Исповедь

День выдался тяжёлым. Как и вчера, как и позавчера. Как и во все предыдущие дни. Тяжёлым до морального истощения. До неестественной худобы, до неестественных синяков под глазами и неестественной вымученной улыбке, создаваемой на условном рефлексе. Раздражителем, что сподвигнул Виолетту на его приобретение, стал человек, которому бы хотелось посвятить оставшиеся силы. Но к сожалению, и их лимит уже исчерпан. Приходится улыбаться сквозь зубы, приходится блаженно мычать, ковыряя вилкой тарелку с её когда-то любимыми блюдами, приходится дарить тепло и любовь, которых не осталось совсем. Не осталось, потому что она выбрала эту чёртову работу пару лет назад. Выбрала ответственность за жизни чужих людей, выбрала операционный стол и суету вокруг пострадавшего, выбрала смотреть на смерть и винить в ней себя даже спустя долгие годы. Она выбрала путь хирурга, осознавая, что на эту должность не подходит. Слишком чуткая, слишком эмоциональная, слишком она. Кира поддерживала, но с неумолимой тоской в глазах, потому что сама всё прекрасно понимала. Она знала, что Виолетта не врач, точно уж не хирург. Промолчала, потому что не имеет права вмешиваться в судьбу другого человека, даже если он любим до посинения, до сердцебиения в пятках. Винить никого не хочется, особенно Киру. Она ангел, она оберег, она любовь. Виолетта бы отдала свою жизнь за неё, отдала бы всё, что ценное есть. Потому что любит до безумия, любит искренне, безвозмездно, словно им по пятнадцать. Хотя признаться, кроме Медведевой ценного не осталось. Отдавать и нечего. Винить никого не хочется, но руки сами впиваются в тетради, исчирканные ею когда-то в университете. Впиваются и летят на пол. Впиваются и в волосы, впиваются в край стола. И от той боли, что пронзает саблей, ей поистине хорошо. Виолетта смогла почувствовать хоть что-то за последние месяцы. И пускай это состояние разъедает ей кожу кислотой, пускай от неё даже старые шрамы болят как свежие, пускай слёзы беспрерывно катятся по бледному лицу — это мелочи. Винить не хочется, но она стискивает зубы от злости. Лучше бы Кира ей прямо сказала, что это не для неё, это не стихия Малышенко. Это не её путь. Но уже чертовски поздно. И время, как оказалось, самая ценная вещь в жизни любого человека. Кто-то ответит, что мама. Кто-то, что папа. Но только время способно окунуть нас в моменты с теми людьми, кто неописуемо дорог, с теми, кто занимает в сердце огромную долю. Время может помочь исправить ошибки, может подсказать будущее, рассказать о прошлом. Но к сожалению, время с людьми не дружит. Если ты сейчас сделал ошибку, оно не поможет. Поможешь себе только ты сам. Если кто-то умер, поможет современная технология, которая веками будет хранить память о тех, кого уже нет. Время коварно, быстро и никого не щадит. Но только во благо справедливости, дабы люди сами умели разумно им распоряжаться и не проживать свои дни в пустую. Только с умом. — Я могу зайти? — Из-за двери показывается неловкая улыбка. Она забыла постучать, поэтому делает это уже после того, как бесцеремонно ворвалась в эту комнату. И Виолетту это заставляет улыбнуться. Немного, лишь уголками обкусанных губ. — Можешь, всегда можешь, Кир, — Малышенко встаёт со стула и притягивает девушку к себе так аккуратно, как только может. Ну или так, как позволяют силы. — Я принесла тебе пирог, выглядишь неважно, — она чуть отстраняется, прикоснувшись тёплыми пальцами к холодной щеке. — Скажи, у тебя всё нормально? Медведева смотрит прямо в глаза, надеясь на положительный ответ. Даже если это будет ложь, то во благо. Она согреет истерзанное переживаниями сердце, заклеит раны пластырями, будет дуть на ранки. — Нет, у меня не всё нормально, — не отрывая глаз. И ком в горле режет неприятно в ту же секунду, сколько ты его не сглатывай, лезвия всё равно будут впиваться в тонкую кожу. — Что-то…случилось? — аккуратно, чтобы не надавить. Но хуже уже не будет. Гарантированно. — Да на работе устаю, слишком много смертей за последнее время на моём столе — И ты опять винишь себя? Ну мы же обсуждали это, Ви, — забывает как дышать. — Обсуждали, но всё тщетно. Как я могу не винить себя, смотря в заплаканные глаза родственников? — она переходит на шёпот, и вместе с тоном будто сама уменьшается в геометрической прогрессии. — Просто представь, что на месте них была бы ты, а на месте умершего я. Разве ты бы не винила того человека, который не смог спасти? Кир, разве