Зацвёл бадьян

      Запись из личного дневника       24 августа       Детство. Как быстро летит время! Вот и я уже взрослый.       Отец всегда говорил: «Ты мужчина, хватит ныть», когда я садился рядом с мамой — рассказать, как прошли дела в школе. У меня была дислексия, я сильно переживал, что не мог списать текст, вставить пропущенные буквы и раскрыть скобки. Всему классу ставили «пятёрки», а у меня всегда была «двойка», меня считали идиотом. Мама отвечала, что всё пройдёт.       Отец не отпускал её ни на минуту, а когда его отправили на персональную пенсию, весь мой мир закрутился возле кухни, где она готовила, бывало, что по семь часов. Будучи ребёнком, ты безоговорочно веришь своим родителям, они для тебя — свет и оплот постоянства в часто сотрясающемся мире. Я долго считал, что так нужно жить, а у нас счастливая семья.       Моя мама никогда не плакала, никогда не жаловалась. Она была очень красивой женщиной, я ею восхищался, я любил её больше всего на свете. Правда думала она как ребёнок. Поэтому она меня всегда понимала. Не все взрослые могут сохранить в себе ребёнка, это прерогатива здоровых людей.       Она ушла из дома, когда мне было десять лет. Сбежала — как оказалась — к первому мужчине, который её приласкал, оставив отцу и меня, и квартиру. После этого события я видел её только три раза: когда закончил школу, когда закончил институт и когда вернулся домой из Чечни. Один мудрец сказал: если ваша мать перестала вас любить, вы вправе не любить свою мать. Весь ужас в том, что я не уверен, любила ли мама когда-нибудь меня по-настоящему. Сейчас таких детей как я — пострадавших от своей семьи — называют детьми, раненными в душу.       В тот же день к нам пришёл старик (так я называю деда по материнской линии) и долго говорил с отцом при закрытых дверях. Помню, что я залез на табуретку на кухне, вжался носом в стекло и рыдал навзрыд. Старик неслышно подошёл сзади и сказал фразу, которую я запомнил навсегда:       — Знай, что бы ни происходило вокруг тебя, у тебя всегда будет дом.       С тех пор он и бабушка меня никогда не оставляли. Они жили за Петербургом в десяти километрах от нашего дома, в посёлки Бугры. Эту квартиру старику вручили за подвиг в Афганистане, о котором он никогда не рассказывал, в этом же доме жили его сослуживцы. Каждый праздник они напивались до потери сознания, но очень любили своих жён и детей, и в один момент я решил, что теперь буду жить так.       Я близко общался с одной девочкой, часто представлял, что у нас будут дети и мы заживём большой дружной семьёй. Но когда её отца забили в пьяной драке, мы перестали здороваться, да и старик со своими друзьями стал видеться реже. За следующие три года умерли все: кто от цирроза печени, кто от передозировки, кто от инсульта. Мой старик запил с горя, да так, что не просыхал до самой смерти. Теперь я ненавижу пьяных, не могу видеть, как крепкие здоровые мужики валяются на скамейках с бутылкой под мышкой. Бабушка мыла его, а он бил её костылём по спине… Это был не мой дом.       К слову, старик многому меня научил, начиная от полезных вещей, как, например, забить гвозди в крепкую бетонную стену и поменять проводку, заканчивая уроками выживания, на которых мы выкапывали и ели червей, ловили гадюк и варили мухоморы — для мазей. Не знаю, как они это обнаружили, но если проварить мухоморы два-три раза по 20 минут, а потом смешать с вазелином и нанести на болящую спину, к вечеру она будет как новая. Ей старик лечил хронический радикулит. А моя бабушка готовила вкусные пироги с капустой. Но и отец меня не обижал. Он всё также твердил: «Ты мужчина, хватит ныть», когда я возвращался домой без мешка со спортивной формой, которую у меня воровали с завидной частотой, или в рубашке, разрисованной фломастерами.       …В средних классах моя дислексия бесследно исчезла, я нашёл друга Петю, увлёкся физикой и астрономией. В то время я очень много читал и не научно-популярную литературу, а советские учебники, хранившиеся у отца в серванте. Их подписал Гречко — уже не студент, закончивший наш университет, а Гречко-конструктор-космонавт — великий человек, как подарок профессорам. У моего отца голова работала как надо, он был лучшим учеником на курсе, профессора хотели подтолкнуть его к научной деятельности, но когда его не взяли на «Байконур», отец отчаялся, сдулся. Он часто рассказывал, как декан вручал ему книги, вспоминая всё до мелочей, даже какая погода стояла в тот день, но никогда не рассказывал, почему так быстро сдался.       Я же часто вспоминаю, как в 9 классе занял второе место на олимпиаде по физике. Отца вызвали в школу и дали грамоту — за воспитание сына. Когда мы возвращались домой, он накупил мне столько пирогов и булочек, что я ел их четыре дня. Мы сидели на кухне, пили кофе с молоком, как родные люди. Это был лучший день в моей жизни.       Только в шестнадцать лет я узнал, что отец умирает от рака. Всю жизнь он проработал на заводе по производству топлива для ракет, исправно ходил в противогазе и перчатках, пил молоко, однако очень много курил, вот рак и нашёл, как к нему подобраться. В семнадцать лет я понял, что такое мучительная болезнь. Было лето, на следующий день после выпускного мне позвонили из университета, и я первым делом пошёл к отцу. Помню, что он лежал на кровати, накрытый толстым клетчатым одеялом — лысый, глаза его были тусклы и впалы, щёки ввалились, а кожа стала жёлтой, словно отец стал восковым. Тогда я начал бояться болеть, а что ещё хуже — бояться, что если я буду жить больным, всё начнёт болеть гораздо сильнее.       Я сказал ему, что поступил в тот же институт, что и он, и Гречко, на инженера. Отец скривил губы, это был для меня лучший подарок.       …Жизнь в университете была серой, группа — разобщённой. Я хорошо учился, но быстро потерял интерес к физике, снова начал искать себя и поступил на военную кафедру. Я ненавидел муштру и был лишён чувства стадности, я и сейчас не отказываюсь от этих утверждений, но у меня есть нечто другое — я рос среди мужчин. О, эти часы мне запомнились лучше, чем некоторые крупные события моей жизни. Я совсем не помню, как Петя женился и когда отец привёл сиделку, на которую переписал квартиру, зато я разбирал донный взрыватель за 29 секунд. Удивительный и совершенный механизм — наш мозг. Мой командир взвода Бычков, командир роты Вылегжанин, командир батальона Соколов, командир отделения Евстафьев, старшина Корягин… Но и это был не мой дом: меня хвалили, когда это было нужно, я часто мучился, пытаясь доказать всем, что хороший офицер, а счастья мне не прибавлялось.       Отец умер перед тем, как я ушёл в армию. Он так и не узнал, что я никогда не был в отношениях, никогда не целовался в губы и в возрасте двадцати трёх лет не спал с женщинами. Я не страдал по этому поводу, они меня только отвлекли бы. Но с этого момента, как умер отец, я никогда не ныл, не жаловался, я стал мужчиной. Может быть, детство испоганило мне жизнь больше, чем я думал.       Письмо А*** В.Г.       Здравствуйте, Валентин Геннадьевич!       Сегодня вспоминал детство и юношество. И хоть сейчас мне кажется, что я вижу начало этого хитросплетённого клубка, завтра я подумаю, что всё это мелочь, у всех так было.       Знаете, а настроение у меня боевое. Сегодня заселился в комнату, навёл порядок, вытер пыль, разложил свои вещи, а самое главное — постелил своё бельё. Пожалуйста, не пытайтесь меня переубедить. Как подумаю, что сплю на засаленной наволочке, которую мне выдали, вспоминаю госпиталь и как в нём следили за чистотой, становится только хуже.       Уже дали расписание. Подъем в 7:00, и это, знаете, роскошь — когда я только поступил на службу, мы вставали в 6:00. Инженерные войска, что сказать! Пока транспортируешь взрыватели, приводишь машины в порядок, уже пройдёт полдня, я до сих пор не могу отвыкнуть от этого.       Познакомился с коллегами и руководящим составом. Люди они умные и приветливые, но это только на первый взгляд. Мой друг тоже здесь, приятно его видеть. Первые три занятия у его роты, так что вам не придётся нестись сюда на всех парах, чтобы хоть как-то меня успокоить. Знаю, что прочитав это, вы ответите, что всё пройдёт. Верю вам, верю! Даже почерк съехал, настолько я хочу поправиться.       Напишите, как перевести вам деньги. Как и обещал, буду платить вам вдвое больше. Простите, что приходится напоминать, я люблю порядок. И свою работу.       С уважением, Х.       29 августа       Проснулся в пять утра, лежу. Всё моё тело протестует, стонет. Снова думаю о смерти. Это пустая и глупая шутка. В безразличном ожидании смерти нет ничего, что имело бы смысл. Нужно вбить в стену крюк, может быть, тогда мне хватит сил повеситься.       31 августа       Утром заместитель полковника собрал офицерский состав и стал расспрашивать, как мы относимся к войне. Вопрос странный, для тех, у кого в голове одна извилина. Мир накалился. Он полон порохом споров, как гильза, и понятно, что мы готовы начать новую войну. Осталось только понять: неужели ***?       Ко мне он обращался чаще всех, я понимал почему, поэтому отвечал коротко и ясно. Офицер должен быть достойно молчаливым, он это оценил. Потом я позавтракал с Валерой, и что меня удивило — он начал день не с трехэтажного мата, а с задумчивого «что-то не хочется войны». Для того, чтобы сказать себе: да, не хочется, но вот потому-то и поэтому-то — надо, неизбежно. Валер, никому не хочется, особенно мне: не прошло ни дня с того момента, как мне оторвало руку, чтобы я не проклинал эту чёртову войну.       