злой, вспыльчивый, скандальный

      Когда Аякс пристально следит за тем, как сизый горький дым струится меж губ Чжунли, луна кажется как никогда полной, ослепительно сверкающая в беззвёздном небе. Пепел, стряхиваемый отточенным движением, тихо опадает к ногам Чжунли и, гонимый ветром, просачивается сквозь изогнутые балконные прутья, находя утешение в свободном потоке воздуха.       Есть что-то безобразно чарующее в том, как красив облик Чжунли при сиянии лунных бликов, как умело и горячо он выдыхает дым, пребывая в коконе разума и блуждая среди воспоминаний, тягучих мыслей. Словно чересчур обременённый опытом, он сродни божеству в глазах Аякса, и от Чжунли болезненно тяжело оторвать взгляд, ведь это полнейшая услада для сердца — наблюдать за ним и знать, что прикасаешься к чему-то отчаянно великолепному.       Будто перестать восхищаться им окажется великим прегрешением, подобно государственной измене, самым лживым словам на земле и ревностному сумбуру. А затем дорога лишь в низы ада, и прощения не заслужить, как и не увидеть больше никогда сдержанности и стати Чжунли.       Аякс осознаёт это, поэтому смотрит на Чжунли из-под пушистых ресниц бесшумно, изредка прерываясь на собственное сбивающееся дыхание, запредельно концентрируясь на нём, и в симфонии звуков, льстящих слуху, скрип простыней выдаёт его, погрязшего в изучении мужчины. Тело Аякса напряжено, голова запрокинута, веки дрожат нервно и пылко, ведь его разум поистине творит чудеса: заводит поток размышлений в устье опасно жарких представлений, образов и желаемых действий от Чжунли.       Тёмно-коричневый шёлковый халат оголяет острые ключицы, соскальзывая с крепких плеч. Аякс находит себя чересчур заинтересованным в том, чтобы обнажить Чжунли полностью.       Тихий вздох Аякса проносится по комнате, утопая в томности атмосферы. Звук его голоса достигает Чжунли, и тот, прежде чем обернуться, тушит сигарету о смолистую пепельницу, оставляя фильтр дымиться в ней.       — У тебя нет даже капли терпения, не так ли? — низко спрашивает Чжунли, устанавливая зрительный контакт с Аяксом, который, резко встрепенувшись, выгибается вперёд так, что на ничем не прикрытой грудной клетке выступают рифлёные рёбра.       — Оставаться терпеливым — это последнее, чего я сейчас хочу, — шепчет он, кусая нижнюю губу до крови, до кипящего металла на языке. И улыбается, скромно, так по-детски невинно.       Аякс не сможет вспомнить момента, когда окончательно влюбился в смех Чжунли, мягкий, обволакивающий пульсирующие внутренности и оставляющий на них метку трепетного упоения. Как и не отыщет в памяти мгновения, в котором Чжунли стал для него чем-то большим, чем пламенное развлечение, чем-то большим, чем преданная молитва Богам.       Он потерял голову в нём, бесспорно, ещё в их первую встречу, и отрицать это бесполезно.       — Действительно, Аякс. Ты не из тех, кто изменяет себе, — Чжунли качает головой, как будто в слабом проявлении укоризны. На деле мужчина забавляется, играет на чувственных струнах жажды Аякса и не стыдится этого — всё обговорено заблаговременно, закреплено печатью вязкого воска на контракте, что без срока давности.       — Вы подлый, Мастер, — уличает Аякс, поразительно коварно ухмыляясь. Он широко расставляет ноги, его бёдра покрыты испариной, что подсвечивается под искривлённым светом луны. Ему всегда нравилось дразнить, завлекать и добиваться своего при любом раскладе, поэтому огонь, вспыхнувший в Чжунли, льстит ему и подпитывает его самолюбие, алчущее разрастись и слиться воедино с Аяксом.       — Разве я подлый? — Чжунли усмехается, выставляя руки назад и едва прикасаясь кончиками пальцев до прохладных перил балкона. — Настоящий хитрец здесь ты, раз позволяешь себе испытывать меня.       Аякса пьянит абсолютно всё в Чжунли. Голос мужчины мог бы уничтожить Аякса в одиночку, низкий, бесконечно жадный и глубокий. Без усилий заставить подчиниться, даже если гордость будет выть, грозно прося не передавать контроль в чужие руки.       