his only wish

Строчки текстового документа расплываются в свете небольшой настольной лампы. Ты зажмуриваешься, раздраженно трешь виски и переводишь взгляд на окно. По стеклу стучат капли затяжного колумбийского дождя, и ты понятия не имеешь, как будут производить запланированные на завтра взлеты. Вздыхаешь тяжело, вглядываешься — не то, чтобы в черноте ночи и пятнах белых фонарей по периметру можно многое разглядеть, но ты нуждаешься в передышке. И какая разница, на что смотреть, если уставшие глаза все равно закрываются? Ты сидишь за ноутбуком уже третий час и не можешь подобрать правильные слова. Последняя операция была действительно выматывающей. Две недели твоя команда провела под палящим солнцем Ирака среди руин и голого песка в бесконечной погоне за обозначенной целью. Найти, захватить доставить для допроса — стандартная процедура твоей работы. Но в этот раз все осложнилось наличием иракских военных, преследовавших собственные интересы. Заявленные Ласвэлл как союзники, они резко обернулись врагами — именно в тот момент, когда поворачивать обратно было поздно. И если бы не высокая подготовка твоих людей — то вся группа так и осталась бы в песках Басра. С того вечера, что вы вернулись на базу полным составом, ты хорошо помнишь шокированное лицо генерала Шепарда, завалившего тебя детальными вопросами в своем кабинете позже; помнишь облегченно выдохнувшую Кейт, которая взглядом пересчитывала выходивших из самолета бойцов. Ее голос дрожал во время доклада обстановки, когда в моменты вооруженных столкновений ты связывалась с ней. Она переживала больше всех. Объятия с ней на аэродроме были, пожалуй, самым лучшим чувством после, казалось бы, невозможного побега из душащих пустынных просторов Ирака. Но самое главное — ты помнишь стоявшего в стороне лейтенанта ОТГ-141. Молчаливого, отстраненного, словно тенью скрывавшегося у стены ангара, но смотрящего во все глаза. Как и остальные, он поверить не мог, что ты никого не потеряла. Снова. Не новость для колумбийской базы контрактников, что капитан /Т.ф/ ответственно относится к исполнению долга и жизням своих подчиненных, но провернуть всю эту операцию, столкнуться с предательством основного и единственного союзника, выполнить поставленные цели, захватить бежавшего лидера преступной группировки и вернуть всех домой целыми — невозможно. Но вот ты. Живая. И твоя команда тоже. — Как? — единственное, что Гоуст спросил, когда ты проходила мимо. Голос был тихий, лейтенанта практически не слышно, будто он сомневался спрашивать ли вообще. Но ты остановилась, поравнявшись с ним. Не повернулась, даже глазом не повела, так же негромко ответив: — Я обещала им. Каждому. И большего сказать было просто нельзя. Для него, да и для тебя, это объясняло все. Стянув тогда покрытый пылью и кровью китель, ты двинулась дальше по коридору, желая наконец попасть в горячий душ, а еще проверить раненных товарищей в медицинском крыле. Времени на беседы не было, но ты спиной чувствовала прожигающий взгляд. Чего в нем было больше: удивления или понимания? Страха или гордости? Что хотел лейтенант своим вопросом узнать, ты понятия не имела, да и не до него было в тот момент. Ощущение долгожданной свободы от постоянной опасности бурлило в крови, ты радовалась каждому сантиметру знакомых коридоров. Радуешься и сейчас, но бумажно-печатная часть работы убивает. Ты уже и так изложила большую часть произошедшего в мельчайших, как просил Шепард, подробностях, расписав поименно кто, где и когда — но до конца рапорта еще далеко. Пару дней генерал не дергал с отчетностями, разрешив отдохнуть и набраться сил, но надо бы и честь знать — «В норме, капитан /Т.