Завтра не наступит никогда

Слова изо льда — Такая игра. Тай, тай, Замерзай, Плачь, Слезы против битого стекла. Одни вопросы, Бескрайний космос, Я все отдам, Мир пополам, Кай. Стреляй! Завтра не начнётся никогда, Белая немая пустота, Навсегда. ~Кристина Кошелева, «Стреляй»~ *** Холодный свет луны заливает лишённую ремонта комнату, кипельно-белую, словно палата в психбольнице. Её стерильная чистота и однотонность была словно овеществлённым отражением состояния моей души: обезличенность, педантично растёртая потерянность, белая немая пустота. Отчаяние… в какой момент своего бессмертия я оказалась настолько подвластной этому чувству? В какой момент умерла та сумасбродная Непризнанная, которая рвала на себе ледяные цепи безысходности, когда вокруг погибали знакомые и друзья, когда сражалась с самим Шепфа бок о бок с Мальбонте?.. Словно вместе с крупицей чужих сил из меня выкачали и эхо крепкой воли. Стала пустой морально и энергетически. Этой бессонной ночью я металась по своей комнате, словно раненный зверь в клетке. И не находила спасения от собственных мыслей. Казалось, после того, как Люциферу пришлось убить моего папу из-за меня, я покрылась ледяным панцирем, сквозь который пробивались лишь бледные тени настоящих чувств. Хваталась за них, словно нищий за объедки, пытаясь ощутить себя живой, найти смысл для борьбы. Но всё ускользало раз за разом, всё больше погружая в беспросветную бездну. Пыталась вновь проникнуться тем, что десять лет (а кажется, что целую вечность) назад придавало мне сил — поддержкой и присутствием друзей рядом. Цепляясь друг за друга, как утопающие за соломинку, мы устраивали совместные посиделки, смеялись и плакали вместе, убеждая и себя, и друг друга, что хоть что-то ещё может быть как раньше. Такой приятный самообман, на который я почти повелась. Но правда в том, что мы все слишком сильно изменились, слишком многое пережили и слишком многим оказались разделены, чтобы вновь сблизиться. Ади и Сэми сами по себе, и мы с Мими — поодиночке. Из Небытия она вернулась более отстранённой и категоричной; вслух говорила, что не держит на меня зла, но по глазам я видела — это не так. Неудивительно, ведь я приняла сторону, а главное, полюбила того, кто разрушил её привычный мир, убил её отца и её саму. В Мими не было ненависти ко мне, она искренне пыталась подарить мне крупицы дружеского тепла и найти во мне ту же поддержку, однако холодок отчуждения изначально стоял между нами прозрачной, но нерушимой стеной. А недавно я по собственной глупости обрушила остатки взаимопонимания между нами, выдав местоположение Мамона и почему-то решив, что эти сведения — ложь, ловушка для Чумы. Мамон погиб из-за моей самонадеянности. Мими теперь разбита, морально раздавлена. Сегодня ночью она попыталась сбежать, невзирая на риски… и когда мы опутали её крылья золотыми нитями, она кричала, что ненавидит меня. Ненавидит и никогда не простит. Я понимаю её в этом, пожалуй, даже слишком хорошо. Ведь Люцифер был мне другом, и хотя разумом я отлично осознаю, что он не по своей воле убил моего папу, простить его не смогу никогда. Просто не могу даже смотреть на него — каждый раз вижу перед глазами остекленевший взгляд и безжизненное лицо самого близкого для меня человека. Теперь у меня не осталось близких, тех, кому бы я была столь же дорога, как и они мне. Тех, ради кого стоило бы бороться. Когда-то ради Мальбонте и его верных целей я переступила через всё то немногое, что успела обрести в мире бессмертных. Привязанность друзей, доверие матери, во многом — через саму себя. Видела, как погибают все те, кто что-то значил для меня, но всё равно шла рядом с тем, против кого они сражались. Шла, почти не сомневаясь, почти не сожалея. Моя вера в него была безграничной, а притяжение к нему — фатальным. Иногда рядом с ним я чувствовала себя цветком, который наивно пытается дотянуться до солнца. Зато когда хоть немного открывался мне, ослаблял свою непробиваемую броню лишь для меня одной, всё прочее казалось неважным, не существовало ничего, кроме нашей нарастающей созависимости, молчаливого диалога двух накрепко связанных, слепо и голодно ищущих друг друга душ. Любовь, разрушительная, как катаклизм, и вместе