Потом он поднял на меня синие глаза и сказал:       — Сейчас у них бадьян цветёт во всю.       Я ответил, что он цветёт в мае, а сейчас конец августа, и мы снова замолчали, и каждый думал о своём.       Боже, какие же у него глаза!.. Так переливаются морские раковины, только-только выброшенные на берег. А в тарелке у нас тушёная капуста, мы её бодро жрём — безликие и замкнутые. Только глаза остались.       Не за горами война, но теперь нас не отправят на фронт. Теперь сертоловская учебная база — наша тюрьма и наше спасение. Я буду учить молодняк, капитан Валерий Оленников — командовать молодняком, который уже вместо нас пойдет умирать и убивать. За десять лет, проведённых в горячих точках, я стал другим человеком, но это потому, что всё время думал о себе. Теперь же получается думать о других вещах.       1 сентября       Глубокая ночь, я ещё не сплю. Он простоял за дверью 20 минут, но так и не решился зайти.       Письмо А*** В.Г.       Здравствуйте, Валентин Геннадьевич!       Солдаты тупые, как пробки. Я уже забыл, что сейчас в учебные центры набирают кого попало, и когда командованию надо дать план, набирают и тех, кто уклонялся, и тех, кому нельзя служить. Молодёжь хочет свободы, они смелые индивидуалисты, а не рабы системы, как бы высокопарно это не звучало, и чем больше мозгов, тем человек свободнее — от предрассудков, в первую очередь. Так что приходится работать с тем, что имеем. Вы даже не представляете, какие раньше были гвардейские полки… Умные, талантливые, способные люди. Теперь же будущие офицеры суют пальцы в нос, ржут как кони и рисуют на парте, даже не удосужившись открыть тетрадь. А им с этой техникой работать. Не удивлюсь, что через неделю кому-нибудь оторвёт руки. Конечно, от моего друга (в дальнейшем я буду называть его В.) им неслабо досталось.       Я никогда не повышаю голос. Знаю, что те, кому важны мои слова, меня услышат. В. стоял за дверью первые 10 минут, потом не выдержал, ворвался в кабинет со словами «заткнули ёбла». Знаете, он очень долго воевал, а ещё у него обострённое чувство справедливости и ему суждено было стать положительным героем в этой истории, но он грубый, неуравновешенный, жестокий.       Знаете командиров, которые заставляют солдат бегать в противогазе, пока те не потеряют сознание? Или застилать и расстилать кровать 6 часов подряд? Да, он такой. Не знаю, почему дембеля ещё не нашли его и не убили.       А ещё В. спас мне жизнь, ринулся в самое пекло, пока другие уносили ноги. Как бы там ни было, в глубине у каждого человека есть что-то хорошее, но глубины у всех разные, и порой донырнуть у себя в душе до этого хорошего не каждый может. Я стараюсь чаще напоминать ему, что он человек с большой буквы. Быть может, он немного смягчится.       Готов немного рассказать про службу. Вы один раз спросили, каково было на затянувшейся войне? Песок надоел и заросшие рожи. К остальному я привык. Было кастовое деление, причём не только внутри дивизии, а между подразделениями. Я инженер, элита, как и разведка, мы не участвовали ни в переговорах, ни в разговорах, даже в обсуждении чего-либо с обычными служащими, так как знали больше остальных, даже больше, чем офицеры части.       Признаюсь, я один раз нарушил это правило, познакомившись с В. (он разведчик), но нам ничего за это не было, потому что и инженеров, и разведку потом стали использовать для затыкания дыр — любых. Задачи ставили несвойственные. Один раз нас послали разблокировать блокпост в Дейр-эз-Зор. Мы прибыли туда и держались, пока майор Зяблик из части В. не смог заключить с боевиками мир. У захваченных солдат не было ни еды, ни воды, ни лекарств, многие были ранены. Когда мы добились встречи с ними, у одного солдата развилась гангрена, он не мог трезво соображать, мне пришлось решать за него.       Я взял сапёрную лопатку, наточил её и отрубил ему руку. Солдаты разорвали свои майки, платки и замотали культю. Он выжил. Это первое, что я вспомнил после кратковременной амнезии. Хотя, не особо она и кратковременная — некоторые события я до сих пор не могу прокрутить в памяти, а прошёл год.       Продолжаю верить в лучшее.       С уважением, Х.       Запись из личного дневника       10 сентября       Всю неделю думал о войне. Соскучился по риску и опасности, может быть, даже по крови. Становлюсь нервным и несдержанным. Утром в столовой сорвался на уборщицу, потому что она моет пол не так, как нас учили. Нужно взять пистолет и пострелять на полигоне, желательно вечером, чтобы никто не видел.       Ещё час почитаю методичку и лягу спать. Транквилизаторы не помогают, зато от мыслей о войне я снова живой. Сердце в груди ещё бьётся! Бьётся мой давний и молчаливый товарищ. Год жизни впустую, в голове одна шелуха.       Ночью он снова мялся у двери, но не решился зайти. Нужно сказать ему, что для разведчика он слишком громко топает.       14 сентября       Сегодня рота Валеры сдавала три взрывателя. Конструкцию, принцип работы, потом разобрать и собрать… Из 94 человек я поставил зачёт только 20, да и то с натяжкой. Я не запоминаю их фамилии, мне хочется на полигон, я скучаю по войне.       Задержался, не пошёл на обед, заполняя ведомости. Когда выходил из кабинета, наткнулся на трёх бугаев, зажавших в коридоре задохлика, видимо, не шибко умного. Были бы мозги, давно нашёл бы себе друга и защитника. В школе у меня был Петя — спортсмен, идиот, но душа-парень, мы долго общались после выпуска. Я по привычке замахнулся на них правой рукой — ага, которой нет, — и почувствовал себя глупо, но они так испугались, что ничего не заметили. Потом выстроились в шеренгу, получили дисциплинарное наказание и пошли огребать подзатыльники от Валеры.       Задохлик поднялся по стенке, зажимая рукавом кителя разбитый нос. Я посмотрел на именную нашивку. Хренов Ж.Д. — хуже фамилии не найти. Новобранец Хуй, новобранец Член — малый список позывных, которые ему придумали.       — Давай отведу тебя в медпункт, — сказал я.       — Спасибо, товарищ майор, — ответил товарищ Хренов. — Но мне надо на физическую подготовку.       — Я сниму тебя с занятий, — сказал я, и только тогда товарищ Хренов позволил отвести себя к врачу.       Я стоял в дверях, а медсестра — крупная, неприятная женщина с очень грубым крикливым голосом, заливала перекись ему в нос. Я смотрел на товарища Хренова в упор, а он отводил глаза в сторону, не выражая при этом ни обиды, ни участия. Его жалкий вид и внутренняя сила, которая ещё не успела раскрыться, пробудили во мне воспоминания, в которых я — такой же слабый мальчишка, стирал рубашку в туалете.       Поддавшись внутреннему порыву, я сказал:       — Не показывай им, что тебя это трогает. Людей ненавидишь, когда их поступки важны. Ничего подобного ты не должен чувствовать.       Он кивнул и шмыгнул носом, выпуская сукровицу.       — Боже, парень! — взвизгнула медсестра.       Забавный он, этот товарищ Хренов.       Не знаю, о чём ещё написать.       Забавный мальчишка Хренов.       20 сентября       Валерий Оленников, позывной Пёс или просто ВО — и не потому, что это первые буквы имени с фамилией, а потому что «Во какой мужик!». По правде говоря, позывные нам никогда не удавались.       Помню нашу первую встречу, которая произошла в этот день шесть лет назад. Жара была страшная. Я был ещё молодой, капитан. По своим контактам журналисты договорились, чтобы мы сопровождали их в Бейруту. Мы встретились на блокпосту и уже вместе с силами безопасности отвезли их в Тиру. Там и солдаты, и пресса жили в больнице, других безопасных мест попросту не было.       Он стоял на входе, загораживая широкой спиной проход — огромный, как шкаф, волосы белые, выгоревшие, загорелый, и загар был у него такой оранжевый. Все его обходили, а он, как бы это помягче сказать, настойчиво просил лейтенанта переодеться как местный срочник. На том была раскраска «камыш», а шесть лет назад её носили только наёмники, и если бы он такой красивый попал в плен, его бы выпотрошили и завернули в форму как рулет.       В общем, Валера говорил лейтенанту, чтобы он её не надевал, а тот такой: мне всё равно, пусть знают! Я подошёл к ним и здраво подметил, что они оба одеты в облегчённые берцы, «резинки» так называемые, и только по одному этому факту боевики сделают вывод. Если бы у одного были берцы, а другого кирзовые сапоги, тогда бы ещё можно было предположить, что он купил их или обменял на что-то. А когда у всех — всё понятно.       Валера повернулся ко мне, поднял белые, торчащие, как у дворняжки, брови, и сказал:       — А чё ты умный такой?       — Не буду умным, кого-нибудь пришибёт блиндажом или доской из невзрывных заграждений.       — Когда умным быть положено по званию — это хорошо, — он улыбнулся. — Товарищ инженер, а теперь свалите нахуй.       Одним словом, мы сразу понравились друг другу.       Второй раз мы встретились через неделю. Моя рота устанавливала минные поля у границы, неподалёку стояла деревня, которую эвакуировали ещё в начале войны, но там остались мирные жители, и он пришёл поинтересоваться, как обстоят дела на этом участке. Я сказал всё как есть. Валера широко улыбнулся и, скурив сигарету, повёл свой отряд в лес, а вечером мне доложили, что эта деревня больше не значится на картах. Меня это не испугало, разве что чуточку напрягло, но чем больше времени мы проводили вместе, тем привычнее становились людоедские истории, которые рассказывали если не каждую неделю, то каждый месяц.       