ф/? Я буду ждать все к полудню». Ты смотришь на часы — «0:00» — еще двенадцать часов на раздумья, а потом официальный доклад и представление генералу результатов успешно завершившейся миссии. Короткий стук в дверь тебя отвлекает. Особо не задумываясь, ты открываешь ее, надеясь, что это не срочные сборы на очередной вылет. Сил у тебя на это сейчас нет. Но на пороге совсем не тот, кого можно было бы хотя бы представить. — Заблудились, лейтенант? — устало усмехнувшись, ты ждешь его ответа. Любой другой солдат на базе, наверное, испугался бы, увидев посреди ночи за дверью здорового мужчину с черепом вместо лица. — Никак нет. Ты киваешь понятливо, делая вид, что осознаешь, куда диалог идет. Но от желания спать уже в голове туманно, а на выяснение внезапного появления Гоуста едва хватает выдержки. — Тогда что Вы тут делаете? С его темно-синей ветровки стекают капли неистового ливня. Мокрые следы тянутся из холла по всему полу до твоей комнаты. Гоуст молчит — стоит и смотрит, пригвождая к месту. Ты ежишься неуютно под немигающим взглядом прищуренных глаз, выглядываешь в коридор, проверяя оба конца, чтобы быть уверенной — это непонятное рандеву в ночи, необоснованное и беспричинное, никто не увидит. Но лейтенанту, кажется, плевать — иначе он не стоял бы истуканом, разглядывая тебя в свете горящей на столе лампы. Прямо как в музее. Вздохнув, ты делаешь шаг вперед, вторгаясь в чужое пространство, но он отшатывается назад. — В чем дело, Гоуст? Вопрос остается без ответа, лейтенант не спешит (даже не собирается) объясняться, да и не в его это характере. Однако вся его поза выдает нервное напряжение: плечи сгорблены, голова опущена ровно так, чтобы смотреть на тебя, но не встречаться с твоими глазами. Из-за чертовой маски ты не видишь и половины его лица и не можешь понять, как правильно поступить в сложившейся ситуации. То, как Гоуст отступил, стоило тебе приблизиться, — говорит о явно случившейся херне, обсудить которую ему больше не с кем. Он не оставляет выбора, и, обреченно поджав губы, ты все-таки перешагиваешь порог, разрешая себе подойти так близко, как никто не решался. — Саймон, — на своем имени он будто просыпается, моргая; твой голос на грани шепота, ты вглядываешься в его лицо. — Что произошло? Блеснувшие в бледном свете глаза отливают такой тоской и болью, что ты просто не решаешься от него отвернуться. — Заходи. Лейтенант захлопывает дверь позади себя, но остается прямо перед ней, прижимаясь спиной к выходу, словно оставляя себе возможность сбежать, если что-то пойдет не так. Что, вообще, может пойти не так в твоей комнате, ты себе не представляешь. Молча сохраняя составленную часть отчета и выключая ноутбук, ты даешь ему время подумать еще раз. Действительно ли он в этом нуждается? Хочет ли быть здесь? И если думает, что ему стоит уйти, то пускай уходит сейчас, потому что потом ты уже просто не отпустишь, пока не узнаешь всю правду, ради которой прервала работу. — Мы, кажется, договаривались, — затылком чувствуя до костей пронизывающий взгляд, напоминаешь ты. — Тот раз был последним. Гоуст задумывается на секунду перед ответом, но ты опережаешь его: — Куртку при входе повесь — весь пол зальешь. Его облегченный выдох оглушает тебя. Неужели, лейтенант думал, ты его прямо сейчас выставишь? Шурша нейлоном, он с несвойственной аккуратностью пристраивает ветровку на крючке в небольшой прихожей, уделяя этому целую минуту. Ты понимаешь, что все эти заминки — результат неуверенности в его собственных решениях. Если Гоуст и хотел прийти сюда, то сейчас его душат сомнения от правильности складывающейся ситуации. И это, блять, тебя бесит. Ты уже отложила почти законченный рапорт, отвлеклась, пустила его, а он мнется как школьник, не говоря ни слова. — Сядь, — киваешь в сторону кровати, закрывая жалюзи. — Тебя кто-нибудь видел? Склонив голову вбок, он будто усмехается: «с ума сошла?». Чтобы его, офицера Особой Воздушной Службы, бойца лучшей Оперативно-тактической группы, заметили — ему нужно было потерять все свои навыки в моменте. Ты понимаешь, что спросила глупость, но лучше уж перестраховаться и узнать наверняка, чем потом объясняться перед командованием и быть выставленной с позором за подобное поведение на рабочем месте. Вы коллеги, вы оперативники, вы солдаты — между вами ничего нет, не было и быть не может. Потому что это против устава. Хах. — Почему ты молчишь? — встав между его ног, устраиваешь ладони на крепких плечах. — Что там случилось? — мышцы под твоими касаниями напрягаются, Гоуст опускает взгляд в пол. Что-то нехорошее. ОТГ-141 только вчера вернулась с очередной миссии. Ты еще не успела узнать о результатах, хотя ваши группы тесно связаны. Их направленность более узкая и находится исключительно в вопросах национальной безопасности, твоя