Ты или мёртв — иль волк

      В небе над площадью — тёмно-синие стяги Дарте́лии, расшитые седыми нитями серебра. Седыми от страха перед творящимся беззаконием. Вылинявшими от соли слёз, которыми страна давится под тяжёлым сапогом Совета.       В небе над площадью, на полосах густо-сапфирового полотна трепещет вышитый трёхглавый волк, и глаза его — изумруды. Áллан смотрит на бьющиеся под ударами ветра тяжёлые полотнища и пытается снова уверовать сам в себя. В то, что он истинный посланец богов, а не пешка в чужой игре. В то, что месяцы напряжённого обучения и сотни заученных книжных страниц смогли распалить слабо тлевшую искру его дара. В то, что даже если равнодушные боги когда-то не сделали его избранным, то теперь он сам — своими усилиями! — уже поднялся на ступень достойных.       Достойных. Истинных Словотворцев, так необходимых его родине. Чтобы однажды вернуться туда, пройти по тенистому саду, шагнуть в полумрак каменных арок, предстать перед всеми (перед королём, Советом, людьми, даже перед последним из пекарской прислуги!)… и спасти свою королеву.       От всех. От знатных господ из Совета, чьи замаранные кроваво-красным вином пальцы всё сильнее стискивают её горло. От страны, которая десятилетиями с трепетом смотрит на стены дворца, но за каменными стенами всё никак не разглядит её боль. От мучительного выживания за спиной короля Ба́рдоулфа, в тени алого плаща которого любимая, быть может, уже давно не в силах разглядеть себя настоящую.       И он спасёт. Ибо не должно быть в глазах всезрящих богов ничего более достойного их помощи, чем слепое и отчаянное чувство.       Аллан смотрит на серебряного волка, чьи глаза изумруды, и пытается уверовать. Но не может, не до конца. Ведь цвет разлитой по безоблачному небу бледно-голубой лазури слишком похож на холодные очи дартелийского короля.       Во снах знамёна трепещут на ветру, король восседает на троне в ярко-алом плаще и простирает перед ним руки. Аллан вдруг понимает: в правой Бардоулф сжимает дарованную ему свободу, а в левой — пытки и смерть за предательство. Король качает головой, и Аллан знает, что одно из них уже взял.

Ложь — это просто слово, имя твоё… и долг. Взгляд короля-героя стал тяжелей цепей: «Каждое лживо слово. Ты или мёртв — иль волк».