Я не святой, я прервал жизни сотням людям, но ГРУ — это машины для убийств. Их учат убивать всем, что попадётся под руку. Если бы кому-нибудь из моих солдат приспичило отлить в тот момент, когда проходила операция, он бы тоже бесследно исчез. Для разведчиков нет своих и чужих, есть только приказ, а командира они боятся больше, чем врага.       Пока писал это, понял, почему Валера муштрует солдат, и это так обидно, так жалко. И пусть он уже как год уволился из ГРУ, он остался Псом войны, не способным перестроиться, и жизнь на гражданке для него утомительна, скучна. Если бы не я, он умер бы лет через 5 в схватке с каким-нибудь шахидом. Герой. Разведчик.       Хотя, я не просил его сидеть со мной.       Х.       25 сентября       Удивительная это вещь — телевизор. Я его не смотрю, но, слоняясь вечером по казарме, решил забрести в комнату для отдыха — за конфетами, где он работает почти беспрерывно. На диване сидел товарищ Шахян, нахмурив брови. Он был похож на орла, высматривающего с горных высот свою добычу. Так мне казалось, потому что я ощущал себя безногим сусликом.       Поздоровавшись, я подошёл к столу, развернул одну конфету, потом вторую, третью. Невкусно. Мне нельзя шоколад, но иногда невмоготу, хочется.       Сперва по «Первому» говорили, как у нас обострились отношения со всем миром, потом показали центр Петербурга и кучку протестующих с плакатами в руках. Кислорожий хлыщ, одетый в костюм-тройку, пытался настойчиво убедить нас, что это происки запада, а все несанкционированные митинги, демонстрации, даже пикеты теперь будут жёстко пресекаться, их участники — «подвергаться безусловному задержанию».       — Да… Протестуют уже не десятки, — сказал Шахян. — Тысячи.       — Бесполезно, — ответил я. — И поздно.       — Вы в этом уверены? — спросил он, посмотрев на меня.       — Более чем, — сказал я. — Одержимость революцией — наша характерная одержимость. Но такие революции, происходящие на поверхности жизни, ничего существенного не меняют и не открывают. Они лишь обнаруживают болезни.       — Внутри народного организма? — настойчиво продолжал Шахян.       Я замялся. Правду говорить нельзя, себе дороже, но у него были ясные умные глаза, располагающие к себе.       — В государстве.       Шахян не выдал ни одной эмоции, и я успел забыть об этом разговоре, продолжая набивать рот конфетами. Но перед тем как уйти, он подошёл ко мне и спросил так тихо, как будто здесь стоял коридор народа:       — Х., вы знаете, где я живу?       Ответил, что знаю.       — Первое октября, восемь часов вечера. Приходите, — а потом добавил: — Не поздно.       Мой кивок можно интерпретировать как легкомыслие, но мне было интересно и поэтому — не страшно. Вот честно, я не играл, мне не свойственно играть в таких случаях. Я действительно не боялся, что меня за такие слова сдадут и уволят, мне было любопытно. К тому же у меня появился стимул прожить неделю.       26 сентября       Лицо обсыпало красными пятнами. Чёртов шоколад!       Сегодня у меня одно занятие, в 15:40, так что после обеда я уединился в комнате. Впервые за долгое время открыл учебник по физике. Не знаю, зачем до сих пор его храню. Неинтересно. А ведь раньше я зачитывался научной литературой. Наверное, всё дело в том, что давно нет справедливости, поэтому нет связи с тайнами жизни, с тайнами человека и мира. Давно, давно уже пора нам смириться.       Валера постучался в дверь, я попросил его зайти.       — Ты что, опять шоколадки трескал? — спросил он с порога. — Тебе сколько лет? Пять?       Я задумался: и правда, сколько мне лет? Во мне возобновились детские черты, но голове полно мыслей о смерти и, должно быть, это уже старческий инфантилизм.       Он сел рядом со мной и продолжил ворчать, а я смотрел на рану, тянущуюся от края челюсти до уха — большую такую, едва ли начавшую покрываться корочкой. Он всегда долго и начисто брился, даже на фронте, умывался, обжигал щёки резким «Шипром», точно на смотр отправлялся или на свадьбу. Это я в горячих точках всегда отпускал бороду, а он возвёл утреннее бритьё в ритуал.       Я достал пластырь, лежавший в аптечке под кроватью, и приклеил на его рану. Валера продолжил хмуро смотреть на меня.       — Осторожнее будь, — сказал я. — Так пол-лица себе срежешь.       — Не нравится мне эта твоя физиономия, — ответил он. — Не так всё. Мозгоправ тебе не помогает.       — Помогает, почему нет?       — Знаю я этот взгляд, — продолжал он. — Которого нет.       Мы молчали некоторое время, потом Валера положил мне руку на коленку, начал мять, гладить эту коленку и, не встретив сопротивления, положил голову на плечо. На правой руке у него не хватает пальца, на левой — двух. Я накрыл его ладонь своей, чтобы этого не видеть.       Не знаю, правильно ли мы поступаем, потому что во время войны гомосексуализм мало волнует умы, у армии хватает других проблем. На гражданке же это явное патологическое отклонение от нормального. Хотя, мы больше никогда не будем нормальными людьми, потому что стали солдатами. От этого проклятья нам уже не избавиться.       Валера положил вторую ладонь поверх моей и посмеялся. Мой страх его забавляет, а ещё он уверен, что ни одному человеку свыше не давали таких испытаний, которых он не смог бы вынести.       Валере было 19 лет, он был амбициозным, а самое главное — он был переполнен искренним желанием помочь, у него была вера в армию. Стукач сдал их на третьей вылазке. Им вырывали ногти на руках и ногах, отрезали пальцы, заставляли ходить на четвереньках, как собаки, и тявкать. У них забирали матрасы, разливали на полу помои и бросали спать в этой жиже, подвешивали за связанные за спиной руки, ставили на узкий ящик, а к половым органам крепили контакты электропроводов, и при любых движениях их било током. Срезали мясо с костей… Не буду об этом писать — противно. Хоть не насиловали, на востоке это — смертный грех, и на этом спасибо. Какая же война тогда была… Чеченская, вроде бы.       Валера рассказывал о пытках в мельчайших подробностях, но никогда не говорил, что сделал со своими палачами. За две недели нечеловеческих страданий он не выдал расположение части, информацию, известную разведке, и после освобождения его сразу повысили до младшего лейтенанта. К слову, жаль, что лейтенант в «камыше» его не послушал — через несколько дней его взяли в плен и убили. Потом, вроде бы, его голова ещё неделю разъезжала за стеклом шахидской машины.       — Поправляться нужно, нужно… — сказал Валера. — Я когда в плену был, знаешь, о чём думал?       — Как товарищ капитан тебя прибьёт.       — Да, у меня в казарме стояли неначищенные сапоги, — подумав, он достал из кармана сухофрукты, завёрнутые в пакет, и бросил на стол. — Они мытые. Чтобы ты не ел всякую дрянь, хорошо?       — Договорились, — я тоже задумался, но всё-таки решил повторить: — Так что ты сделал с чеченцами?       — Чеченцев много было, — он почесал нос обрубком пальца. — Последние лет 10 только дружил с ними. Хорошие они ребята. А вот армяшек не люблю, да и евреев тоже. Ну, кроме тебя.       — С теми, что в плену держали.       — Что они грозились сделать со мной, я сделал с ними, — снова увильнулся он. — Спать хочу. Третью ночь не сплю. Дашь своих таблеток?       — Колёс.       — Ну колёс, — засмеялся он. — Торчишь, да? Торчишь… В детдоме была парочка торчков, сдохли быстро. Тебе вообще это надо?.. Придёшь сегодня ко мне? После отбоя. Приходи… Тебе… Приходи, короче.       Так он и говорил, запинаясь. Я честно ответил, что не знаю. У меня и так были с этим проблемы, а на транквилизаторах окончательно пропало желание.       У Валеры много наград. Георгиевский крест, медаль Суворова, три медали «За отвагу», медаль «За отличие в военной службе», медаль «За спасение погибавших»…       Письмо А*** В.Г.       Здравствуйте, Валентин Геннадьевич!       Не хотел вам писать про отношения, но понимаю, что вы мне не поможете, не узнав про эту часть жизни. По правде говоря, мне стыдно (хорошо, что не приходится говорить).       У меня не было женщин, но я часто спал с мужчинами. Гомосексуализм в армии — дело обычное. Кровь ещё кипит после боя, зверски дёргает боль в ранах, а вы одни в пустыне, вокруг только песок и змеи, вот и выбираешь офицера поухоженней, который — по глазам видно — проявляет к тебе интерес. Что мне нравилось, мы всегда уважали друг друга, никто не пытался тебя нагнуть, поставить к стенке и прочее, прочее… Не было насилия, хотя бы в этой сфере, но я говорю про офицеров. За солдат не ручаюсь.       Когда я только приехал в Чечню, война заканчивалась, нас перекидывали из одного военного городка в другой. Ясно помню таблички на русском «Добро пожаловать в Ад», «Вы должны знать, что вас ожидает», «Долой оккупант». Когда проезжали мимо местных жителей, они плевали в нас. Мы постоянно наблюдали следы боевых действий — сгоревшая броня, гусеницы вдоль дорог… Было как-то невероятно. Понимали, что это части механизма от одной единицы техники, когда башня или гусеница лежала в ста метрах от основного танка. Это уму непостижимо, как на такое расстояние могут разлетаться части механизма.       