не винила бы? Молчание — безобразие. Но что-то сказать — и было бы ещё хуже. Кира хлопает глазами, приоткрыв рот. Она не думала об этом, да и не хотела никогда. Даже если на секунду представить. Но Кира хочет верить в то, что винила бы обстоятельства. Винила бы то, из-за чего она оказалась бы вообще на операционном столе. Хочет, но безуспешно. Она бы скорее поддалась эмоциям, чем разуму, кричащему у неё где-то в горле. — Я не хочу думать об этом. Ты убиваешься на работе, приходишь сама как труп, потому что все силы оставляешь там. Ты ради этой работы пахала, лишь бы деньги были на оплату учёбы, — она тянет свой конец каната. И будет тянуть до тех пор, пока он не разорвётся. — Ты делаешь всё, что можешь. Я думаю что адекватные люди, придя в адекватное состояние, не будут сваливать смерть на твою спину — Я уже горбатая, получается, — она усмехается, опустив взгляд куда-то в спасительный пол. — Тебе нужен отпуск. Если ты думаешь, что успех строится только на нечеловеческом упорстве, то ты ошибаешься. Не менее важной составляющей является ещё и заслуженный отпуск Виолетта вздыхает, присаживаясь на скрипучий стул. Невыносимо. Мучительно. Изнуряюще. Нет сил слушать очевидные вещи, которые Кира ей твердит из раза в раз. Нет сил стоять и улыбаться. Нет сил на притворство. Хочется понимания. Чтобы она подошла и обняла, прижимая голову к своей груди, по волосам погладила, в макушку поцеловала так нежно, как не умеет даже любящая мать. Чтобы Медведева просто молчала и понимала всё по одному уставшему взгляду, а не читала лекции о вреде её работы. Кире никогда Виолетту не понять. Хотелось, чтобы Кира стала ей на один день. Чтобы держала в руках скальпель, чтобы вокруг была такая суета, которая ей даже и не снилась, чтобы пациент её умер. Чтобы она кончиками пальцев прочувствовала то, что Виолетта испытывает на постоянной основе. — Кир, послушай, — она смачивает горло, глядя прямиком в глаза. — Мне не нужны твои нотации, не нужны твои советы. Неужели так тяжело хоть раз подойти и обнять? Поцеловать? И сделать это, сука, молча Внутри неё пошёл таймер. Взрыва не избежать. — Тебе будет легче от молчания, но не от дельного совета? — она не повышает голос в ответ, только саркастично хмыкает, вызвав этим ещё большую волну гнева. — Если ты называешь дельным советом очевидные вещи, то да, мне будет легче без них, — Виолетта отворачивается, решив приняться за документы. — Для тебя очевидные вещи таковыми не являются, иначе бы ты соблюдала их, — Кира подходит к двери, напоследок обернувшись. — Я тебе в жизни больше не скажу ничего, раз уж ты итак всё знаешь Хлопок дверью. Сломанный в покрасневшей руке карандаш. Невыносимо больно. Будто её отбрасывают в кирпичную стену с нечеловеческой силой. Больно так, будто все органы разорвало бомбой. Больно до скрежета в сердце, до сворачивания в желудке, до комка в горле. Она оставила Виолетту не в своём кабинете, она оставила её с ножевым ранением и сильным кровотечением на холодном полу. Она, как самый искусный боец, отправила её в словесный нокаут. Кира словами всегда разбрасывается, потому что в порывах гнева не думает вообще ни о ком. И больно настолько, что кажется, будто она уже мертва. Виолетта не плачет, нет. Она рыдает до тошноты горько. До кашля, до боли в горле. Во весь голос, потому что не может справиться со своими эмоциями. Она рыдает и избивает деревянный стол, продолжает ранее начатое дело, раскидывая вещи. Но это не помогает и не поможет. Только добавит работы, которой итак по самые гланды. И сколько бы раз она не ударила этот стол, сколько бы не порвала вещей, легче не становится. Ей всё ещё разъедает кожу кислотой, всё ещё она горит заживо и всё ещё тонет, привязанная ко дну камнем. На языке привкус горько-солёный. Лицо покраснело и опухло, голос осип. Её нервные срывы долго не длятся, зато после них следует долгое томительное молчание и настоящая тоска, которой нет даже у брошенной собаки. Хотя, если подумать, Виолетта сейчас ничем не лучше этой самой собаки. Она тоже готова быть всю жизнь преданной только одному человеку, готова защищать и прислушиваться, готова простить всё что угодно, лишь бы та была рядом. Малышенко готова на всё, даже на верную смерть, но видимо не заслужила даже простых человеческих объятий. Тёплых, как майские лучи, бесцеремонно залезающие под плотные шторы. Родных, как мамин убаюкивающий голос. Нежных, как шёлковый комплект постельного белья. Нужных, как