До-бро-воль-но. Аякс перечит бездонному характеру, скользя на поводу у неправедной низменности своих желаний. Он идёт против себя добровольно.       И единственное, в чём сейчас уверен Аякс, так это то, что его колени подогнулись бы, если бы он стоял перед Чжунли, а не завлекающе выгибался на постели, убеждая подойти и взять то, что поистине принадлежит мужчине. Весь Аякс без остатка в его власти.       Может, именно это смущает.       Аякс — оголённый провод, который не починить и не исправить. Не искоренить проблему, потому что Аякс — есть нелепо слепленная пластилиновая фигура из ошибок и слишком осязаемых грязных черт прошлого.       Его ток направлен исключительно на самого себя.       Всё же очаровательно пошло выставив себя, так, чтобы Чжунли видел голод в его теле, Аякс склоняет голову набок; завивающиеся волосы лоснятся к плечу, чёлка почти ниспадает на глаза, до безумия едкие в своей яркости. Оторваться от созерцания угловатости выпуклых костей, брони из мимолётной красоты, отнюдь не вечной, белоснежного лоска кожи, усеянной мириадами веснушек, — совсем не то, от чего Чжунли готов отказаться.       — Скажи мне, чего ты хочешь, Аякс, — рокочет он, цепко впиваясь в перила позади себя. Костяшки прозрачно выступают от напряжения, а вожделение топит рациональность, призывая довериться ошеломляющему желанию.       Хочется рассмеяться, окончательно доведя Чжунли до точки невозврата; понести заслуженное, мучительное удовольствие от рук, губ и острых, кусающих-царапающих зубов на своём теле, на своих чувствительных бёдрах. Героически рисковая натура плачет и поёт, она прямо там — внутри, близ гоняющих кровь артерий, она протыкает их, оплетает сомнениями и стойким, перманентным ощущением неправильности всего происходящего.       Аякс не отвечает, лишь встаёт, холёный да элегантный в неглиже, и простыня, которой он едва прикрывался, соскальзывает на пол, позволяя Чжунли взглянуть на узкую талию, стройные длинные ноги и изгиб спины, покрытой мелкими объёмными шрамами, едва ли заметными издалека. Аякс тянется за вишнёво-бордовой верёвкой, плотно сжимает жгут в руках, словно передаёт нервозность материалу, клеймя его собою. На нежной внутренней стороне ладоней остаются шершавые следы, что повторяют форму джутового веретена.       — За чем тогда, по-вашему, гонятся люди, поселяясь в отелях, предназначенных для БДСМ-сессий? — с придыханием интересуется Аякс. Он садится на кровать, повёрнутый в пол-оборота, не скрывает полувставшего члена, что прижимается к животу, пачкая впадину пупка естественной смазкой; не скрывает своих губ, растянувшихся в дьявольски интригующей ухмылке.       Как и не скрывает того, в чём нуждается.       Несмотря на гремучее сплетение из недоверчивости, верёвкой обвивающееся вокруг шеи и затягивающееся по инерции. Потому так нравственно верно.       — Запястья, ноги или полностью? — вкрадчивый тон действует, словно ведро холодной воды, до низов окатывающей. Выводит из транса, который предвещает полное погружение в партнёра и безропотное растворение в нём. Подразумевает подчинение.       — Что?       Чжунли выдыхает через рот, медленной походкой приближается к Аяксу, и тот трепещет, вздрогнув, сильнее оборачивает пальцы вокруг верёвки, как цепляются утопающие за спасительную тончайшую соломинку.       — Как ты хочешь, чтобы я тебя связал? — уточняет мужчина. Он в досягаемости Аякса; протянешь ладонь — наткнёшься на твёрдые мышцы груди, просвечиваемые сквозь хрупкий шёлк халата, чувственно проведёшь по груде человеческих доспехов и подумаешь: его мне не победить.       Как и себя, впрочем.       — Всё из перечисленного, только не забудь подвесить меня.       Чжунли кажется, что он ослышался. Или окончательно сдурел, потому что они никогда не пробовали подобную практику — несмотря на то что в их контракте на ней не стоит запрет, а указано согласие, — ограничиваясь сибари или обездвиживанием рук. Аякс умеет удивлять.       — Ты помнишь своё стоп-слово? — грохочет Чжунли, возвышаясь над парнем. Скользит взглядом по дёрнувшемуся от его голоса члену, на котором блестит стекающая по всей длине капля смазки, и улыбается, довольный влиянием, которое оказывает на Аякса.       — «Жемчуг», — уверенно произносит Аякс и задирает голову, смотря в глаза Чжунли с неприкрытым вызовом, — Немое — сжатый кулак или два постукивания по твоей руке.       — Хороший мальчик, — хвалит мужчина, оглаживает большим пальцем подбородок Аякса, неспешно поднимаясь к его губам и принуждая высунуть язык.       Похвала оседает тугим комом внизу живота, растекается патокой, и Аякс прикрывает самозабвенно веки, посасывая палец во рту. Чжунли давит на корень языка до жжения в горле, ведёт по пухлым губам, размазывая слюну по ним, и заставляет Аякса едва ли не давиться, старательно обводить языком очертания пальца. Нижний тяжело дышит, сводит ноги, мелко-мелко трясущиеся, и юрко слизывает терпкий сигаретный вкус, а тот горечью оседает на нёбе, подобно метке. Аякс тяжело сглатывает, его кадык интенсивно дёргается.       Ему приходится встать, но его неустойчивые ноги подводят. Каждый шаг неровный, хлипкий, ведущий к комнате, где высоко установлены крюки для верёвок, где также находятся распорки, кожаные наручи, множество более толстых и крепких верёвок, чем та, которую предложил Аякс.       — Ты же уже подвешивал кого-нибудь? — тихо спрашивает Аякс, напрочь забыв их самый первый разговор перед подписанием контракта. Существует мизерное количество разновидностей сессий, которые не знакомы Чжунли.       Аякс как вкопанный останавливается. Волнение в преддверие нового опыта грохочет в груди, иррациональный страх борется с бескрайним представлением о Чжунли как об опоре и настырным, самокритичным замечанием: ты согласился на подвешивание, даже не убедившись, что Верхний знаком с техникой проведения сессии.       Он действительно безрассуден и ослеплён щенячьей преданностью к Чжунли.       В груди в тисках содрогаются чувства, ни разу не обсуждаемые ими, и, наверное, это единственный промах Чжунли — поверить, что Аякс последует контракту и не влюбится.       — Подвешивал, — подтверждает мужчина и опускает ладонь на талию Нижнего. — На будущее: верёвки для подвешивания и для сибари значительно отличаются, так как процесс подвешивания подразумевает под собой удержание тела навесу, отчего верёвки обязуются быть крепкими, — он предостерегает Аякса, инструктируя, но парень, накручивая себя, цепляется за мысль иного характера, которая, как ему кажется, кроется за этими словами.

      Если твой следующий Верхний согласится на твоё подвешивание, уточни у него все нюансы, дабы проверить, насколько он опытен и готов ли он к этому.

      Как будто Аякс когда-либо сможет довериться кому-то другому. После Чжунли всё будет бессмысленным, не приносящим должного удовлетворения от сессий. Любой Верхний будет ощущаться блеклым пятном.       Это лишь доказывает уникальность Чжунли, его важность, а также значимость для Аякса.       — Переживаешь?       Нижний мотает головой, затем его разворачивают к себе, приподнимают подбородок, твёрдо и уверенно. Рот Аякса инстинктивно округляется, сиплый вздох вырывается из него.       — Я доверяю Вам, — одними губами шепчет он и заведённо стонет, когда Чжунли голодно, поощряюще целует его, проскальзывая языком внутрь рта. Жарко обхватывает его губы, лижет их, расслабляя Аякса окончательно и бесповоротно. Каждый грёбаный поцелуй Чжунли сродни благословению и услышанной мольбе об искуплении. Как самые неизменные оттиски от смирённого последователя отрады вожделения. — Мастер, пожалуйста, сделайте это, — бездумное хныканье тянется из его горла, вставший член ноет, а пульсирующее возбуждение сводит мышцы живота судорогой.       Чжунли ухмыляется, прежде чем тихим, рычащим голосом пророкотать, не отрываясь от губ Аякса:       — Какой же жадный Нижний мне достался.