Первый бой случился в 24 городке. Наступило время ужина, мы собрались в столовой, начался обстрел. Стреляли трассерами (это пули, которые оставляют за собой яркую дорожку света, ими нельзя убить, только покалечить), а нам невдомёк, что так враг корректировал стрельбу. Трассеры попадали в кирпичную кладку, где-то кирпичи рассыпались, это завораживало. Мы же только вчера стреляли на полигонах! Командиры стали усмирять нас прикладами в затылки, кричать «Ложись! Вас же сейчас убьют, идиоты!», и в этот момент открыли настоящий огонь. Десять человек упало замертво, ещё четверо умерли в госпитале.       Когда всё закончилось, я сидел снаружи казармы, курил, меня трясло. В институте нас такому не учили, да и на сборах такого не было. «Я не солдат! — в ужасе размышлял я. — Я же только умею разбирать и собирать взрыватели». Подошёл капитан, протянул мне бутылку водки, между нами завязался разговор. Я расслабился, он начал спрашивать меня, есть ли жена, любовница, подружка. Я покачал головой, и он стал гладить меня по волосам, потом по плечам, по спине, нежно так гладил.       Вы, наверное, меня не поймёте. После боя остаются одни инстинкты, хочется пить, жрать, заниматься сексом. Руки, ноги, мысли, ощущения — всё это вообще не подчиняется, живёт своей жизнью. А самое главное — у меня исчезли проблемы с потенцией.       Он отвёл меня за нужник, мы подрочили друг другу, потом он попросил не брать всё близко к сердцу. На самом деле, капитан был хорошим мужиком, часто помогал нам, неопытным офицерам. Он говорил всегда тихо… и склонял к сексу тоже тихо; это звучало так неизбежно и горестно, и так же до сих пор звучит в моём мозгу. Когда я стал старше и получил звание капитана, сам подходил к лейтенантам и предлагал прогуляться за казарму. Не поверите, но никто не отказывал: ни свободные, ни женатые, ни дерзкие, ни забитые. Иногда нам удавалось заняться сексом дважды, но чаще всего это были мимолётные связи.       По правде говоря, мне нравилось, как они меня слушаются, нравилось, как они дёргают бёдрами, когда я на них давил. Война внутри меня жаждала сделать это снова. На фронте — ответная реакция на жестокость, месть за своих товарищей, на отдыхе — скупая нежность, уважение и принятие.       …В. стал моим лучшим другом. Моим единственным другом, хоть у нас разное воспитание, образ мысли и мы по-разному смотрим на жизнь. Я боялся, что, возможно, наступит время, когда все изменится, но ничего не менялось. Мы расставались на месяцы, годы воевали бок о бок. Потом, сука, мне оторвало руку. Первое, что мне сказали, когда я открыл глаза: «Вряд ли ты сможешь ходить, мужик». У меня была пробита голова, ребра переломаны, осколки костей чуть не пробили лёгкие. В. не отходил от меня ни на шаг. Сначала там, в полевом госпитале, потом в петербургской больнице.       Рёбра срослись через 2 месяца, через 3 я встал на ноги, но начались судороги, я потерял 10 килограммов веса за 5 дней. Одежда висела на мне как на вешалке, я с трудом мог добрести до туалета. Анализы ничего не показывали, меня заперли в психушке. Странно, но я не помню ни дня, проведённого там. Через месяц меня снова положили в больницу, уже частную, ради этого В. продал комнату в общежитии, которая досталась ему от алкаша-папаши.       Помню, как я очнулся в здравом уме и увидел, что он сидит на стуле рядом, приложившись лбом к изголовью кровати. Бледный, похудевший, на лице разрослись тени, но он улыбался. Я не знал, что сказать, слёзы наворачивались на глаза. Мне мучительно хотелось жить, мне было жалко себя. Если бы я выжил, сколько бы я ещё успел сделать!.. Я придавал большую значимость своим маленьким делам, и своим маленьким стремлениям, и всей своей эгоистической жизни. На тот момент я не особо помнил, кто он, но знал, что это мой близкий человек, брат, может быть.       Хоть мне становилось лучше, нервные припадки повторялись. Врачи кололи мне какой-то сильный транквилизатор, я всё время спал, но в одну из ночей, когда меня затрясло, В. не позвал медсестру, а залез на меня. Его угловатое тело давило неприятно и больно. Мгновенно возбудившись от дёрганных движений, он начал гладить мои бёдра, повторяя: «Нет, ты не поехал крышей. Не поехал-не поехал». Через какое-то время он утих, поскольку нащупал мой член, стал его дёргать и сжимать. У меня ничего не получилось, он сел на стул и стыдливо отвернулся к окну, несколько раз извинившись.       Припадок прошёл через несколько минут. Я смотрел на спину В. и думал, какие у него красивые плечи, щеки гладкие, приятные, выразительные круглые глаза, подбородок с ямочкой, и как же я его люблю. Так и сказал: «Я люблю тебя», он слепо нащупал мою руку и схватил её — ещё немного, и сломал бы.       До этого момента между нами ничего не было. Понимаете, мы не спали, даже не целовались. В нас просто в одночасье вспыхнула жажда жизни, страсть. Мы трепетали от неё, зуб на зуб не попадал от этого чувства, которое, гадина, закопошилось в наших опустевших сердцах.       Уже год В. следит за мной. Я не могу назвать нас любовниками, да и друзьями больше называть не буду. Мы просто служим в одном учебном центре и чувствуем себя одинокими. Мы просто одиноки вместе.       Запись из личного дневника       1 октября       Я пришёл к Шахяну в назначенное время. В комнате ещё было два майора, которых я не знал. Они представились: Анисимов, Белкин.       Шахян сказал:       — Перед тем, как начать, скажу сразу: вы должны быть готовы к любым последствиям. Увольнение, тюрьма — вас ничего не должно пугать.       Белкин засмеялся и, закурив сигару, возразил:       — Я планирую через год пить вино в Швейцарии. Но это не отменяет того факта, что я предан нашему движению от мозга костей.       — Меня не пугает даже смерть. К тому же я одинок, — добавил я.       — Твой идеальный кандидат, Шахян. — Белкин глянул на меня исподлобья.       — Вы слишком умный человек для того, чтобы стоять здесь и не спрашивать, что мы хотим от вас, — сказал Анисимов и обратил моё внимание на карту Ленобласти, разложенную на столе. На ней были обозначены некоторые тренировочные лагеря, в том числе наш, создавая круг. — В конце мая оппозиция устроит несанкционированные митинги в Москве, Петербурге, Новосибирске, Екатеринбурге, Казани.       — Будет ***, — акцентировал моё внимание Шахян.       — А правительство введет войска из близлежащих учебных центров, — добавил Анисимов. — Осенью начнётся массовая подготовка. Мы не представляем ничью партию и тем более не поддерживаем ***, но мы как никто понимаем, что правительство и государственная власть давно некомпетентны.       Я понимал, к чему они клонят: организованный захват власти. Много вопросов возникло в мозгу, но во всей этой безумной неразберихе я зацепился за самый важный: «Добьёмся ли мы чего-то, если пойдём на такой немыслимый риск?», озвучил его.       Между нами вдруг завязалась спор. Я стал возражать, что идти на открытую конфронтацию можно только в том случае, если есть продуманный план, лидер и партия. А то, что мне предложили, больше похоже на каприз, много крови прольётся, много будет жертв.       — А если мы объявим войну ***, ты скажешь то же самое? — разошёлся Белкин. — Знаешь, сколько людей умерло на войне? Восемьсот двадцать три тысячи. И это только солдат. Как думаешь, ещё одна «освободительная война» вытянет нас из кризиса? Мы играемся в солдатики, мы позабыли, что такое человек.       Анисимов тоже наседал на меня:       — Ты прав, Х., но только с одной стороны. Нет ни нового Ленина, ни Ганди, ни Сапата. Иногда лидер просто не появляется. С другой стороны, у нас нет времени ждать. Народ кипит не только на кухнях, но и на улицах. В наших силах освободить столицы и обеспечить безопасность проведения новых выборов.       — Тогда дружественные страны введут войска, — ответил я. — Ради чего всё это кровопролитие?       — Потому что мы не враги своему народу, — подытожил Шахян. — Мы одна страна. А почему вы нарушили приказ и отступили из Эр-Ракку в 20**?       Воспоминания накатили волной, всё то, что я так отчаянно пытался вспомнить, озарилось ясностью. В 20** я впервые выступил против полковника, так и передал по рации: «Мы оставляем базу и выходим из города». Боевики отрезали нас от основных сил сирийской армии, а бросаться без оружия на отточенную сталь — не лучшая идея. Наших запасов не хватило бы даже на час беспрерывного боя. Мне было жаль солдат. Мне было не жаль чиновников, запертых с боевиками в одном доме, которые довели свою страну до безобразнейшего бесплодия.       Меня понизили в звании до капитана, вычли несколько десятков из денежного довольствия, грозились судом, впрочем, через неделю всё вернулось на круги своя. Через два года меня снова повысили до майора. Но какой ценой!..       — Потому что мы один народ, — сказал я.       Удивительно изящно речь Шахяна проникла внутрь черепной коробки, я чуть не согласился с их предложением. Что от меня потребовали? Завербовать как можно больше солдат, младших офицеров и собрать батальон.       Я попросил три дня на размышления и напоследок уточнил:       — Наше начальство знает об этом?       — Нет, — ответил Белкин. — Мы просто поставим их перед фактом.       «Откажутся — ликвидируем», — понял я. Анисимов сказал правильно: с одной стороны, я прав, но с другой — мы все скучаем по войне.       