же команда отрабатывает цели менее масштабные, участвует в вооруженных конфликтах на уровне саппорта основных сил и координирует поисково-спасательные мероприятия (в случае необходимости). Но со слов Прайса еще до вылета, ты поняла, что дело в очередной террористической группировке, которую обезглавить и уничтожить должна была группа Джона. — Когда мы разделились, — начинает он хрипло, не поднимая головы, — они окружили нас. Я и наш новобранец… — замявшись, Гоуст впивается пальцами в свои бедра, словно набираясь смелости продолжить, — мы оказались заблокированы в комнате управления. С одним лишь возможным выходом. Я слишком поздно заметил, что у него вся куртка в крови, а он, блять… — выдыхает резко, прерывается снова. — Он даже не пикнул, сука. «Не хотел, чтобы Вы считали меня слабым, лейтенант». Вот, что он мне сказал. Идиот, — ладони до боли сжимаются в кулаки. Ты слушаешь, не решаясь прервать рассказ. Боишься даже вдох сделать. — Я был готов его на себе тащить до точки эвакуации, — Гоуст переходит на шепот, уставившись прозрачным взглядом сквозь тебя, будто прокручивая этот момент в голове снова и снова. — Но он не дал мне и шанса. Он, блять, угрожал мне оружием, заставляя уйти. «Вдвоем мы все равно не сможем выбраться», — снова цитируя неизвестного тебе солдата, лейтенант втягивает воздух сквозь зубы. — Мы бы обязательно смогли, упрямый засранец. Не проронив ни слова, ты осторожно расстегиваешь пуговицы на его кителе, не встречая сопротивления, киваешь ему, прося продолжать. Гоуст знает, что ему нужно сейчас — и ты тоже знаешь. Отвлечься, забыть, переключиться, раствориться в чем-то другом. Не первый раз, когда все происходит именно так, именно в этой комнате. Он мог бы пойти к Прайсу, и изливать душу ему, или Соупу, но он здесь. Сидит на твоей кровати, измученный переживаниями, съедаемый собственной совестью, задыхающийся в воспоминаниях и позволяющий тебе если не все, то, определенно, многое. — Я отошел на полкилометра и услышал взрыв. Там все завалило нахуй. Придурок взорвал себя, чтобы я смог уйти, — ты слышишь надрыв в его голосе, и Гоуст замолкает. — Он спас тебе жизнь, — констатируешь едва слышно, неспешно стягивая темный китель с его плеч. — Цени это. Лейтенант каменеет. Ему многое хочется сказать про спасение его жизни, но он молчит. Он, блять, никого и никогда не просил себя спасать. Он в этом не нуждается, он не хочет жертвенности со стороны молодых солдат. Не для этого Прайс взял в их команду новичка, чтобы на одной из первых миссий его же потерять. Гоуст без преувеличений сам бы этого парня вынес из окруженной комнаты, даже раненного, даже с оторванной ногой или рукой, или даже обеими — ему все равно. Он ненавидит терять людей, он помнит лицо каждого, кто упал под перекрестным огнем, кто попал в радиус очередной гранаты, кого накрыло артобстрелом. И эти маячащие на подкорке сознания воспоминания не дают ему спать по ночам. — Я не хочу даже думать о нем, — отвечает на твои слова. Ты киваешь, закусив губу. Это не циничность в нем говорит, а абсолютное бессилие — Гоуст просто не справляется с тем, как его же знакомые бойцы каждый раз приходят в кошмарах, не давая себя забыть и не разрешая отпустить. Каждый раз перед высадкой он заранее готовится потерять людей. Готовится вытаскивать трупы, что удастся забрать с собой, готовится оставить их там же, где они встретили смерть: в лесу, в песках, в море, в земле — где только не приходилось бросать тела своих же товарищей. И каждый чертов раз это проверка его прочности, его выдержки. — Не думай, — соглашаешься. — Я не могу, — пугающая слабость сквозит в его словах. — Не могу, /Т.