______________

      Сколько бы Аякс не представлял себя подвешенным или не смотрел порно, где БДСМ-культура зачастую преподнесена неверно, ощущения парения и нахождения под натиском доминирования Верхнего возведены сейчас для него в абсолют.       Зажмурившись, Аякс ощущает, как Чжунли размашисто проводит ладонью по его обнажённому телу, покрытому эфемерными каплями пота и обтянутому верёвками, что так выделяются своей чернотой на фоне его фарфорового тона кожи. Руки обездвижены наручами за спиной, на ногах, согнутых в коленях, красуются распорки, плотные жгуты пересекают грудь, чуть ниже неё и живот. Поза откровенная, не скрывающая ни сочащегося предэякулятом члена, ни растянутого входа, припухшего и блестящего от смазки. От знания того, что Чжунли смотрит, что ему охуенно хорошо от вида Аякса, доступного перед ним, стонущего и чувствительного, сносит крышу, и Аякса бесповоротно ведёт.       — Мастер, — едва слышно зовёт он, ахая, когда Чжунли обходит его и с силой шлёпает по бедру, оставляя горящий алый след. — Можно… — голос срывается до едва различимого шёпота, понижается до скрипа, когда Чжунли невесомо проводит пальцами по колену Аякса, посылая томные мурашки по выгнутой спине. — Можно я Вам отсосу? — бесстыдно просит, сдаваясь, и слёзная мольба разрешить ему обо всём забыть в тисках сжимает его сердце, на той самой тонкой грани, когда нездоровая тоска по исцелению, которому и воссоздаться не суждено, душит. И украдкой глядит, приговаривая: «Достигни вознесения, удиви и напугай всех тем, какой ты есть. Предающий правила, бегущий по лестнице вниз, туда, где наказывать тебя не побоятся».       А зазорливый румянец так и спешит покрыть его лицо, малиновыми пятнами неравномерно рассекаясь по впалым щекам. И весь Аякс подобен чистейшему, ничем не разбавленному, чертовски баснословному наркотику, как самое сладкое обещание отныне не возвращаться к низменному, но соврать, унося скользкую душу к луне, мечтая о кровавом конце и письменах на стенах с просьбой о спасении — ведь и Богу однажды помогли.       Сначала цинично распяв, с больным нравом вывернув тело наизнанку и охотно заглянув вовнутрь: а стоило ли гвоздями приковывать его к перевёрнутому кресту, если физическая боль отнюдь не сравнима с моральной?       — Ты ничего не забыл? — Аякс не видит изящно поднятой брови Чжунли, кипя в рассуждениях, погружаясь к глубинам истинной вины за зрячую ревность, за то, что недоговаривает и не признаётся в том, что действительно чувствует.       Гадкое обожание и отвратительно дурную преданность.       Однако намёк на непозволительное непослушание сквозит в интонации Чжунли, отчего хочется зажаться, а лучше исчезнуть, подобно провинившемуся котёнку.       Но в такой позе даже шевельнуться не выйдет, не то что спрятаться от изучающих, почерневших глаз Чжунли.       В горле тугой ком, и за веками собираются первые слёзы, незапятнанные, кристальные, ведь эмоции льют через край, их чересчур много, и их хочется выплеснуть криком, сорванными просьбам-мольбами о большем.       О внутренней свободе.       Свобода-свобода-свобода.       И разве Аякс может ослушаться Чжунли? Разве может пойти против него, пока порхает на высших точках дозволенного экстаза рядом с мужчиной? И ни с кем другим.       — Пожалуйста, Мастер.       — Мой мальчик, — страстное заверение ударяет по Аяксу сильнее, чем он мог представить. Из головы вылетают побочные мысли, бездумные и иные, что таились и не желали выходить наружу. Скуля, Аякс приоткрывает рот, окрылённо глядит на Чжунли, по-блядски высовывает язык, дыша неровно, приторно отчаянно.       Пояс халата спешно развязывается продеваемыми через узел пальцами Чжунли, под невесомой тканью нет белья, и Аякс вытягивает шею, его тело слегка покачивается, а пот стекает по виску, растворяясь бесследно на скуле.       Когда губы Нижнего наконец касаются влажной головки члена, он мокро проводит языком под ней, ощупывая ребристые вены, а затем опускается горлом до середины, согревая ствол во рту. Растянутые уголки губ жгут, щёки втягиваются, создавая ощущение узкого жара, и Аякс посасывает член, довольно мыча вокруг него.       