: осторожное движения языка меж приоткрывшихся губ — горячее, обжигающее, даже сквозь ткань. Шумно выдыхает, прихватывая нижнюю, зажимая, слегка надавливая зубами — закручивая тугую раскаленную пружину под пупком. Когда бранный вопль разбивается о ставни, они оба вздрагивают. Синхронно замирают, соприкасаясь носами через ткань, и испуганно переглядываются, пока наконец не доходит, что звук пришёл снизу. Бом-бом-бом-бом-бом-бом. Это у него в груди или у неё? Ещё с секунду они — сросшиеся, во все глаза смотрят друг на друга. И ещё с секунду по венам продолжает течь сахар, вводя в заблуждение разум и отвлекая от деталей: резко сузившихся зрачков, пропавшей с талии тяжести и так и застывшей на вдохе груди. Каз выпрямляется, делает короткий шаг назад. Ворох светло-золотого описывает дугу вниз по вертикали. Нервно пропускает ладонь сквозь волосы — непослушная чёлка тут же падает обратно. Ещё раз. Он стоит на месте, но кажется на грани того, чтобы начать мерить шагами комнату. Во рту распространяется вкус горечи, когда Каз, поджав губы, бросает ледяной взгляд на ладонь — ту, что совсем недавно лежала на её затылке — и неловко прячет за спину, будто бы с облегчением; уговаривая зазевавшихся внутренних демонов оставаться на дне. Но ведь всё хорошо — ничего не произошло, он-в-порядке, убеждает себя Инеж. И ждёт. Ещё надеется, позволяя обнадеживающим побегам прорости под костями. Комкает сатин в ладони, боясь дышать полной грудью. Но когда Каз наконец поворачивается к ней лицом, перекрещивает взгляд и раскрывает рот, она уже всё видит по глазам. И одним святым известно, чего ей стоит подавить вздох от досады. Сама не осознает, как делает шаг к нему, но тут же встречает преграду в виде выставленной руки и отрицательного кивка головой. По кирпичику высокие ряды выстраиваются обратно. — Не будем, — Каз запинается. Морщится, шаря взглядом под ногами, словно у него кружится голова и он ищет точку опоры. — Не будем об этом… «Говорить» хочет несомненно добавить. Инеж поджимает губы. Они никогда не говорили об этом. Всегда оставляли позади, на задворках памяти пылиться в дальних ящиках, нагромождая один случай на другой, но никогда не обсуждая. Потому что Каз не хотел спровоцировать приступ. Потому что Инеж не хотела его ранить. Цикличность и полное отсутствие прогресса — вот что представляли собой их отношения. До сих пор. Ведь он был без перчаток. Ведь они целовались; пусть и через ткань. Она была уверена, что что-то изменилось. Уверена! Еще полминуты назад, она бы поставила на это сотню крюге. Но, видимо, ей лишь показалось. Инеж кивает. Под ногой что-то хрустит, когда она поворачивается к выходу первой — кажется, отвалившийся от растения на окне лист, но она готова поспорить на что угодно, что на самом деле это что-то между её ребрами. Она ускоряет шаг; обида жжёт под веками и последнее, чего она хочет, чтобы он увидел, как предательски блестят её глаза. Ничего не меняется: между ними всегда будет его броня. Это всё с самого начала… Глухой стук трости о пол заставляет остановиться. На полном ходу врасти в пол. Инеж едва не спотыкается о вылезшую из-под ровного ряда досок половицу. Волосы хлёстко врезаются в плечо; но стоит ей обернуться, упереться взглядом в надвинутую почти на самые глаза шляпу — сердце падает: Каз даже не смотрит в её сторону. Стремительно приближается, но и не думает останавливаться рядом. Быстро и грузно выхрамывает, пока в итоге не проносится мимо, будто она так — сорняк на пути, не стоящий внимания. Но на мгновение цепляет её пальцы своими. Обгоняет, отвернув голову, словно пытается спрятать лицо. Вылетает прочь. Бом-бом-бом. Перестукивание доносится уже с лестницы, когда Инеж прижимает солёные подушечки пальцев к едва-улыбке. Он сделал это без перчаток.