воздух. Хочется закрыть глаза и оказаться там, где не существует этих людских бед. Где лес не отличим от малахитового украшения, небо пылает жёлто-фиолетово, птицы подпевают Шопену, ветер лёгкий и убаюкивающий, созданный для жаркого летнего дня, море синее синего. Виолетта бы хотела обрести вечное душевное спокойствие. Перестать глумиться над своим сердцем, которое сходит уже не на тридцать, а на все сто лет. Виолетта бы хотела изобрести панацею, избавив этот мир от всего того дерьма, что его окружает. И чтобы эта панацея была способна вылечить душевные заболевания в том числе. Тогда возможно бы и воздух показался кристально чистым. Малышенко нуждается в обмене телами. Жизнями. Она хочет замечать порозовевшие осенью листья, которые кружатся над её головой, укрытой беретом, и улыбаться этому без видимой на то причины. Хочет радоваться уличным котам, мурлыкающим под ногами, уличным музыкантам, исполняющим хиты целого мира, всему живому, что её окружает. Так сильно хочется вздохнуть и обновить свой организм, своё сознание и едкую жизнь. Череда бессмысленных и повторяющихся событий не делит её жизнь, а делает сплошной и мучительной. Тяжело вспомнить что-то хорошее, невозможно ответить на вопрос «что нового?». Из нового только очередной способ самоубийства. Заполняет голову. Кира — душегуб. Истязатель, мучитель, хладнокровный убийца. Кира — семья. Она её дом, Родина и причина существования.

***

— Котёнок, — мурлыкание на ухо и тончайшее прикосновение. Чтобы не спугнуть, не разозлить. Не наломать дров снова. — Ты чего пришла? — сонный голос и распаханные красные глаза, свидетельствующие о ночном потоке кислых слёз. — Скорее почему ты не пришла ко мне спать ночью? — Кира вздыхает, кладя руки на холодную татуированную шею. — Потому что не было сил и желания, как и сейчас, — Виолетта вонзает холодное остриё той в горло, заставив задыхаться и судорожно ловить глотки сладкого кислорода. Чтобы хоть на секунду почувствовала боль от едкости и грязи произнесённых слов. Предательства, красующегося ожогами на дырявой душе. — Прости меня, пожалуйста, — она смахивает неподдельные слёзы, по-настоящему начав задыхаться. Это безумие. Одна калечит слабое пропитое сердце, другая вырезает по очереди каждую частичку дыхательной системы. — За что конкретно мне тебя простить? — как же тяжело смотреть на слёзы и раскаяние самого родного человека. На часть её. На ту самую половинку, дополняющую идеально. На человека, заменившего всех разом, подарившего уют и ранее чуждое тепло. — За эгоизм и неумение понимать тебя, — Кира вновь уродливо всхлипывает, присев на колени около стула. — За то что оставила в тяжёлый момент, за то что довела до слёз. Вообще за всё, что я тебе сделала Виолетта молчит, подняв голову вверх. Она дышит с такой сложностью, что на это уходят все силы. Жмурится и старается вновь не зарыдать, не поддаться слабости. — Я знаю, что ты заслуживаешь большего. Целого мира, без преувеличений. Ты спасаешь жизни, даря кому-то второй день рождения, проводишь сложные операции… в общем, ты человек, который заслуживает памятника в центре Москвы за преданность работе. Я не достойна тебя, клянусь, я не заслуживаю даже твоей родинки. А ты, несмотря на это, даришь мне всю себя, без остатка, — Кира вытирает слёзы об рукав кофты, продолжая выливать душу. — Я не умею ценить людей по-настоящему, не умею поддерживать так, как нужно тебе, я не умею понимать тебя по взгляду и с полуслова, но я умею любить. И я прошу, умоляю, сидя на коленях, простить меня. Я обещаю, малыш, обещаю, что всё сделаю ради тебя и твоего спокойствия, если ты только позволишь Долгая исповедь больного человека. Больного любовью, шприцами в сердце, искренностью тошнотной. Исповедь, которая по ушам ещё долго проходится, отзываясь рядом, хотя прошло уже минут пять. Но Кирин жалобный голос и блестящие глаза, переливающиеся на солнечном свете, готовы ждать вечность. Дождаться ответа на признание во всех совершённых грехах. Молчание — безобразие. Сказать что-то — и было бы лучше. Но не вырывается ни звука, будто у новорождённого, не сумевшего закричать. Виолетта берет её руки в свои, наконец посмотрев в самую душу. Целует аккуратно, но с болью, нежно, но гадко. Виолетта просто целует, но будто переливает свою грязную кровь в Кирину чистую. — Я не злюсь на тебя, я не умею просто-напросто, — вдох. — Но прощаю, потому что ты самое важное, что есть в моей жизни. Выдох.