Чжунли запрокидывает голову, стонет на выдохе, низко, гудяще и так, что его голос вибрацией отзывается внутри Аякса. Слюна пошло обрамляет его губы, нанизанные на член, стекает по всей длине, и это выглядит грязно, но одновременно с этим Чжунли соврёт, если скажет, что Аякс, подвешенный, с широко раздвинутыми ногами и закатывающимися глазами, остекленевшими до беспамятства, не прекрасен в своей извращённости.       Мужчина резво хватает Аякса за волосы; вплетая пальцы в них, он гладит кожу головы, царапая ногтями, отчего Аякс всхлипывает, и его член стоит до боли, а чёртов эгоизм так и просит, чтобы именно возбуждение Аякса удовлетворили, ведь на чужое — плевать.              — Позволь мне направлять тебя, — рокочет Чжунли, плавно склоняя голову к плечу. Он сдержан, вежлив, как и всегда, и появляется желание раззадорить его, нарваться и разозлить до белого каления. Его хвост почти не растрепался, только по бокам некоторые пряди, что совсем тонкие, вылезли из низко завязанной причёски. Аякс же — сплошной беспорядок, сжимающийся и медленно, но верно начинающий преследовать цель стать славно приласканным и сладко хнычущим в чужих руках, и наконец обо всём забыть.       Согласия в потерянно мутных глазах притворно достаточно, чтобы принять его за безукоризненное разрешение. За каждым взмахом янтарно-рыжих ресниц кроется нечто большее, чем безлико немое «делай как пожелаешь, ведь не я у руля». Аякс всего лишь глубоко убеждён в этом — на деле всё совсем не так, как он думает.       Но лишить способности думать — есть первоначальная задача Чжунли, так что после ласкового похлопывания по щеке в голове Аякса образуется блаженная пустота, и немеющие конечности ощущаются чем-то запредельно далёким, словно весь Аякс даже не здесь.       Он широко раскрывает рот, представляя собой полнейший хаос, растрёпанный, взбудораженный. Во взгляде бездна плавится и нежится, улыбающаяся в ответ — подлая змея, облизывающая фруктовые плоды в саду клыкастым ядом. Провоцирует да призывает согрешить.       Со-гре-шить.       С Чжунли даже похоть кажется священной.       Потому что каждое, чёрт возьми, каждое движение бёдер Чжунли откликается приторной патокой в Аяксе, который языком оплетает член во рту, свободно проникающий меж губ и проезжающий крупной головкой по нёбу.       Чжунли не щадит, не жалеет его: знает, что Аяксу это не нужно. Поэтому не сдерживается, толкаясь в опаляющий жар его глотки, подпитывает старания Нижнего лестными словами, но такими, что полны искренности и благодарности.       За то, что доверяет.       За почитание, за неоспоримо элегантную красоту его лица и тела, за отдачу, плескающуюся в соединениях костей и мышц.       Аякс назвал бы больше причин, по которым благодарен Чжунли.       Но это ведь не соперничество, не так ли?       А выжженный кнутом на подкорке мозга контракт.

______________

      Упираясь щекой в подушку, Аякс высоко поднимает бёдра, загнанно дышит, когда чужие пальцы смыкаются вокруг его шеи, удушая грузным сжатием по бокам. Слышится треск разорванного презерватива, и на секунды, такие долгие для Аякса, ладонь покидает его тонкую шею.       — Я могу оставлять метки? — грохочет Чжунли, сжимает ягодицы Аякса до бордовых отпечатков на них и протяжного стона Нижнего.       — Можете! — выкрикивает он, задыхаясь, едва в него входят с пошлым шлепком, эхом раздающимся в барабанных перепонках.       Темп устойчивый, грубый. Ещё не отвыкшие от обездвиживания, конечности зудят, но Аяксу плевать, для него не имеет значения ничто, кроме зубов на плече, что впиваются до фиолетово-алых проблесков, прожилок, сочно наливных, на которые Аякс будет смотреть все последующие дни, вспоминая, воспроизводя поминутно события сессии. Забавно. Как будто он действительно принадлежит своему Мастеру.       И не только по контракту.       А ведь хочется.       Хочется быть только его и уверенно, без содроганий страха шептать ему на ухо дождливыми вечерами, мерцая улыбкой под дымом его любимых сигарет: мой.       