и/. Я ему жизнью обязан, но даже его имени, блять, не помню. Это повторяется снова. Ты молча стягиваешь свою водолазку, белья под ней нет, и усаживаешься на его бедра — пальцы Гоуста хватаются за край кровати, не имея разрешения касаться тебя. Ладонями ты ведешь по обтянутой майкой мужской груди, прижимаешься ближе, склоняя голову к его плечу — носом по шее, вдыхая стойкий запах колумбийского солнца, пропитавшего всех вас насквозь; и губами туда, где отчетливо бьется пульс. Гоуст не дышит, прислушиваясь к ощущениям, а ты почти улыбаешься, дыханием раздражая кожу. Когда он вот так замирает в твоих руках, боясь упустить хотя бы один момент, ты чувствуешь безграничную власть. — Я запрещаю думать, лейтенант, — говоришь, пальцами подворачивая его черную маску, чтобы оставить очередной влажный поцелуй на дрогнувшем кадыке. — Это понятно? — Да, мэм, — Гоуст закрывает глаза. Именно этого и хотел. Он живет приказами, четко их исполняет. Вся его жизнь — армия, миссии и борьба. Ему нужно, чтобы указывали, контролировали, давали четкие инструкции, направляли. Где, куда, как и что — он подчиняется мгновенно, беспрекословно, потому что так уже привычно. Так нужно. Так — правильно. Гоуст без приказов действует только в рамках управления собственной группой морпехов на отдельных миссиях, и там лишь потому, что было указание взять командование на себя. Для него самые знакомые слова: «никак нет» и «так точно», въевшиеся в мозг. Ты вряд ли услышишь Гоуста, говорящего что-то другое в беседе со старшими по званию. Проходясь поцелуями по линии челюсти, ты нарочно избегаешь приоткрытых в тихом дыхании губ, то спускаясь к беззащитной шее, то возвращаясь обратно — на покрытые почти незаметной щетиной скулы. Лейтенант выдыхает, душа желание податься вперед самому и опрокинуть тебя на постель, знает — нельзя. Ты не любишь, когда нарушают твои правила — а их он усвоил очень давно — и не выполняют приказы. Твои строгость и твердость, граничащие с нежностью, заставляют Гоуста повиноваться немедленно любому требованию. «Да, мэм» с восхищенным придыханием где-то в самой глубине души, и абсолютная покорность. Он никогда не ставит под сомнения твои решения. Как будто он может ослушаться слов старшего по званию офицера? Наклонившись к его лицу, ты дразнишь губы теплым выдохом, провоцируя, но не позволяя. И стоит только сильному телу качнуться вперед в попытке получить желаемое — ты останавливаешь его. Ладонь обхватывает крепкую шею, пальцы давят несильно. Гоуст уже разрешает тебе больше, чем всем, когда просто остается на месте, не опрокидывая внезапную «угрозу» на ближайшую поверхность. Ты чувствуешь каждый его вдох, смотришь зачарованно на расширившиеся зрачки распахнувшихся глаз, сглатываешь тяжело и прижимаешься ближе к бедрам. Секундное волнение в глазах напротив — молчаливый вопрос. Твои пальцы впиваются глубже, нащупывая неровный пульс — непозволительная роскошь для такого бойца, как он. — Нервничаете, лейтенант? Он не отвечает, слишком потерявшийся в моменте. Гоуст с женщинами бывает преступно редко, и одно лишь ощущение теплоты и близости — вызов для его солдатской выдержки. Не говоря уже о том, что это близость с тобой. С женщиной, что переворачивает все его внутренние установки и ценности. С женщиной, которая одним взглядом ставит на колени, без боя отбирает контроль. С женщиной, что так заботливо берет его лицо в ладони, чтобы удержать в реальности, когда подобные встречи заходят слишком далеко. С женщиной, чья ласка почти напоминает материнскую, безгранично нежную и всегда необходимую. С женщиной, которая раз за разом спасает его от его собственных демонов. Внезапная пощечина отрезвляет лейтенанта. Недостаточно сильная, похожая скорее на поглаживание, чем на удар — но он не откажется от еще одной. — Я разрешала думать? — нахмуренные брови, ожидание ответа в твоем требовательном тоне. Гоуст сглатывает тяжко под давлением сжимающей шею ладони. — Никак нет, мэм. Его голос звучит более хрипло, чем ты ожидала, и между ног приятно пульсирует только от этого. Ты бы слушала лейтенанта часами, если бы только он знал, о чем говорить. — Верно, — слепая покорность этого мужчины очаровывает тебя. — Смотри на меня. Облегченный выдох — ведь его ответ оставил тебя довольной — сменяется удушьем. Ты наблюдаешь за тревожно дрогнувшими ресницами, его пальцы сильнее хватаются за матрас. Прощупывая бьющуюся на шее жилку, ты чертишь по границам дозволенного, проверяешь, насколько хватит его доверия — насколько оно абсолютно и абсолютно ли. Но Гоуст остается на месте, не отводя глаз и разрешая довести себя до хрипа. Ты прекрасно чувствуешь, как это влияет на него — под бедрами крепнет чужой член, сквозь грубую ткань военных карго бездумно трущийся о тебя. — Хочешь меня? Его глаза темнеют. Разбушевавшееся