Одну болезнь вытесняет другая, один страх — другой…       2 октября       Ночь. Попытался открыть окно, но ручку заклинило, и я чуть не навернулся носом о стол. Калека! Беспомощный, ни на что негодный калека.       Сижу в духоте. Кровать стонет, когда я двигаюсь, а может, стону я: плечо жжёт так, словно на него накручивают раскалённый винт. Чувствую руку, чувствую, как двигаю пальцами, но когда смотрю на неё, вижу культю. Культя жуткая, шрамистая, будто руку жевали, прежде чем отхватить. Всё кругом кажется ещё серее, ещё отвратительнее.       Сейчас выпил две таблетки. Нужно лечь на эту чёртову руку, чтобы кровь отлила.       Когда повешусь?       4 октября       Согласился.       10 октября       Снова не спал ночью. Состояние ужасное, ничего не соображаю. Шёл на отработки с радостной мыслью, что никто не появится, но у двери стоял товарищ Хренов. Пришлось на время забыть о своих болях и поспрашивать что да как: нашёл ли он себе друга, что у него с оценками и как обстоят дела с товарищами.       Неожиданно Хренов расчувствовался и выдал:       — Я просто сказал, что женщинам тоже нужно делать приятно.       Я чуть не подавился слюной.       — Почему я не прав?       В тот момент я подумал, что он издевается надо мной. Я представил, как достаю из-за пояса Глок 17 и стреляю в него, а потом в каждого засранца, посмевшего открыть рот у меня на занятии. Как же хорошо, что у нас забрали оружие. Да и Глока со мной уже давно нет. Остался валяться где-то в сирийском госпитале, сучий Глок 17, из которого американец всадил в меня пулю в прошлом веке. Как же он хорошо стрелял, этот Глок 17, затвор щёлкал не переставая. Как по маслу, сука, менялся магазин. Я поехал крышей. Мне страшно и радостно.       Хренов смотрел на меня в ожидании. У него большой подростковый нос, редкая щетина и ещё детская опухлость. И моргал он как ребёнок, сначала одним глазом, а потом вторым, и вот-вот улыбнулся бы. Боже-Боже! Он же совсем ребёнок.       Я нашёл в себе силы спросить:       — Ты что сдавать пришёл?       — Донный взрыватель.       — Сдавай.       Он стал нести какую-то чепуху, впрочем, я его не слушал. В моей голове что-то перемкнуло, было такое чувство, что я опустел в эти секунды, когда мысленно убивал его. Психотерапевт сказал бы, что это взбунтовалось моё подсознание, что я вижу в нём себя, причём в лучшем виде. Но Хренов ребёнок, а я прожжённый вояка, успевший хапнуть Чечню и в Абхазии побывать, и в Дагестане, и в Ливане, и в Грузии, и в Сирии, и ещё чёрт знает где. Ко всему прочему, я осознанно пошёл на этот шаг, а он просто никому не нужный бездомный мальчик, у которого было два пути: либо в армию, либо на зону.       Он, скорее, похож на Валеру. Валерина мать умерла во сне, а он этого даже не понял — маленьким ещё был, будил её три дня, есть хотел. Органы опеки отдали Валеру алкашу-папаше, но и с ним он тоже долго не продержался. До совершеннолетия Валера метался по приютам, где действительно приходилось выживать, поэтому в армии его уже ничто не могло остановить, он готов был сделать всё, чтобы никогда больше не возвращаться домой. В такую жизнь порой не веришь, но знаешь наверняка, что она — самая настоящая. И Валера, и Хренов хорошо понимают, что значит жить. Такие люди не ломаются хоть в 36, хоть в 20.       Хренов закончил и снова посмотрел на меня в ожидании.       — Всё, зачёт. Иди, — сказал я, чтобы побыстрее от него избавиться.       Он отдал честь и покинул кабинет, оставив меня наедине с душевной болью.       Чёртов Хренов! Лучше бы товарищи тебя придушили.       12 октября       Пообедал с Валерой, вдвоём пошли в мой кабинет. Решил убраться, пока есть время, а ему даже не нужно вставать на стул, чтобы вытереть пыль со шкафов, так что мы быстро закончили бы и пошли играть в карты.       На ночь Валера выпил мою таблетку, его так разморило, что он постоянно зевал и передёргивал плечами. Когда мы оказались в пустом коридоре, он наконец выдал связную мысль:       — Блядь, у меня зрение село.       — Очки купи.       — Хуечки.       — Тебе давно уже не двадцать.       — Да, мне почти два раза по двадцать.       Да, каждый разговор с ним — ценный для культуры знак, насыщенный глубоким и разнообразным смыслом, но пришлось это принять.       Не мог оторвать от него взгляд. Я так привык видеть его в песчаной «цифре» и светлых берцах, в балаклаве, но чаще в красном шарфе, намотанным на лицо, а не в зелёном кителе, что теперь каждый день открываю для себя что-то новое. Этот едва заметный светлый шрам, чуть выше уровня левой брови, когда он появился? Шрам над верхней губой, но это, скорее всего, от бритья. Да, Валера бледный в зелёной «цифре», как мертвец бледный. Но мне нравится, что он теперь стрижётся на немецкий манер, сбривая виски.       Может, стоит сказать ему, во что я ввязался?       — Всё, кончай. Сейчас слюна потечёт, — сказал Валера и несдержанно стукнул меня по спине. — Не пялься, я сказал.       И это тоже пришлось принять.       Пока я вытирал методички и чистил взрыватели, небрежно сваленные в ящики, Валера протёр шкафы и полки и сел за первую парту с телефоном в руках. Если бы я не знал, что он смотрит короткие видео с котами, никогда бы не поверил. Сегодня это занятие ему быстро наскучило, он спросил:       — Как ты всё это понимаешь? Я девять классов с натяжкой закончил.       — Это видно.       Когда перебрал часовые механизмы, он уже близко рассматривал плакат с конструкцией донного взрывателя, который я не убрал после отработки с Хреновым.       — Что это такое? — спросил он, указав на ударный механизм.       — Контактный датчик цели, в котором воздействие на цель воспринимается ударником, — сказав это, я отодвинул его руку. — Вот, видишь колпак? Его нужно снять перед выстрелом. Когда снаряд врезается в цель, ударник или папироса с жалом резко подаются назад и накалывают капсюль-воспламенитель. От капсюля воспламенителя взрыв передается на капсюль-детонатор, потом на сам детонатор, вследствие чего взрывается весь снаряд.       — Что ты здесь забыл, а?.. — он боднулся лбом мне в шею. — Тебе нужна нормальная работа.       — Только я никому не нужен с армией головного мозга.       Валера обхватил меня руками поперёк груди. Хотел ли он меня подбодрить или успокоить, может, он сделал это просто так, я не знаю. Меня пугают приливы нежности, его тоже, мы не шевелились. Валера дышал быстро и поверхностно. Я буквально чувствовал, как сердце разгоняет кровь по его венам, и он становится горячим.       Вдруг Валера прижал меня к себе ещё сильнее и закатал пустой рукав.       — Зачем ты это сделал? — спросил я.       Валера промолчал, а руки его залезли под китель, задрали футболку, чтобы прикоснуться к коже. Это было ни хрена не возбуждающе, но у него уже отказало чувство рассудка. Он тесно прижался ко мне бёдрами и толкнулся вперёд, не сомневаясь, что я уже обо всём догадался. Пусть, наверное думал он. Как на войне. Имеют там офицеры кого хотят… Имеют, их имеют тоже…       Я ничего не чувствовал. И то, что Валера гладил меня рукой по животу, периодически залезая под ремень штанов, не заводило, не будоражило.       — Никак? — спросил он.       — Никак.       Тогда Валера сгрёб меня за шиворот и, повернув к себе, поцеловал. Потом обхватил ладонями шею и сделал это снова, уже не так напористо. Губы у него были влажными от слюны. Я практически не целовался за всю жизнь, поэтому для меня такое выражение чувств ново и непонятно. Но от самой мысли, что это мы делаем впервые, сердце ухнуло вниз.       Подумать только, не спали, не целовались… А нутро трепетало, как будто мы самые близкие и родные друг другу. Нашли, держимся вместе. Прощаем всё друг другу и принимаем каждого таким, каков он есть.       Валера отшатнулся, а я наконец вдохнул полной грудью. Не отпустил бы его, поцеловал снова, если бы не услышал шум в коридоре.       Валера открыл дверь и протянул уборщице мешок с мусором. Разведчик, что сказать!       — В картишки? — спросил Валера, пропуская меня в коридор. Когда я закрывал кабинет на ключ, он шепнул: — У меня крыша от тебя едет. Что ты своим ртом делал?       На этот раз я промолчал.       — Я бы сутки тебя не отпускал.       Я бы тоже, Валера. Я хочу тебя не меньше, но у меня не стоит член. Может, купить Виагру? Тогда он вообще не упадёт, а это не такая приятная штука, когда долго стоит. Видимо, суждено мне носиться со спущенными штанами среди взрывателей, как в каком-то анекдоте. Да…       После нашей мимолётной страсти я только сильнее почувствовал себя неполноценным калекой, оторванным от огромного пласта человеческих эмоций. Игра в дурака не помогла. Валера тоже это заметил, долго разговаривал со мной, но в одиннадцать вечера стал клевать носом, и я отправил его спать.       Ночью снова заболела правая рука. Разодрал себе культю. Всё.       13 октября       Утром флаг поднимали подозрительно долго. Валера стоял на противоположной стороне плаца и поглядывал на меня из-под козырька фуражки (или уже не на меня) довольными глазами. Знаю эту улыбку, знаю; Валера выглядел так же, когда товарищ полковник вешал на его грудь новую медаль. Только вместо фуражки был голубой берет, а из-под светлой «цифры» выглядывала тельняшка, которая ему никогда не нравилась, но на официальную часть приходилось надевать.       