с тем бесконечно созидающая, способная возродить из пепла. Но что, если всё это существовало лишь для меня, а молчаливый отклик был лишь удобно поощряемой выдумкой? Я не сомневаюсь, что кое-что значила для Мальбонте, но глядя на него теперь, всё чаще задумываюсь — а способен ли он в принципе по-настоящему полюбить? Потому что живительный источник мне перекрыли решительно, без раздумий, и в этот раз я так и осталась сгоревшей дотла, пеплом, мёртвой пылью, по неясной причине продолжающей дышать. Верила ли я в то, что ему действительно настолько всё равно на меня и до сих пор ему нужна была лишь крупица его сил во мне, как он это пытался показать? Нет. Слишком много остаётся бережно хранимых в моём сердце воспоминаний, совместных ночей и дней, дел, взглядов и чувств, которые невозможно и не имело никакого смысла подделывать, тогда как сейчас притворяться и лгать есть все резоны. Только его слова и действия всё равно глубоко ранили, всё равно причиняли боль. Потому что чаще всего вместо лжи Мальбонте ловко играл полуправдой, и пусть я не верила, что в одночасье стала ему совершенно безразличной, всё чаще закрадывалось и крепло подозрение, что он совершенно неподдельно намерен вырвать из себя всякую привязанность ко мне, словно пустивший глубокие корни сорняк. Пусть и под давлением обстоятельств, но действительно стать чужими. Отдавая ему абсолютно всё, я никогда ничего не просила взамен, кроме единственного обещания — не быть со мной жестоким, даже если ему придётся меня убить. И он нарушил его. Ведь порой нет ничего более жестокого, чем равнодушие. Для нас двоих — точно. В голове билась и звенела какофония мыслей и образов. Вот мама, которую я чудом вновь обрела на Небесах, смотрит на меня с гордостью и надеждой, а вот кричит, что за свой выбор я должна умереть, швыряет в меня облако убийственной энергии и сама погибает от тьмы, что вырвалась из меня в инстинктивной попытке защититься. Вот воскресшая Мими тянет ко мне изящную ладонь, чтобы утешить и переплести пальцы, а вот выплёвывает слова о ненависти, словно самый горький яд. Вот отец кружит и качает маленькую меня на руках, полный любви и сил, а вот он, постаревший и давно уже лишившийся всякой воли к жизни, лежит со свёрнутой шеей и смотрит в Небытие. Вот Мальбонте собственноручно сбивает мой лихорадочный жар и самозабвенно целует на краю крыши, а вот безэмоционально и сухо несколько раз в разных ситуациях повторяет, что я была нужна ему только из-за крупицы украденных сил. Вот он же порывисто целует меня в подворотне, спасая от холода жаром своих рук и губ, а вот говорит, что это было лишь экспериментом для прочтения отныне частично скрытых мыслей. Моя жизнь — проклятый маятник, не знающий покоя, только краткие передышки. За все эти десять лет я так и не смогла справиться со скорбью, с чувством вины, хотя не жалела о сделанном выборе. Они просто засели глубоко в подсознании, подавленные, ждущие момента слабости, чтобы выползти наружу и добить, словно бомба замедленного действия. И при этом «удачно» наложились на куда худшие события. Как ни пытайся справиться с собой, неизбежно всплывает вопрос: ради чего я так цепляюсь за свою жизнь в грядущем Апокалипсисе? Ради чего выгрызаю шанс на неё, если уже потеряла всё, чем дышала? При этом теряя всякое достоинство и совесть. Если бы меня не было, Чуме не было бы нужды приказывать убивать папу, не погиб бы Мамон, разрывая Мими сердце, и все те ни в чём неповинные люди, которых я заразила чумными крысами, а так же те, кого мне ещё придётся убить на пути выживания. Зачем?.. С этой мыслью я ослаблено упала лицом в подушку, обнимая её, бесплодно ища объятий хотя бы у бездушного предмета. И замираю, когда пальцы нащупывают прохладу металла и удобную для рук деревянную рукоять. Сев на постели, вытаскиваю на лунный свет остро заточенный охотничий нож. Тот самый нож, который Люцифер вложил мне в руки, чтобы я убила папу. Не вспомнила бы даже под пытками (а в них у меня теперь есть опыт), как я умудрилась подобрать его с пола и положить в карман. Всё было для меня как в тумане, в ледяном беспамятстве. И только ночью, переодеваясь для бала Чумы, я обнаружила его и спрятала под подушку. Не столько в целях