Жмурясь, Аякс заведённо стонет, пока ладони Чжунли оставляют следы, и его прикосновения будто жидким, необузданным золотом помечают парня; аромат мужского одеколона, терпкий, густой, химикатами въедается в лёгкие, и, может, только поэтому бронхи удовлетворённо сокращаются, позволяя пузырькам воздуха насыщать организм.       Глубоко, извращённо, Чжунли подаётся бёдрами вперёд, кожа к коже, откровение ложится на хладную закрытость, и Аяксу подавно было бы сейчас завыть, потому что такое чувство, что это не то. Слишком скрытен Мастер для такого эмоционально доступного Нижнего, как Аякс.       И это больно.       — Вы… обещали, — его голос обрывается, тонет в прерывающем его всхлипе, что на миг раздражает. — Обещали, что я обо всём забуду.       У него всегда были чересчур странные просьбы и требования. Но это не значит, что их отвратно удовлетворить.       — И я сделаю это, — наклонившись, Чжунли кусает мочку уха Аякса, покрасневшего до костей и мелких-мелких хрящиков. Аяксу безмерно жаль — обычно так сожалеют дети, когда роняют леденец, яркий-яркий, быть может, насыщеннее в цвете самой радуги, — что это не клятва.       Обещание легче нарушить.       — Т…тогда, — он дрожит, жалкий скулёж гремит в его груди, и слёзы не топятся, не подавляются, а стекают на подушку, беспорядочно марая её. Лишь она станет явственным доказательством его чувств. — Покажите мне, каково это.       Каково это — не думать о Вас.       Не безнадёжно мечтать о нём, даже когда Чжунли рядом — обернись и захлебнёшься в его взгляде — трясина, сплошное романтизированное, больное, колючее, шипастое болото, — спасаться не захочется.       Быть может, уже и поздно.       Аякс шипит сквозь плотно сжатые зубы, животом проезжается по кровати, порывисто хватается за простыни до белых костяшек и громко кричит, выгибаясь, тянется назад, отзывчиво отвечает на каждый толчок, задевающий так точно и умопомрачительно сладко-больно, движением собственного тела. Голова кружится, в мыслях — сплошное белое полотно, пелена не спадающего страстного отклика и рубцов.       — Пожалуйста, — оголтело плача, просит он. Аякс не знает, искренне не знает, о чём просит. Слова выворачивают его душу наизнанку, и он чувствует себя распятым, растерзанным, растоптанным. Разманным по постели, незаметным и совсем крошечным, как будто есть только его гротескно дёргающееся сердце, змея, что циркулирует яд в его венах, и Чжунли, вгоняющий член в парящего, возвышенного Аякса. — Пожалуйста!       Его Мастер останавливается, ведёт ладонью по острию хребта до поясницы, опускает взгляд на то, как Аякс плотно обхватывает мышцами его член, и от этого ведёт.       — Ты так красив, когда плачешь, — шепчет Чжунли, замедлившись, уткнувшись лицом в шею Аякса.       Конечно. Конечно, Аякс прекрасен в своей горечи, ревности и абсолютной деструкции — единственной функции, что подвластна ему.       Он пытается сказать: я знаю, я знаю, я зна-ю.       Но получается только согласно промычать, на грани с наивысшим пиком стимуляции и беспамятства, когда забыть действительно удаётся.       И это хорошо — только бы не грязь на уме, только бы не преувеличенный стократно идеально-превосходный образ Чжунли, только бы не влюблённость; Боги же не любят ответно, а значит шансов у Аякса банально нет.       Выдержка сокращается, снижаясь, и ослабевшая выносливость кроется в резких шлепках тел, застывших слезах, измученных органах чувств — всё ноет и скулит, и Аякс безропотно отпускает себя, ему хватает одного невинного прикосновения к члену, чтобы кончить, судорожно сжимаясь вокруг длины Чжунли и кусая подушку, вжавшись в неё лицом.       Мастер изливается в презерватив через один-два-три толчка — для Аякса это неважно, главное, что из-за него, из-за его возбуждающего тела, обнажённого разума и голого крика на пике оргазма.       Шлепок по ягодице отрезвляет. Аякс слабо мычит, растекающийся по постели.       Может, может, он переоценил себя. Может, был слишком глуп и неразговорчив, скрытен и молчалив, обманчив.       Правда — она изваянием застревает поперёк горла, не даёт покоя, мучает и издевается, её хохот могильный, подлый. Солгать гораздо лучше, чем не сказать совсем уж ничего.       Ведь на губах застывает единственное слово.       Жемчуг.