Из-за этой тельняшки его часто путали с ВДВешником, иногда с СпНшником, Валера оскорблялся. Три разных подразделения, а форма-то одинаковая. И не только он оскорблялся, оскорблялись все спецназовцы. Войны среди них в армии называют «пацанские понты». Один орёт, что он из десантно-штурмовой бригады, другой орёт, что он из ГРУ, третий с парашютом прыгает и орёт «Курица — не птица, спецназ — не ВДВ!». Мы, инженеры, крутили пальцем у виска, когда видели этот цирк. Повязать одного великана в берете ещё можно, а вот трёх, сцепившихся друг с другом…       В тот момент вспомнил вот что. Я впервые увидел спецназовцев, когда приехал в Ленобласть на сборы. Мне было 19 лет, это были первые сборы нашей кафедры. Офицеров пригнали в какой-то актовый зал, вместе с нами были лысые срочники. Шум, крики, половина уже пьяных. На сцену выходили лейтенанты и бубнили фамилии, половину из своих списков найти не могли, — в общем, какой-то бардак. И вдруг обрушилась тишина. Я испугался и начал оглядываться по сторонам. По проходу шёл старший лейтенант с двумя сержантами. Они были одеты в голубые береты и чёрные берцы. Поднявшись на сцену, старший произнёс: «Войска, сейчас называю фамилии. Молча встаём и быстро выходим».       Когда последний солдат покинул зал, в их спины прилетел пренебрежительный окрик. Старший лейтенант обернулся, гаркнув: «Уроды, всем заткнуться!» И в зале опять тишина. На них было столько оружия, что Рембо отдыхает. И нам было не важно, ВДВ это, СпН или ГРУ.       — Почему радостный такой? — спросил я, когда мы случайно пересеклись в коридоре после занятия.       — Просят подготовить солдат, — бросил Валера. — Война же скоро, а у меня были хорошие учителя и опыта навалом. Но Ирак припомнили, суки. Не скажешь ещё, что боевиком пошёл не ради денег, а потому что официальной работы не было. Нет, мне не трудно. Не хватало, чтобы парней снова привозили в цинковых гробах.       Я кивнул и спустился в тамбур. При этом внутри всё похолодело, даже неведомо отчего, но этот миг быстро прошёл. Догнав меня, Валера встал рядом и подпалил сигарету, хотя по запаху было понятно, что он курил только что. К нам спустился ещё офицер, некоторое время мы стояли втроём, вдыхали табачный дым и молчали.       — Всё равно привозить будут, — подал голос я, когда офицер скрылся за дверью.       — Им хотя бы не будет страшно умирать.       — Говорил же, что не хочешь войны.       — Работы нет, — повторил Валера. — А так и работа, и ты рядом.       Я докурил сигарету до фильтра, потянулся за новой.       — Куда по ночам ходишь? — спросил Валера, глаза его мигом почернели. — Отвечай. Куда ходишь?       Я рассказал всё, не раскрывая фамилий.       — Дебилизм, — Валера с облегчением, всей грудью, вздохнул. — Они не догоняют, кто сейчас служит? Боевики и зелень. Одни не пойдут, других хлопнут.       — Вот и я об этом говорю.       — Не ввязывайся.       — «Не ввязывайся» равнозначно «не живи».       Валера сгрёб меня за ворот кителя и притянул к себе:       — Издеваешься надо мной?       — Нет.       — Когда ты из себя больного корчил, я тебя на руках носил.       — Я не корчил из себя больного. Время поджимает. На занятия пора, — спокойно ответил я и вытащил сигарету из его губ. — И так много курить — вредно.       — Я не позволю тебе себя убить, потому что это тоже означает для меня смерть.       Валера так смотрел на меня в этот момент, не могу передать словами. Мне стало стыдно.       Его слова целый день бились в черепной коробке. Постоянно чувствую вину перед ним, что он мучается здесь, видит, слышит, понимает своё безумие. Вот они — переживания моей оставшейся жизни.       …Когда шёл на ужин, услышал разговор между парнями из валериной роты. Они обсуждали, что творится на улицах. Говорили с грустью и несбыточными ожиданиями. Потом один ляпнул, что сам бы вышел, второй согласился с ним, потом третий и четвёртый… Вы сначала научитесь гранату держать, тупые валенки!       Но их общность вернула мне совершенно наивную и инфантильную уверенность в наш народ. Мы не могли превратиться в стадо пьяниц и несусветных дураков. Мы просто уже давно не сильные. Мы только думаем, что мы сила, а сами давно ослабли. И нас уже не так много, как было раньше, так что количеством не возьмём. Мы уже и не великодушные, только сильные люди могут быть великодушными, а мы давно стали нервными и истеричными. А вот самокритичными остаёмся до сих пор. И эта российская самокритичность порой доходит до садомазохизма.       Как бы донести эту мысль до таких, как Валера, бывалых и прожжённых вояк?       15 октября       Ночью со мной случился очень сильный нервный припадок. Выпил пять таблеток и лёг под одеяло, но меня продолжало трясти до утра, потом я кое-как скрючился и заснул.       Валера пытался разбудить меня минут 20. Руки его были холодными, он чуть не ударил меня, когда я открыл глаза. Вены на его лице вздулись. Пришлось наврать, что ночью была сильная температура, а на Парацетамоле меня сильно клонит в сон, но Валера мне, конечно, не поверил. Потом до меня дошло, что я лежал на кровати без подушки, весь в слюнях, неподвижно, согнувшись, на боку. Рожа у меня была безумная, наверное, язык ватный, а зрачки на полглаза. Словно провалы какие.       Он быстро отвёл меня в медкабинет. У медсестры сегодня был выходной, так что за столом сидел один врач. Он — мужчина нашего возраста, с виду очень спокойный и рассудительный. Его часто нет в лагере, на курсы какие-то ходит, с коллегами общается, хочет найти себе работу не в военной сфере. Всегда ему удивлялся. По виду человек сообразительный, но до него никак не доходит простейшая, в сущности, мысль: мы никому не нужны.       Меня посадили на кушетку. Краем глаза увидел, что Валера вытащил из кармана деньги и отдал их врачу, мол, так и так, сделай всё тихо. Потом он ушёл. Хотел попросить его остаться, идиот.       Врач сделал мне укол в вену, через время я оклемался. Опять по-осеннему сумрачно темнело, в открытое окно пахло дождём. Врач повернулся ко мне на стуле и спросил:       — Какие транквилизаторы пьёшь?       — Ксанакс.       — У тебя передозировка.       Я был изрядно измождён болезнью и бессмыслицей, из которых состоит моя жизнь, поэтому подумал: хорошо, быстрее откинусь.       — Что с тобой случилось?       Обломками кирпичей пробило голову и ребра, оторвало руку, но когда Валера вытащил меня, я был ещё жив и меня отвезли в госпиталь. Никто из докторов не верил, что я выживу с раскроенным черепом, но я выжил. Только шрамы остались.       — Ксанакс не пей, — сказал врач.       Он достал из кармана пластик таблеток и вложил мне в ладонь.       — Ты не одинок в этом чувстве. Позвонишь сегодня моему психиатру. Он вернул мне жизнь.       Было сложно поверить, что этот спокойный и сдержанный человек мучается как я. Должно быть, безумие у всех разное, но разное безумие сваливается в кучу и лечится простым действенным средством — сужением нашего внутреннего мира, притуплением разума. В конечном счете, мы оказываемся в ловушке самообмана. Но что делать, если безумие превращается в навязчивую идею? Я чувствую, что схожу с ума.       Он порывался расспросить меня о службе, но я ничего не сказал. Потом поблагодарил его и ушёл к себе в комнату. Снова лёг. На обеде пришёл Валера и вытащил меня звонить новому психотерапевту. Психотерапевт сказал пить по две жёлтые таблетки в день, летом буду ходить к нему на терапию, а пока мы ограничимся звонками. У обоих служба, как-никак.       Признаться, этот звонок чуточку меня взбодрил. Нет, я больше не верю в своё излечение, я просто был рад наконец протрезветь и увидеть Валеру.       Повесив трубку, я сказал:       — Я не думал, что словлю передоз.       — Ты вообще ни о чём не думаешь, — ответил он. — Попросил тебе отгул на сегодня. Начальник недоволен. Ты и правда выглядишь хуёво. Придётся поссать в баночку.       — Сделаешь?       — Я же сам твоей дрянью шмалялся. Док сделает как надо. Бумажка нужна, а по факту шмаляешься ты или нет — насрать. У тебя приличный список заслуг, тебя не уволят.       Валера взял меня под локоть и вывел на улицу. Дождь лупил по плечам, и его голос рокотал у самого уха:       — Марик, если ты подохнешь, я убью тебя.       Я уже и забыл, как меня зовут. Имя прозвучало совсем незнакомо и больше не говорилось, ну и ладно. Кто такой, этот Марк Хейфиц — пережиток прошлого в сознании некоторых людей. Всё только в рамках Устава, всё только по Уставу: товарищ майор. Можно называть майор Х. — Крест, потому что я закладывал мины с дьявольской хитростью. Сам сплетал провода, ни одна сука их ещё не обезвредила. Иной раз возвратишься к контрольной точке, а там одни руки и ноги.       Но сейчас исключительно товарищ майор. Исключительно.       18 октября       Начал пить новые таблетки. Врач каждое утро даёт мне по одной, чтобы не было, как в прошлый раз. С утра пораньше прошёл медкомиссию. По анализам я чист как стеклышко. Моё недомогание врач объяснил отголосками серьёзной черепно-мозговой травмы, этот диагноз, ставший моим официальным, заткнёт рот даже самым ярым скептикам.       Когда вышел из кабинета, наткнулся на Шахяна.       — Вы как, живой? — обеспокоено спросил он.       — Да так, живу потихоньку.       Мы молча поднялись в основной корпус.       — Может быть вам достать лекарства? — участливо спросил он. — Я могу, причём совершенно бесплатно. На МРТ записать?       — Спасибо, друг подсуетился, всё привез, — сказал я. — Касаемо нашего дела: начинаю сегодня же.       — Не переусердствуйте, Х., не вы боритесь.       — Я буду рад хоть чем-то помочь.       Приятно было его внимание, будто я не винтик в системе, а самый настоящий живой человек.       Один за другим прошли занятия в валериной роте. Последний час был во взводе Хренова, но это были неуправляемые парни, тупые, то есть заботящиеся только о своём благополучии. Они никак не откликались на рассуждения, не высказывали свою точку зрения, поэтому я отпустил их пораньше. А может, я снова строг с ними. На моё занятие они пришли после марш-броска, все потные, выдохшиеся, даже над Хреновым, который пытался что-то вякнуть, не смеялись. Да, Валера взялся за них сполна.       К моему удивлению, Хренов не собирался уходить из кабинета и остановился напротив моего стола. Под глазом у него был свежий синяк.       — Что надо? — спросил я, потому что ему никак не удавалось начать разговор.       — Как вы себя чувствуете, товарищ майор?       — Нормально. Уже лучше, — ответил я.       Мне стало приятно его участие.       — Знаете, вас майор Белкин замещал, — вдруг заулыбался Хренов. — Он совсем не умеет вести, он вам в подмётки не годится, товарищ майор.       — Вы когда долги сдавать собираетесь? — перебил его я, потому что испугался вдруг переполнившей меня радости.       — Не знаю, вы же знаете, какой у меня взвод. Но я по этому поводу хотел поговорить… — замялся Хренов. — Вы не должны были принимать у меня донный взрыватель. Я был плохо готов. Давайте я пересдам?       Я просто не мог сказать ему «нет».       Вместе достали плакат, повесили на доску. Он говорил моими словами и даже показывал на схему так же, как это делал я, меня переполняло чувство гордости. Хренов не блещет природным умом, но в нём чувствуется особенное старание, пытливость и наблюдательность. Если он продолжит в том же духе, то его возьмут служить в тыловой пункт управления, и я сказал ему об этом.       — Я к вам приду на следующую консультацию, — ответил Хренов, обрадовавшись.       — За что на этот раз? — спросил я.       — А… — Хренов стыдливо потёр щёку тыльной стороной ладони. — Всё за то же. Я не хочу говорить, как и сколько раз за день буду иметь девушку Павлова. Меня называют педиком, простите за выражение. Я с этим не согласен.       — Фамилии на назовёшь?       — Я сам справлюсь, товарищ майор.       — Им не надоест, — предупредил я и зачем-то добавил: — В школе я не ладил с одноклассниками. Они издевались надо мной, пока я не нашёл себе сильного друга.       — Да ну, — обомлел Хренов. — Товарищ майор, никогда бы не поверил!       Он придал моим словам не тот смысл, но я не успел пресечь его, потому что увидел в дверях Валеру. Он смотрел на нас странными глазами. Нет, не злыми, даже не заинтересованными, а тоскливыми.       — Друга себе найди, Хренов, — закончил я. — Всё на сегодня.       Он отдал мне честь, потом поздоровался с Валерой и быстро покинул кабинет. У Валеры снова была срезана кожа с щеки. Я кивком подозвал его к себе и наклеил на царапину пластырь, который завалился в кармане брюк. Хотел взять его за руку, но он осёк меня, крикнув:       — Хренов, двадцать отжиманий в одном приходе!       Хренов показался из-за угла, подбородок его трясся, но он быстро исполнил приказ. Потом извинился перед нами, ещё раз, снова, потом с каждым по отдельности, и только тогда Валера позволил ему уйти.       — Засранец следит за тобой, — тихо сказал он. — Нормальных парней не поколачивают. Уродец он, видимо.       — Тебя били в детдоме?       — В детдоме все друг друга бьют, — пресек меня Валера, понимая, к чему я клоню. — Но меня там уважали.       — Только ты не обижай его. Я ему нравлюсь, стало любопытно, о чём мы разговариваем. Вот и всё.       Валера кивнул, мы пошли на перекур, а потом играть в карты и я вовсе забыл об этом происшествии, пока не взялся писать дневник. Да, Хренов… Ты не перестаёшь меня удивлять.       26 октября       Вербовать парней мне нравится. Солидный с виду мужчина, инвалид, ветеран, плету такую белиберду и вешаю им на уши, а они слушают, открыв рот. И ведь теперь не поверят, что на войне мне нравилось. И что кровь, жестокость, смерть для меня обыденность, поэтому я всё чаще думаю о ней по ночам. Моя личность похожа на дырявый пакет. Как ни крути, и там, и тут я — антивоенная пропаганда.       После передозировки у меня замечательное состояние. С психотерапевтом общаюсь каждые два дня. Не хочу сглазить, поэтому не буду писать о наших успехах. Хочу ему как-то рассказать о своей проблеме с гомосексуализмом. Возможно, это нам тоже удастся решить.       Валеру очень люблю, не знаю, нормально ли так сильно любить человека. Всё чаще он снится мне в жестоком и бессмысленном бреду. Я думаю о том, что рассудка лишился не я, а он, и прихожу в восторг. Всякий раз, когда во сне я мою ему голову и стригу ногти, он визжит и вырывается, да так, что мне приходится прилагать силы, чтобы его удержать. Я боюсь сделать ему больно. Я не хочу сделать ему больно, но иногда… — прости меня, Боже! — иногда я хочу сделать этому жалкому калеке больно! Валера, рассказать бы тебе всё это, но ты меня не поймёшь, а может даже высмеешь.       От каждого такого сна, который, в сущности, является неустанным самобичеванием, внутри всё клокочет, как будто я сижу на огромных качелях. Получаешь патент на изобретение в области космоса, потом бросаешь всё ради военной кафедры. Уезжаешь в Чечню, чтобы получить квартиру, а потом бежишь на войну как на праздник: лишь бы кровь, лишь бы смерть! Хочешь семью, но заочно обрекаешь себя на одиночество.       31 октября       Вернулись мысли о смерти, добавилась постоянная тошнота. Я так понимаю, организм начал привыкать к таблеткам, но я всё это уже проходил, поэтому не переживаю.       На наручных часах было пять утра, когда я решил сделать очень необдуманный поступок. Пока лежал и смотрел на сухофрукты, которые Валера занёс перед сном, во мне проснулась нежность, я решил наведаться к нему. Быстро собрался, даже зашнуровал ботинки. Калека, как же! Когда появляются мысли о смерти, пропадают навязчивые идеи, я был этому очень рад.       Он открыл спустя минуту, я поцеловал его в губы, в висок, в шею, нагревшуюся под одеялом. В такие моменты я был рад, что мы живём не в казарме, а в общежитии, почти полупустом. Мы даже не платим за комнаты, нам, как ветеранам, положена пожизненная денежная компенсация.       Валера вгляделся в моё лицо и, видимо, не обнаружил ничего пугающего, поэтому лёг обратно на кровать.       — Давай ко мне, я спать хочу.       Я так же быстро снял китель, перелез через него и устроился около стенки. Валера потрепал меня за загривок, обнял, мы полежали так некоторое время, закрывая наши любовные потребности, и легли пластом.       Всё оставшееся время я смотрел, как его грудь мирно вздымается и опускается. На ночь Валера не снял майку, но я и так видел, сколько на его теле толстых белых шрамов. Укрыл его под подбородок. Пусть его мужская красота разморит меня без волнения, думал я. Всякое внутреннее чувство и так отражается на его лице, оставляя на нём неизгладимые следы. За шесть лет нашего знакомства выражение поменялось, лицо огрубело и кажется старше на несколько лет. Но красивым остаётся до сих пор.       …Проснулся за двадцать минут до начала рабочего дня. Валера сидел на краю кровати и смотрел на меня злыми голодными глазами. Меня захлестнуло бесстыдное возбуждение, у моего тела к таким ситуациям сформировалось достаточно прагматичное отношение. Вот так… Война никуда не ушла, пусть мы и не говорим об этом каждый день.       Валера схватил меня за шею и притянул к себе, я даже ничего сказать не посмел. Крепкий живот, жёсткие упругие волосы, а член горячий, тугой, с пульсирующими венами под тонкой кожей. Он давил пальцами на мой язык, чтобы я открыл рот пошире, но у меня ничего не получалось. Я ведь никогда никому не отсасывал, а от нервов у меня случился лицевой спазм. Потом что-то да получилось. Он резко опрокинул меня на спину и сделал всё так, как сам хотел. Потом испугался, что сделал мне больно, я никогда ещё не видел его глаза такими пустыми.       Не хочу об этом писать, понимаете? Хоть это и было совсем иначе, чем раньше, чем с кем бы то ни было. Видимо, у нас никогда не будет хороших и правильных отношений. Хотя, хорошо и правильно поступают в том мире, где есть мама и папа, играют дети, нет смерти и отношения к ней, а уж тем более нет эротики оскорблённого, изуродованного и униженного тела. Тут же правильно только то, что позволяет ещё какое-то время жить. Вот и всё.       3 ноября       В середине пятого часа ко мне зашёл полковник.       — Товарищ майор, зайди после занятий в мой кабинет, — сказал он и улыбнулся толстыми губами.       Мне стало немного боязно. За себя я могу ответить, но что делать, если будут расспрашивать о Валере? Он же не просто контрактник, его нанимали воевать туда, где наша страна официально не участвовала, да и ему всегда было плевать, кого убивать, лишь бы командир пальцем указал. Им и так вертят как хотят.       Пока шёл к полковнику, видел, как Валера погнал солдат на пятый марш-бросок за день. Его же попросили подготовить их, а не убить!.. Валера был непривычно спокоен и производил впечатление ответственного человека. И только внимательный глаз мог увидеть в его облике, в его лице нечто ужасное, отвратительное, в этих синих глазах. А с другой стороны, я смотрел на него и видел самого важного и любимого человека в своей жизни.       