в них пламя почти обжигает тебя, но Гоуст демонстрирует отменную выдержку, не давая себе сделать лишнего. — Да, мэм. Честно, не скрывая ни абсолютно пропавшего в тебе взгляда, ни явного желания. Отпустившая шею ладонь позволяет ему сделать несколько быстрых, рваных вдохов — лейтенант колеблется в смятении. Ему безумно хочется податься вперед, коснуться руками твоего тела, сжать, потрогать; сорвать мешающие штаны, опрокинуть тебя на матрас, подмять под себя, заставить задыхаться так же, как он секунду назад. И он вполне способен сделать это — ведь ты не настолько сильна, чтобы его сдержать; но в нем просто не находится сил противостоять тебе. Не в постели, не в этой позе, не в такой уязвимый момент — Гоусту сейчас необходимо чувствовать чужой контроль. — Пожалуйста. Ты улыбаешься. Впервые за вечер даешь лейтенанту увидеть то, о чем он думает каждую ночь перед сном; вспоминает, истекая кровью на поле боя, рисует в голове снова и снова, пока ты слишком далеко, и просто посмотреть на тебя не представляется возможным. Эта мимолетная улыбка, мелькающая в воспоминаниях и обращенная к нему (и только к нему), является последним (если вдруг так решит судьба), что у него от тебя останется — и Гоусту до трясучки в руках хочется вырезать ее на себе, чтобы точно никогда не забыть. Ведь он хочет помнить каждый чертов раз, когда твои мягкие губы расслабленно расплывались, образуя ямочки на щеках. Прямо как сейчас. Ногтями до мурашек приятно царапая по его загривку, ты льнешь ближе и замираешь в миллиметрах от лица: — Я сниму ее. Не вопрос, не просьба — констатация факта, предупреждение в каком-то смысле. Секундная задержка в твоих действиях — время, чтобы смириться с неизбежным, шанс для Гоуста подготовиться к тому, что произойдет. Скребущая его изнутри паника нарастает — это чувствуется. Глаза полыхают болезненной мольбой оставить все как есть, вот только не время и не место для подобных желаний. Ему нужно мгновение на глубокий вздох; мгновение, чтобы усмирить в себе нечто безумное и бесовское, абсолютно противящееся представать твоему взгляду. Но ты же не из трусливых. Ты сказала — ты сделаешь. Ты предупредила, ты дала возможность отказаться или уйти, но он остался на месте. И когда пальцы подцепляют маску, Гоуст вздрагивает ощутимо. Он с трудом подавляет в себе защитный порыв остановить тебя, дергается всем телом, но сам себя возвращает на место под строгим, не разрешающим ослушаться взглядом. Ты без слов спрашиваешь «что за вольности?» и это заставляет его опустить глаза вниз, усомниться в собственной смелости. О какой стальной выдержке идет речь, если лейтенант даже взгляд вынести не способен? А стоит комнатной прохладе коснуться его лба, пока твои пальцы осторожно зарываются в удивительно мягкие, выжженные колумбийским солнцем волосы (и когда только успели, если с маской не расстается?), он зажмуривается. — Посмотри на меня, — твой приказ впервые остается без последующего выполнения. — Нет. Плечи Гоуста сгорблены, ладони комкают края одеяла. — Саймон, — он настороженно замирает, прислушивается. — Посмотри на меня. Это твоя ошибка. Ведь ты тонешь в этих глазах. Вязнешь, затягиваемая янтарной глубиной. Вздохнуть не можешь, страшась темноты, что в них таится — по радужке осторожно и за край ныряешь, проваливаясь в пучину бесконечной, жестокой борьбы; прямо в лапы кровавой, беспощадной, разбитой души. Смотришь на него, но будто и не видишь: сквозь непроглядную тьму глядишь, ищешь то самое, знакомое, родное — тот теплящийся огонек, что сиял для тебя всего лишь несколько раз, но оказался достаточно ярким и горячим, чтобы запомнить. Он ведь не потухает, не гаснет. Никогда. Ты знаешь — там, за этой чернотой, за пламенем, на тебя так же пытливо смотрят в ответ. — Рада снова тебя увидеть, — шепчешь в его приоткрытые губы, прижимаясь с новым поцелуем. — Я скучала, — слова обжигают сильнее забравшихся под майку ладоней, Саймону нужно переспросить, потому что он, кажется, ослышался, но ты развеиваешь сомнения раньше. — Очень скучала, — расстегивая ширинку на его брюках, ты сползаешь с его коленей, оставляя влажные следы на стальном прессе. — По всему тебе. Короткая ухмылка трогает губы, ты тянешь камуфляжные карго