самозащиты, сколько для материального напоминания о непомерно высокой цене, которую я посмела заплатить за своё выживание, и которая была значительно выше, чем оно того стоило. О непростительной слабости. О том, что я не только называюсь зверушкой, но и скатываюсь до уровня животных инстинктов, стремительно утрачивая человечность. Такими ножами добивают зверей на охоте. Чем же я теперь лучше издыхающего зверя?.. «Если Чуме наскучат твои игры в детектива, она убьёт тебя или прикажет это сделать мне. Ты умрёшь. Тебя никто не спасёт» — эхом пронёсся в голове холодный, но всё ещё безумно любимый голос, и пальцы сжали нож до побеления костяшек. Сегодня на балу я убедилась, что Мальбонте ведёт свою игру относительно Всадников. Но так же видела, что он не лгал, когда сказал, что он на их стороне, и советовал не разбрасываться важной информацией перед врагом. Врагом… Опять эта чертова полуправда и недоговорки. Сегодня же я узнала потенциально важную информацию и получила задание от Ордена, которое должно было укрепить меня, дав чёткую цель. Но вместо этого только подкосило ещё больше. Танцуя и разговаривая с Войной, я невольно мельком смотрела на Мальбонте, холодея от одной только мысли, мог ли бы он отдать меня Всаднику «ради всеобщего блага», как отдал в рабство Люциферу, практически швырнув ему под ноги, как нашкодившую собачку. И едва не дрожала от отвращения, представляя не его губы на своих, не его руки, ласкающие меня. Становилось так тошно, как если бы насильник посоветовал расслабиться и получать удовольствие. Так что же? позволил бы?.. С этой мыслью меня окончательно охватило неодолимое безумие, сметая последние остатки разума. Ведомая единственным ясным намерением, страшной решимостью, я резко вскочила, рваными движениями натянула шёлковый халат поверх длинной сорочки, схватила нож и покинула покои. Стремительно неслась по тёмным коридорам, как неприкаянное привидение, жаждущее мести своим убийцам. В пекло риски, я больше так не могу! Пока Мальбонте так правдоподобно холоден ко мне, нет сил даже дышать, не то что бороться. Вломлюсь и поставлю вопрос ребром. Неметафорически вложу нож ему в руки, а там — будь что будет. Потому что хуже быть уже не может. Достигнув нужных покоев, замерла, пытаясь уложить беснующееся в каждой клеточке моего тела болезненное безумие в хоть какую-то связную речь. Без сомнения, не спящий Мальбонте уже почувствовал мою энергию, но что-то не давало мне преодолеть последний барьер в виде этой двери, сделать последний шаг. Я твёрдо знала, пути назад не будет. Странно объединяющая нас привычка: когда мы ссорились и по какой-либо причине впоследствии осознавали свою вину, оба порой вот так глупо замирали у дверей. Потому что — два упрямца, с трудом признающие свои ошибки, не умеющие нормально извиняться. Внезапно дверь распахнулась прямо у меня перед носом, и я увидела хмурого, немного растрёпанного Мальбонте… в одних лишь спортивных штанах. Надо же, видимо, всё-таки спал. И взгляд его теперь не обещает мне ничего хорошего. — Что ты тут делаешь? — ледяным тоном произнёс он, выгнув бровь в легком недоумении, когда заметил нож, который я сжимала в руке. Шумно выдохнув, я решительно толкнула Мальбонте в грудь, заставив отступить в спальню, зашла следом и закрыла дверь на замок, собственноручно отрезая себе путь к отступлению. Мальбонте от неожиданности поддался, иначе моим слабым ручонкам вряд ли удалось бы сдвинуть такой шкаф, однако тут же нахмурился и его почти сливающиеся с тьмой глаза сверкнули сталью в неверном лунном свете. — Что за ночные эскапады? Ты серьёзно решила напасть на меня с этим куском металла? Возвращайся к себе, сумасшедшая. Эта мысль мне совершенно неожиданно понравилась. Нет, не о том, чтобы вернуться к себе, а о том, чтобы… ранить его. Хотя бы так отомстить за ту боль, что он мне причинил и продолжает причинять. Испортить каменно-скульптурную идеальность, поцарапать если не морально, так хотя бы физически. Увидеть хоть что-то живое в этих равнодушных глазах. И вместе с тем — укрыть его от всего мира… чтобы никакая Чума не смела на него облизываться и снисходительно называть щеночком. Вновь такой далёкий… и всё равно бесконечно родной. Сардонически