      Ведь молодой Аллан страстно, всей ничтожно смятенной душой полюбил свою королеву. Оттого всё горше было сжимать кулаки да стискивать зубы, когда раз за разом и день за днём ему приходилось склоняться в поклоне перед своим королём.       Но при дартелийском дворе он стал бы известен или как волк — потомок первого Словотворца и посланный богами помощник правителя... Или как мертвец, предавший доверие Его Величества да обманувший чаяния хватких до власти господ из досточтимого Совета. На совесть отыгрывать роль было совсем несложно, пока свою участь Аллан видел отчётливее, чем знаки на страницах книг.       Сквозь затворённые резные ставни в королевские покои струился вечер. Раскалившийся воздух не дарил прохлады, лиловые тени летних сумерек тишайше крались по саду; пламя свечей уже на две трети оплавило воск, но внутри комнаты никто из четверых не косился на дверь измученно или нетерпеливо. Ни король, ни первый советник, ни менестрель, ни он сам.       Ближе всех к окну сидел музыкант — смуглый и чернобровый сын далёких песчаных бурь. Из-под усталых пальцев со струн рубаба стекал то быстрый, то томный мотив и отзывался в сердце Аллана тревогой о тайной страсти.       Сам Ба́рдоулф — ещё молодой, но уже великий властитель Дартелии, — раскинулся на полу среди подушек и мягких покрывал; унизанные кольцами пальцы поглаживали крутой бок золотого кубка; свечные отблески плутали в гранях камней, инкрустировавших королевскую чашу и перстни. Тёплый свет трепещущими лепестками ложился на серебро длинных волос и скрадывал мраморную бледность незагорелой кожи. Роскошно вышитые серебром одежды (лишь чуть серее драгоценных нитей его волос!) небрежно измялись к вечеру, но по-прежнему застёгнуты и зашнурованы наглухо; веки смежены. Бардоулф властен позволить себе минуты ленного забытья, однако его отдохновение — это лишь передышка хищника, снежного барса иль лунного волка. Стоило менестрелю лёгким перебором начать иной мотив, прежде тут неслыханный, как владыка открыл глаза.       Аллан подмечал, что менестрель следил за правителем краем глаза, и ни на миг внимание музыканта не касалось одних лишь струн. Чужеземец наблюдал и запоминал, чтобы пересказать всё увиденное за сотни миль отсюда: песни славы, сочинённые в честь Бардоулфа, смогли бы прославить имя певца в веках.       Воистину много сокровищ нашлось бы в Дартелии, но самое изысканное — это облик, мудрость и стать её короля.       Первым из покоев вышел Алеисте́р. Звук шагов заглушило надрывное рыдание струн и помешало разобрать, в какое крыло он направился. Но перед уходом королевский советник опустился на подушки рядом с правителем, тронул за плечо и что-то тихо проговорил. Бардоулф без промедления ответил, и беглая, почти мальчишеская улыбка озарила лицо Алеистера.       Советник улыбался, Бардоулф воспринимал своё положение как должное, и величие было в каждом его движении. Один лишь Аллан смотрел на короля, пряча за учтивостью злое отчаяние, и дивился про себя: как мало значило для него теперь всё, что дорого этому мужу в золотом венце и дорогих одеяниях, после того, как... После того как пальцы королевы коснулись ладони Аллана с той невыразимой нежностью. После того, как лихорадочный блеск её глаз — таких же голубых, как у ненавистного короля, ещё одной марионетки Совета, — поведал о том, чего не могли прошептать уста.       Аллан отвёл глаза за мгновение до того, как поймал бы на себе холодный взгляд Бардоулфа. И вздрогнул, будто от тока, когда всеми лоскутами тревожной души почувствовал внимание королевы.       Она — королева, — появилась в покоях не сразу. Музыкант глядел только на короля; смягчившийся Бардоулф внимал её шагам и смотрел на Аллана. А Словотворец чувствовал на языке шершавую сухость восточных барханов; оправлял рукава, чтобы тонкое кружево манжетов оттенило и скрыло бледно-серые отметины на его коже. Рисовал себе каждый её жест, каждый взгляд, которыми не мог любоваться при постороннем.       Бардоулф смотрел на своего Словотворца так, будто с лёгкостью читал всю его душу. В голубых глазах — боль, холодная и саднящая как острая кромка танморских льдов. Может быть, он уже тогда всё предвидел?..       Королю Бардоулфу принадлежала вся Дартелия, все богатства дворца и каждый вдох подданных; королю Дартелии принадлежала стайка юнцов — «мальчиков короля», — и каждый помысел самого Аллана, его Словотворца и будущего небесного брата. Король владел всей державой... Но Аллан всё ещё верил, что только ему, а не Дартелии, принадлежала несчастная королева.

Ты поутру разводишь сладостной лжи елей:

Слово твоё и воля — право его на трон.

Топишь сомненья в чане горьких своих страстей.

      Во снах Совет опять говорил Аллану о величии и надежде, которые подарит Дартелии появлении истинного Словотворца. Король смеялся колко и зло, закрывал глаза и, кажется, совсем не верил в его успехи. Королева до боли закусывала костяшки пальцев, потому что у Дартелии не было никакой надежды, пока король вынужден править по указке продажных аристократов.       Король простирал перед Алланом руки — красивые сильные длани воина, — и в каждой ладони прятал его погибель. Правой, унизанной тонкими кольцами, он преподносил право считаться посланцем бога, верным лишь ему одному Словотворцем. Левой, на которой браслет вспыхивал самоцветами от колебания свечей, обещал забвение, мучения пыток и животный страх осуждённого за предательство.       В мареве снов король вновь отправлял Словотворца в тюрьму, потому что Аллан узнал о нём слишком много и отказался продолжать партию фигурой на доске Бардоулфа и Совета. В душной каменной клети Аллан думал, что теперь всё потеряно... Но по коридору шелестели шаги, и под крылом полуночи королева указывала ему дорогу. Прочь из казематов, из Дартелии.       От неё.       Совет всегда ждал от него хитрости. Король Дартелии требовал верности. Она просила только о честности.       Король не стал его искать и назвал пропавшим. Королева, наверное, давно перестала ждать... Если хоть когда-нибудь любила и верила в возвращение.       Но он вернётся, чтобы спасти её.       ...Так отчего же, о среброликие боги, меч ревнивого правосудия над его головой в самых тёмных кошмарах поднимает не прокля́тый холодный король в алом плаще... а его нежная королева?

Ты возвратился — снова. Встреча была как сон.

Взгляд королевы нежен как погребальный шёлк…

Слово «Прости» упало, будто предсмертный стон.