вниз вместе с бельем, и когда твердый член выпрыгивает из-под резинки, прижимаясь к животу лейтенанта, — практически мурлычешь, облизываясь. Никакого стеснения между вами — достаточно взрослые, да и много всего неправильного в жизни видели, чтобы в моменте близости смущаться и зажиматься. Но Саймон прикрывает глаза и голову запрокидывает, когда ты языком от колена до внутренней поверхности бедра ведешь, петляя узорами. Улыбаешься. Это раззадоривает и дает ощущение контроля — видеть, как он сдерживается, чтобы не схватить тебя за волосы и не натянуть по самые гланды, старается. Демонстративно облизнув ладонь, ты проводишь ею по невероятно твердому от возбуждения члену, прокручиваешь у основания, сжимаешь посильнее — так, как нравится тебе, а не ему — и прислушиваешься к тяжелому дыханию сверху. Губами отрывисто касаясь внизу живота, дразнишься, неспешно двигая рукой. Его пальцы до побеления впиваются в края кровати — еще немного и порвут простынь. Но тебе все равно — ты продолжаешь и не забываешь задержаться под влажной головкой на парочку резких, отрывистых скольжений; знаешь, что он там чувствительный. Очень. И потирая уздечку, вырываешь из Саймона несколько отчетливых, хриплых вздохов, вот только хочется громче. Хочется больше. — Ну, — щекотно пробежавшись пальцами по колену, смотришь ему прямо в глаза, — как тебе? Ответа не дожидаешься — целуешь отрывисто вверх от основания, смешиваешь слюну и смазку, пачкаешься будто специально; не упускаешь возможность попробовать его, устраивая блядское шоу: пальцами трешь покрытую мутными каплями головку и утягиваешь их в рот, не отводя глаз — скалишься. Пиздец, Саймон уверен, что он сейчас умрет — от одного лишь вида член взорваться готов. А ты на достигнутом не останавливаешься. Обхватив его теплой ладонью в самом низу, ртом натягиваешься до середины, в очередной раз поражаясь размерам. Приходится немного задержаться на этом моменте, чтобы подобрать ритм дыхания, и, наконец, свести лейтенанта с ума. — Твою же мать, — он кусает щеку изнутри, чтобы не издавать лишних звуков, сжимает зубы от напряжения. Стоит тебе только установить размеренный темп движений, Саймон не удерживает тихий стон вперемешку с очередным ругательством. Горячий шершавый язык дразнит раскрасневшуюся головку, уже две ладони движутся вдоль всей длины, стимулируя и не позволяя спокойно перевести дыхание. Слюна стекает по стволу, мокрые дорожки сбегают по яйцам, и ты не можешь отказать себе в этом — обхватив теплыми губами каждое, засасываешь до головокружения и выпускаешь с пошлым чмоком. Ты знаешь, что ему нравится, когда много, грязно и мокро — и ты это умеешь. Лучше, чем кто-либо другой, Саймон на личном опыте не раз в этом убеждался. — Прекрати играть, /Т.и/, — хрипит он, пытаясь унять дрожь в бедрах. — О чем думаешь? — проигнорировав его слова, ты отстраняешься от члена, сталкиваясь с прищуренными, горящими глазами. Тяжелый кулак яростно бьет по постели, но вместо того, чтобы отшатнуться или хотя бы испугаться (для приличия), ты берешь его, пальцами невесомо лаская костяшки, и устраиваешь ладонь Саймона на своем затылке. Ты разрешаешь. Он устало качает головой, пальцами перебирая растрепавшиеся пряди твоих волосы. Контроль, который ему не дозволен, сейчас прямо в его руках. Ты не уверена правда это или игры воображения, но уголки его губ дергаются в подобии небольшой улыбки. — О тебе, — признается, цепляя твое лицо за подбородок и наклоняясь для очередного поцелуя. Зажмурившись, льнет к губам, не напирает, будто спрашивая, не зашел ли далеко и можно ли сейчас себе это позволить. Но ты не противишься, отвечая с желанием едва ли не бóльшим. Саймон в своей отчаянной нужде невероятно прекрасен, а его вдруг дрогнувшие губы становятся самыми необходимыми для тебя. Он совершенно не брезгует, когда чувствует терпкий привкус своей же смазки, но не отстраняется — лишь жмется ближе, горячо вылизывая твой рот. Ты не даешь этому моменту продлиться долго. — Значит, я все делаю правильно, — разорвав поцелуй, толкаешь его на постель. Минуты кажутся Саймону часами, пока ты издеваешься, обманчиво ласково водя ладонями по его коленям и лениво посасывая скользкую от слюны и смазки головку. Это игра, и