ухмыляясь, я приблизилась к нему вплотную и, будто затеяв мне самой малопонятную игру, коснулась острым кончиком ножа его кадыка, произнесла надломленным голосом на грани шёпота: — Сегодня Чума поведала мне, как убить Войну. Я ожидала, что мне тут же вывернут руку, забирая оружие, но Мальбонте даже не шелохнулся, впившись в меня испытующим взором, при этом выглядя абсолютно расслабленно, будто не прижимала нож к его горлу та, кого он сам совсем недавно назвал врагом. Его равнодушие взбесило меня ещё больше, настолько, что я слегка надавила, с садистским удовольствием наблюдая набухшую каплю крови. Даже не вздрогнул, словно действительно превратился в статую. Лишь взгляд стал ещё на тон морознее. Ослабив хватку, я бездумно повела кончиком ножа вниз, почти не касаясь, и продолжала: — Помню, ты говорил мне не делиться важной информацией с врагами. Но, полагаю, и сам знаешь, что твои хозяева не ладят. Чума дала мне ответственное задание — влюбить в себя Войну, ведь ненависть побеждают любовью. И что же делать бедной «зажатой меж пальцев букашке»? Считай, что я пришла к тебе за советом. Ты так старательно указываешь мне на моё место, что, может быть, подскажешь и нужную роль? Разумеется, удобную тебе. Чтобы более не нужная пустышка без твоих сил «не мешалась под ногами». Его лицо оставалось непроницаемым, лишь на скулах едва заметно заходили желваки, выдавая напряжение, которое могло означать что угодно. И только предсказуемость его попытки забрать у меня нож, острие которого, вычерчивая узоры, остановилось прямо напротив его сердца, помогло мне вовремя отступить, сохранив оружие при себе. Не панацея, конечно — Мальбонте легко мог отобрать его у меня в любой момент — но игра ещё не окончена. — Не унижайся подобной театральщиной. — то ли выдавливая, то ли чеканя слова, процедил он. — Мне всё равно. Я никогда не навязывал тебе решений, которые можешь принять лишь ты сама. Всё, что нужно, я сказал тебе на этот счёт давно: если приняла решение, имей мужество нести крест последствий, хороших и плохих. Будь добра, убери нож и ложись спать. Завтра будет тяжёлый день. Он демонстративно отвернулся, направляясь к кровати, а меня будто со всего размаху ударили под дых. Казалось бы, какими ещё словами он может ранить меня, итак внутри почти мёртвую?.. нет же — нашёл, «не мастер слов». — Ты лжёшь. Мальбонте замер. Тишина стала почти осязаемой. — Повтори?.. — он всё-таки обернулся ко мне, будто не веря своим ушам. — Я сказала, что ты лжёшь мне сейчас. Тебе не всё равно. И это легко можно доказать. С этими словами я немного повертела в руках нож, а затем одним резким движением замахнулась, целясь себе прямо в сонную артерию. И вскрыла бы её, если бы руку с ножом не перехватили, успев лишь перенаправить удар: лезвие поверхностно проехалось по ключицам, оставляя уродливую, но совсем неопасную рану, которая с регенерацией бессмертных затянется буквально через минуту-две. Нормальная девушка должна была бы испугаться, когда Мальбонте, зияя провалами глаз и чернильными венами таки выкрутил мне руку, забирая и яростно отшвыривая нож, сдавил плечи до будущих синяков и встряхнул, как пустую куклу. — Ты что творишь?! Ну, где нормальные, а где — я. Я только победно рассмеялась, не обращая внимания на боль в ключицах и гневно захваченных предплечьях. — Для того, кому всё равно, ты слишком эмоционально реагируешь. Или просто не хочется пачкать ковры моей жалкой человеческой кровью? Мальбонте с такой силой прижал меня к запертой двери, что удивительно, как та не слетела с петель к чертям собачьим вместе с моим позвоночником. Сдавил ладонью горло, почти перекрывая воздух, однако не касаясь слегка саднящей, уже заживающей на глазах раны. — Не смей играть со мной в эти игры. Чего ты хочешь этим добиться?! — Угадай! — в запале почти прорычала я, вцепившись ногтями в удерживающую моё горло ладонь, скорее в отместку, нежели действительно пытаясь освободиться. — Если это и игра, то летальный исход в конце будет вполне реальным. Я не шучу подобными вещами. Посмотри на меня, Мальбонте. Ты всегда умел видеть насквозь. А теперь скажи, правда или ложь: мне совершенно не за что бороться в грядущем Апокалипсисе, если ты отвернёшься