горько.

солнце багряным окрашивает небо, обращаясь закатом. лололошка в пустоту все вглядывается, пытаясь совладать с недоумением, страхом и мыслями, вьющимися густым непроглядной тьмы ворохом. наверное, стоило сказать иначе. повести себя иначе. стоило хотя бы не допытываться, а подождать: он смог бы понять больше, если бы дал себе время восстановиться, а франу — дать еще одну осечку. шелест травы, влекомой ветром, смешивается с шорохом шагов, не зная не услышишь, но присутствие чужое — веяние тепла, стук сердца, резонирующий с собственным, и, наконец, выдающий приближение смешок — ощущается так же остро, как ощущаться может боль. ударом по щеке хлестким, как чужие слова. сан-фран говорит красиво, невыносимо ярко, он весь сам по себе такой поэтичный, что хочется размозжить это яркое мерзкое лицо. размазать по камню улыбку, искупать руки в крови, а после целовать эти пряные губы, отдающие дорогим вином, ароматом благовоний и чем-то неповторимым. сан-фран до зуда горек, специфичен до того же, и лололошка, наблюдая за ним день ото дня дольше и дольше, не мог понять, чем вообще мог привлечь подобного человека. ведь он сам слишком обычный: слишком неказистый внешне, слишком неловкий, молчаливый и закрытый, слишком отвратительный для того, чтобы кому-то нравиться. это не было травмой или последствием чьих-либо слов, просто тем, что он знал всегда, и тем, что обостряется рядом с таким удивительным франом. они как красавица и чудовище. и сейчас у красавицы на губах играет легкая улыбка, а в глазах — прищуренных подведенных чертовым алым глазах — сияет мрачная уверенность. фран весь незримо меняется, когда они наконец остаются наедине: становится будто бы еще выше ростом, немного шире в плечах и резко увереннее, а еще теперь лололошка наконец замечает то, с какой кошачьей грацией он делает буквально все, даже если дурачится. а может, просто налюбоваться не может? сердце тоскливо сжимает змея сомнения, увиваясь кольцами вокруг, и осознавать, что что-то не так, в компании того, кто является источником этого «что-то», становится неожиданно странно и противно. лололошка разворачивается на пятках, ощущая, как трава увивается вокруг ботинок, и сталкивается с франом нос к носу, немного поднимая голову. пытается заглянуть в эти чертовы глаза, но замечает в них только зияющую пустоту: ничего из того, что хотелось бы увидеть. ни раскаяния, ни нежности, ни тепла. — что тебе нужно? — лололошка спрашивает сухо и тихо, на грани слышимости, цепляется взглядом за остроконечные уши, что, будто в насмешку над ним, едва заметно дергаются. — неужели извиниться решил? фран все молчит, руку вперед протягивает, чтоб кончиками пальцев коснуться смуглой щеки, легко скользит вдоль шрамов, касается бледных родинок и накрывает веснушки, улыбаясь. все те же губы, которые лололошка так до одури любит целовать, кажутся теперь сухими и бледными, но все такими же притягательными. внутреннее отвращение — единственное, что останавливает от того, чтобы обнять, забывая про все сомнения. — я вижу, что мой милый мироходец стоит один, — он смеется. наклоняется ближе, в глаза темные, как сама ночь, вглядываясь, второй рукой не дает отстраниться, когда придерживает за затылок, и поцелуем прижимается к уголку губ, встречая в ответ протестующее мычание. лололошка пытается замахнуться, заносит сжатую в кулак руку над головой, но осекается не в силах причинить вреда. фран знает это. а потому смеется снова. выпрямляется, не делая и шага назад, смотрит все также немного свысока и терпеливо ждет, когда ему скажут хоть что-то. и дожидается ведь, голос — все такой же хриплый и тихий, потерянный шепот — касается его щек, пока они все не отстраняются друг от друга. — фран, ты ведь лжешь, — он хмыкает, смотрит с тихой надеждой: ждет, что его слова и доводы опровергнут, но разочаровывается так же быстро, не встречая никакой реакции в ответ. — я вижу, что ты не по доброте душевной нам помогал. будь честен наконец. они оба будто того и ждали: гласного разрешения быть честным с собой, карт-бланша и права вновь упасть в чужих глазах еще ниже. сан-фран расправляет плечи, отстраняется и резко холодеет, сохраняя всю ту же тошнотворную улыбку, а лололошка будто теряет всякий интерес к происходящему, лишаясь и видимых эмоций, и остаточных ожиданий. все будет так, как он и представлял себе, только в этот раз его не убьют (и даже не попытаются), а прикосновения останутся все такими же ласковыми, словно от правды ничего не поменяется. — я же даже не лгал, — он пожимает плечами, после садится на траву и вытягивает ноги, глядя куда-то мимо лололошки: куда-то, где солнце уже почти зашло за горизонт, оставляя за собой только вишневого цвета разводы лучей. — встретил фарагонду случайно, условился помочь ей в ответ на выгоду. конечно, помимо помощи в устройстве башни были и… неприятные моменты, — фран морщится, вспоминая ласковые прозвища старухи, ее сухие поцелуи и россыпи синяков по собственной спине и бедрам от ее хлестких ударов. — но все можно было стерпеть. зато подумай, сколько я получил. и лололошка даже не отрицает: получил фран, бесспорно, многое. явно больше, чем от помощи им — кучке неудачников, взявших на себя слишком много. оттого и обидно, наверное? противно осознавать, что обманывался с самого начала, в упор не видя истины. — да и знаешь, она неплохая, если так подумать. конечно, извращенка та еще, но в остальном… становится тошно. представлять сан-франа с этой тварью — почти кощунство. эльфийская непорочная красота и истекающая грязью и гнилью человеческая порочность — то, что ни при каких условиях не должно совмещаться. лололошке хочется в это верить. хочется верить и в то, что о нем не будут отзываться так же спустя время. — ты с ней спал, то есть? — он уточняет, хоть и все понял, и ловит на себе полный усмешки взгляд. тоже садится на траву, глядя все так же внимательно. — конечно. разве ты не знаешь, как вопросы с женщинами решаются? и пазл складывается так хорошо, так ладно, что все кажется еще большей ложью в своей правдоподобности. фран правда был на ее стороне все это время, пусть и помогал им, растягивая удовольствие созерцания этого цирка. правда, черт возьми, трахался с ней. правда все это время водил его за нос, давая ложные надежды и обещания (и пусть в них не верилось, они запоминались — все до единого). и лололошка злится, но на себя только: он не разглядел этой гнили раньше, ослепленный сияющей яркой обложкой, не дающей рассмотреть, что внутри. он тянется вперед к франу, видит, как он отклоняется немного, в замешательстве следя за действиями, но упорно пытается приблизиться, чтобы наконец поцеловать. со всей горечью, на которое способно его глупое, слабое и разбитое сердце. скользят губы по губам, смешивается вкус вина, стойкий аромат крови и вызывающая пощипывание на коже соль. лололошка чувствует, как слезы стекают по щекам, но даже не собирается ничего с ними делать, вкладывая в их поцелуй все, что хотел бы сказать, но никогда не сможет. сан-фран целует в ответ так же отчаянно и жадно, теперь не пряча ни густой тьмы в ярких глазах, ни холодного прищура. — пусть ты и тварь, мне нравится тебя целовать. — так мы теперь по разные стороны баррикад? — посмеешь еще раз приблизиться к видомнии у меня на глазах — убью. — ха-ха, забились, милашка.