ты играешь чертовски хорошо, заставляя его умирать — отстраняясь раз за разом, как только он оказывается на самом краю своего самоконтроля. Стоит хриплым вздохам стать чаще, а судороге перевозбуждения сковать напряженные под твоими пальцами бедра, ты с пошлым чмоком отстраняешься, не без садистского удовольствия наблюдая за гримасой обиды на бледном лице. Волшебный вид, ласкающий твое эго. Это твоя любимая версия лейтенанта — вожделенная, зависимая, нуждающаяся, абсолютно покорная и почти жалкая. Версия, которую, в отличие от безликого Гоуста, можно поставить на колени одним движением языка. — Что такое? — сладкой патокой льются твои слова, будто ты и правда волнуешься. — Хочешь кончить? — /Т.и/, хватит, — дрожь в голосе, что Саймон с таким усердием старается скрыть, накрывает тебя жаркой волной готовности продолжить. — Пож— Ты не даешь ему договорить, возвращаясь к своему занятию, но с одним исключением — в этот раз у тебя есть конкретная цель. Саймон понимает это, потому что ты пропускаешь член глубже, даешь головке упереться в заднюю стенку горла, сглатываешь часто и много, ладонью поглаживая его у основания, и в очередной раз доказываешь лейтенанту, что его выдержка не такая уж крепкая, а перед тобой так и вообще несущественная. Ты знаешь достаточно способов его сломать — врать он не станет, способы приятные — и пользуешься этим, не стыдясь и не скрываясь. Просто потому, что можешь. Едва ладонь на твоем затылке вцепляется в волосы и пытается задать свой темп — ты отстраняешься, утирая рот ладонью. — Тише, лейтенант Райли. Кто разрешал? Ты на коленях перед ним, ты практически в его абсолютной власти, твоя поза — это уязвимость, это подчинение; немного усилий и он мог бы зажать и взять тебя так, как сам посчитает нужным. Но твой непоколебимый авторитет давит, удерживая Саймона на месте без слов. Выпрямившись, ты снимаешь свои брюки вместе с бельем, упиваясь голодным, но все же нежным, почти влюбленным взглядом, обласкавшим твое тело. Его немое обожание приятно до дрожи. Позволь Саймону — и он проведет между твоих ног вечность, наслаждаясь этой возможностью с таким старанием, будто это последняя трапеза в его жизни. — Ты помнишь правила? — приложив палец к его распахнувшимся с готовностью говорить губам, второй рукой направляешь член в себя. Не торопишься, растягивая момент и просто давая ощутить, что его ждет. — Сначала я. — Я не смогу, — вместо сорванного шепота — рык, но он абсолютно честен. Лейтенант сжимает зубы, когда ты опускаешься ниже, обволакивая и сжимая собой чувствительную головку. В тебе чертовски хорошо, просто до умопомрачения охуенно, если он правильно помнит (а он помнит), и это значит лишь одно — ты затрахаешь его до смерти, заставишь забыть обо всем. Ведь Саймону нужно сосредоточиться на тебе, на твоем удовольствии, на том, чтобы заставить тебя кончить и кончить хорошо — но он не может. Взгляд помутненный, влажный, когда он смотрит на тебя — а в ответ ты лишь улыбаешься, нежно касаясь пальцами его щеки и кивая удовлетворенно. Несколько круговых движений бедрами, и ты принимаешь его полностью, зажмуриваясь от удовольствия. — Мэм, нет, я не смогу… — он лихорадочно мотает головой, до синяков впиваясь в твои бедра, чтобы просто удержать их на месте. — Я сейч— Вторая пощечина усмиряет нарастающее бормотание. Саймон давится словами, перехватывает твой взгляд и затыкается мгновенно. То, как ты смотришь на него сверху вниз — властно, оценивающе, испытующе; как облизываешь приоткрытые губы, вплетая пальцы в его волосы и заставляя запрокинуть голову — это… Это слишком. Но влажный след от мазнувшего по коже языка и сомкнувшиеся на плече зубы добивают и без того еле держащегося лейтенанта. Наблюдать за тем, как он ломается и разрушает сам себя в попытке не ослушаться твоего приказа — прекрасно. — Только попробуй, — предупреждаешь, жарко выдохнув на ухо, и, стиснув пальцы в его волосах покрепче, начинаешь двигаться. Как хорошо, что сдерживаться тут нужно только ему — ведь ты его жалеть не собираешься. В немыслимом, сумасшедшем темпе ведешь бедрами, вырывая из него тихие, постыдные в каком-то смысле стоны, и плавишься от разгоняющегося в крови удовольствия. Толстый член распирает изнутри даже