от меня. Это не романтическое преувеличение и не подмена понятий. Я так или иначе потеряла всех близких, кроме тебя, некоторыми я более или менее осознанно пренебрегла, перейдя на твою сторону. Это только моя ответственность, только мой груз, однако вкупе со всей той грязью, что теперь ежедневно приходится на себя взваливать… я просто не вынесу равнодушия от единственного, кто мне дорог в этом катящемся в пекло мире. Сломаюсь, что бы там ни заливала тебе раньше про силу духа. Уже сломалась. Мне определённо удалось снять с него маску равнодушия, ибо впервые за все десять лет так явно наблюдаю у него столь несвойственное ему выражение растерянности. Пользуясь моментом, обняла ладонями его лицо, мягко проводя подушечками больших пальцев вслед исчезающим чернильным венам. Знала и чувствовала: гнев в нем ни на йоту не утих, меня ещё сполна призовут к ответу. Но гнев заслонило, перевесило другое чувство, ещё менее свойственное Мальбонте, чем растерянность. Не знаю, читал ли он мои мысли, часть из которых всё ещё были открыты ему из-за отголосков нашей связи, но он точно знал, что я не лгу. Что достигла своего дна, точки невозврата, откуда не выберусь, если не нужна ему. — Говорю же, сумасшедшая. — он немного ослабил хватку, позволяя мне вздохнуть свободнее, и вдруг прижался лбом к моему, полуприкрыв глаза — жест, исполненный невероятной усталости, горечи и… нежности?.. …страх. Отчетливо, будто это было написано выжженными в воздухе буквами, я увидела то, что наполнило моё сердце одновременно радостной надеждой и сожалением. Мальбонте боится меня потерять. Гори оно всё синим пламенем! Всадники, Орден, остатки моей гордости. Всего одно неуловимое движение, и я поймала его горячие чуть потрескавшиеся губы своими — податливыми и мягкими. То ласкаясь, то кусая почти до крови. Требуя немедленного ответа и получая его, будто прорвало плотину, пытавшуюся удержать цунами. Целовались так, словно мир исчезнет прямо сейчас, если мы остановимся. Мне хотелось буквально вплавиться в него, раствориться, я источала жадность и нетерпение, однако мои запястья перехватили, зафиксировав над головой, едва не сорвав стон всеобъемлющего разочарования. Не обращая никакого внимания на мои слабые попытки вновь коснуться его обнажённого торса изголодавшимися пальцами, Мальбонте дразнил меня неторопливыми поцелуями, словно исследуя заново. «Наказывает», — поняла я. Тут оставалось только смириться. Или нет?.. Изловчившись, я почти повисла на нём, обвив ногами, заставляя инстинктивно отпустить удерживаемые запястья и подхватить под попу, коей, судя по хищному предвкушающему взгляду любимых чёрных глаз, в ближайшее время обещалась целая культурная программа приключений. Радуясь временно отвоёванной свободе, я одной рукой обвила его плечи, игриво проведя коготками по чувствительным основаниям крыльев, а другую запустила в смоляные волосы, слегка оттянула. Проложив быструю дорожку поцелуев, прикусила мочку уха, едва не мурлыкая от удовольствия, и призывно потёрлась бёдрами о его пах, до боли в лёгких вдыхая запах сосновых веток и реки. Каждый вдох заново наполнял меня жизнью. Возрождал, как феникса. Лишь отдельными вспышками-проблесками помню, как с меня срывали одежду по пути до кровати, который казался необычайно долгим для пары несчастных метров. Прохлада шёлка и вечная ночь одним лишь взглядом прожигающих мне кровь глаз. Горячие губы, слегка прикусившие вершинку возбужденного соска, и ладонь, заглушающая мой несдержанный восторженный крик. Никого, кроме нас двоих. Ничего за пределами этого мгновения. Больше мы не разменивались на прелюдии. Сначала мне было немного больно от его внушительных размеров, как иногда бывало, если мы долго не занимались любовью, однако боль быстро сошла на нет, уступая место стремительно нарастающему наслаждению. Можно было кончить от одного только его хриплого дыхания, иногда срывающегося на сдержанные стоны. Меня куснули в основание многострадальной шеи, окончательно убеждая, что ходить мне ещё денёк в закрытой одежде под горло. И это было последней мыслью, прежде чем сознание улетело в астрал. Теперь из отчаянного осталось только одно — желание, чтобы жестокое завтра не наступало никогда.