слишком сильно, но дискомфорт от этого лишь дает тебе повод продолжать — ты хочешь чувствовать каждый чертов сантиметр, что заполняет тебя, каждую каплю удовольствия, что он готов тебе предложить, и получаешь именно то, о чем мечтаешь. — Хорошо держишься, лейтенант, — топя звонкие стоны в рваном, напористом поцелуе, прижимаешься к лбу Саймона своим и направляешь одну его руку ниже. — Постараешься для меня, да? Пачкая пальцы во влажном беспорядке между ваших тел, он мучительно нежно касается ими тебя там, где ты нуждаешься больше всего и с удовольствием проглатывает готовый сорваться с твоего языка громкий, полный нетерпеливой жажды стон. Саймон знает, как тебе нравится — ты показала, ты его научила; на практику у вас было достаточно время — и теперь разочаровать тебя он просто не способен. И чем чаще темп его движений, тем больше дрожат твои ноги. Тем сильнее кружится голова от желания просто закричать. Вся база должна услышать, как хорошо тебе с ним. — Да, мэм, — хрипит он, в нетерпении кусая свои губы, и, понимает, что осталось совсем немного до собственного конца. — Что угодно, мэм, пожалуйста, мне очень нужно. Крепко обвивая твою талию второй рукой и лишая возможности отодвинуться или вывернуться, Саймон прижимает тебя ближе. И стоит только кивнуть одобряюще, схватившись ладонями за мощные плечи, как его пальцы до безумия быстро растирают чувствительный клитор — низ живота прошивает судорогой эйфории, ты зажимаешь его запястье бедрами, но он не останавливается, заставляя извиваться и умолять. Секунды твоей слабости равны секундам его контроля. Саймону нравится какая ты громкая и эмоциональная во время своего оргазма; нравится, как лихорадочно цепляешься за него, дрожа и задыхаясь, как хвалишь, не переставая, покрываешь лицо поцелуями, разрешая, разрешая, разрешая… Ему нужно всего немного. Несколько грубых, полностью заполняющих тебя — «не пророни ни капли, лейтенант» — толчков, отдающихся в самом горле. Ты всхлипываешь тихо, впиваясь ногтями в его спину, сжимаешься бешено внутри, выдаивая его досуха, и снова лезешь целоваться, чтобы заглушить дикое, животное стремление получить близость горячего, сильного тела. Саймон отвечает с готовностью, наконец позволяя себе стиснуть тебя в объятиях — крепких и удушливых, обещающих спокойствие и защиту. Необходимых вам обоим и горячих настолько, что дышать становится тяжело. — Спасибо, мэм, — сиплый голос над ухом вызывает мурашки, а член все еще подрагивает в тебе. Усмешка — вот, что он получает от тебя, когда ты, все-таки, приводишь дыхание в норму. Не наглая, не издевательская, не злобная — довольная. Ты усмехаешься и берешь его лицо в ладони, заставляя смотреть на себя. Пальцы чертят по горячим скулам, по светлым бровям — Саймон прикрывает глаза — и мягко касаются век. Ты обводишь контур его губ, щекотно прослеживаешь линию челюсти и мягко касаешься за ушами — Саймон расслабленно улыбается, а ты снова целуешь. Никакой похоти сейчас, никакой страсти или грязного желания — это лишь способ выразить поддержку и успокоить его торопливо забившееся сердце. — Если бы не ты— — Ты справишься сам, — разглаживая собравшиеся на его лбу морщины, ты звучишь так, словно на сто процентов обещаешь это. — Я знаю. Ты много раз справлялся и до меня. — Нет, — его суровый тон пугает. — До тебя я просто зарывал это поглубже, молчал и убеждал себя, что все в порядке. Но это не так, /Т.и/. Я никогда не был в порядке — пока ты сама не навела его во мне. Та преданность, что сияет в его глазах только для тебя, способна рассеять любую, даже самую непроглядную тьму. Саймон не представляет, насколько сильно зависим от твоих слов, поцелуев и прикосновений. Он не знает, в какую обреченность втягивает себя. Люди, что живут вашими жизнями, не имеют права на ощущение покоя, на обретение дома, на надежду остаться друг для друга живыми — у вас нет права рассчитывать даже на завтрашний день, а он прячет в тебе свою душу, надеясь, что ты всегда будешь у него. Его желание потеряться в кольце твоих рук, смутно напоминающих привкус последней надежды, невозможно усмирить. Ты спасаешь его сейчас. Спасаешь, пока ты рядом. И ты же однажды погубишь его, не спустившись по трапу вернувшегося самолета.