В кабинете было солнечно, полковник сидел за большим за столом и курил.       — Садись, майор.       Я сел, поблагодарив его кивком.       — Как себя чувствуешь?       — Хорошо, товарищ полковник.       — Молодой ещё парень, — вдруг засмеялся полковник. — У молодых не может быть проблем. Премию скоро тебе выпишем, может, на машину уже насобираешь, а? Жена есть?       — Нет, товарищ полковник.       — Хотел тебе побольше комнату выдать, но раз нет, то нет. Напиши на Шахяна донос.       Сердце моё ухнуло вниз, я спросил:       — Простите?       — Донос, — выразительно сказал полковник. — За грубое нарушение устава. Грядут тяжёлые времена. Я не позволю, чтобы в моём лагере распространяли оппозиционные настроения.       Я так задумался, что чуть не спросил, что за настроения? Дурак ты, товарищ майор. Сразу видно, что полковнику ничего не известно, слухи ходят, обычные слухи, а такими вопросами я подставил бы и себя, и Шахяна, если не всё движение. Откуда только он про меня узнал? Видел пару раз вместе? Точно, видел. Впрочем, кто-то из солдат мог нажаловаться. Нужно быть как никогда осторожным.       Донос я, конечно же, написал.       После того неприятного утра я не говорил с Валерой, да и он не горел желанием подходить ко мне, но нужно было проверить, не сдал ли он меня в порыве преданности и любви к палке.       Я подкараулил его в коридоре и схватил за рукав кителя.       — Ну, что полковнику про меня рассказал?       — Ничего, — удивлённо ответил он.       — Врёшь.       — Не вру, — совершенно искренне сказал Валера. — Тебе нужна помощь?       — Не нужна. Парней не убей, они уже забыли, как открывать рот без разрешения.       На этом мы разошлись.       После ужина сразу пошёл к свою комнату. Стало тоскливо… Скурил целую пачку сигарет. Пока писал дневник, ко мне постучался Белкин. Я позвал его в комнату и закрыл дверь на замок.       — Донос написал? — тихо спросил он.       — Написал, — признался я.       — Это хорошо. Я думаю, это вызовет большой резонанс. Ты знаешь, чем занимается Шахян? — спросил Белкин. — Ему принадлежит реабилитационный центр для солдат. И здесь его любят. Осталось только при задержании удариться пару раз лицом, а лучше сломать руку, ты понимаешь. Если будут спрашивать, то я пришёл в общежитие ради жены.       Наконец картинка в моей голове начала складываться. Дай человеку образ настоящего героя, и на него не обратят внимание; забери героя, и это отложится на сердце грустной солью невосполнимой утраты чего-то невыразимо, мучительно родного, что мы не смогли сберечь и сохранить, как самое ценное в этом мире.       В этот момент я понял, что сильно зациклился на себе. Я совсем не интересуюсь жизнью вокруг, не общаюсь, не узнаю ситуацию у знакомых. Зайду завтра к врачу, узнаю при Шахяна.       4 ноября       Сегодня флаг подняли быстро, но все, кто стоял на плацу, увидели, как из лагеря уводят Шахяна. Точнее сказать, волокут. Молодец, хорошо постарался! Солдаты зашептались, командиры быстро заткнули их, но на мальчишеских лицах отпечаталось праведное возмущение.       После официальной части позвонил психотерапевту, сказал, что со мной всё нормально, потом зашёл к врачу. Тот сидел за столом, скрючившись в три погибели, и прежде чем подняться, ему пришлось несколько минут разминать спину.       — Как ты? — спросил врач, проследив, чтобы я выпил таблетку.       — Лучше, чем всегда, — ответил я.       — Запишу тебя на МРТ, доплер. Лучше проверяться каждый год. В конце месяца, пойдёт?       — Пойдёт. Знаешь Шахяна?       — А кто его не знает, — улыбнулся врач. — Ты с психиатром из его центра разговариваешь, между прочим.       Стоило догадаться, подумал я.       — Левон, да… Хороший человек… — протянул врач, задумчиво уставившись в окно. — Герой войны, много денег жертвует на благотворительность. Есть в его действиях много гламура и показухи, но он реально помогает людям. Я всегда буду рядом с ним и буду помогать ему. Всё изменится. Всё уже меняется.       Я его понял. Нас и правда много, я всё сильнее чувствую общность и с теми, у кого другие взгляды, и с теми, кого мне часто хочется по-дружески ударить в плечо. Потом спросил про Белкина и Анисимова, но их личности не настолько интересны, чтобы о них писать. Спросил даже про полковника, нашего начальника. Он неуемен, груб, невоспитан, настоящий самодур. Вроде бы тоже воевал пятнадцать лет, но его голова больше запрограммирована на то, как перестроиться в быстро меняющемся мире. Это и есть разница между поколениями, а может быть, объективное старение, мне не понятно.       На занятии в валериной роте произошло непредвиденное. Я как всегда рассказал про конструкцию взрывателя, потом дал парням разбирать его. Да, с этим я работал в Сирии… Сидел, смотрел в окно, думал достать тёплую куртку. И вдруг бугай Павлов, который чморит Хренова, поднял руку. Я кивнул, разрешив ему заговорить.       — Товарищ майор, вы знаете, за что забрали майора Шахяна?       — Его взгляд на вещи не совпадает с нашим руководством.       — Но только он занимается солдатами, — подал голос другой. — Мой отец попал в его клинику. Бесплатно!       — И мой, — поддакнул третий. — Руку сохранили!       — Если бы не его фонд, мой дядя не получил бы квартиру.       — И моей тётке он помог, да-да. Она ходить совсем не могла. Пуля прямо через мышцу прошла.       Они стали рассуждать друг с другом о власти, произволе, деньгах, и вот к чему пришли: отойти от края надо только вместе. Не может быть здорова страна, когда болеет правительство. Они сильнее нас верят, смелее нас мечтают, ярче нас горят, больше нас создают, а всего-то дети. Причём не шибко умные. Другие в военные учебные центры не идут. Зато они впитали в себя наш опыт и решили раз и навсегда: война и уничтожение людей не будут больше целью — настанет власть без войны.       И этим детям жить, а нам, к сожалению, пора умирать.       10 ноября       Дверь полковника изрисовали краской, попытались даже поджечь, но дураков застукали раньше. Впрочем, им удалось удрать, и теперь весь лагерь муштруют, муштруют и ещё раз муштруют.       Ненавидящие войну мальчишки стали ненавидеть и своих командиров, что вполне закономерно. Во время отдыха услышал, как отзываются о Валере его солдаты. Взмокшие, уставшие, они развалились на диване и громко рассуждали, какая он сука и как они его убьют. Детский лепет, но я на всякий случай припугнул их.       К вечеру стала сильно чесаться правая рука. Не сразу заметил, что разодрал её, потом долго стоял у зеркала и заливал царапины перекисью. Нужно перестать это делать, иначе она никогда не заживёт, я понимаю, но часто не могу сказать себе «хватит». Увидел себя во всей красе… Некоторые рёбра неправильно срослись (точнее, срослись как могли) и теперь выпирают. Я и так не стригусь, потому что будет виден шрам на голове, и не бреюсь, потому что кто-нибудь снова назовёт педиком. Теперь ещё и не сниму футболку. Ну и ладно, всё равно.       Почитаю методичку и лягу спать.       13 ноября       Постоянно занимаюсь с Хреновым, но мне это нравится. Уже неделю он приходит ко мне после занятий, сидит, дурачок, увлечённо перебирает взрыватели. Но сегодня, я увидел сразу, он пришёл говорить о жизни.       — Товарищ майор, — как всегда неуверенно начал он, усевшись за первую парту. — Можно я задам нескромный вопрос?       — Задавай.       — Как вы потеряли руку?       Я не помню. Знаю лишь, что боевики здесь не при чём, вся вина лежит на московском управлении и, прежде всего, на моём командире. Поэтому сразу после происшествия меня повысили в звании.       Я так и ответил, что у меня амнезия. Зато теперь есть бесплатный проезд в транспорте.       — Вы замечательный человек, — признался Хренов. — Обычно хорошим людям не везёт.       Но я плохой человек, Хренов.       — Если бы хорошим людям постоянно везло, а плохим не везло, тогда все старались бы стать хорошими ради выгоды, — ответил я.       — А вы долго воевали?       — Десять лет.       — А… — он сделал паузу, но я понял, что он хочет спросить.       — Убивал много. И не всегда солдат, Хренов, — сказал я. — На войне убивают и стариков, и женщин, и детей. Обычно снаряды не спрашивают разрешения.       — Простите, я не хотел, — извинился Хренов, потупив взгляд. — Вы же дипломированный инженер? Я узнал у капитана, простите, пожалуйста, что вы космический инженер.       — Инженер космических систем, — засмеялся я, впервые за долгое время. — Когда я учился и мне было столько, сколько и тебе, на космических аппаратах ещё не было автономной навигации в связи с отсутствием вычислительных средств на борту. Я мечтал это исправить, месяцами сидел над чертежами. Однажды даже выступил на конференции и выиграл патент на разработку. Но время быстро меняется и то, что возможно сейчас, в моё время казалось невероятным. Сейчас для орбитальных кораблей стало удобным и перспективным средством формирования навигационной информации по сигналам GPS.       — Я не очень хорошо вас понимаю, товарищ майор, — заулыбался Хренов.       — Мы зря старались, Хренов, — подытожил я. — У нас есть мозги, но нет ресурсов, чтобы изобрести что-то новое, вследствие чего не стало и мозгов. А копировать систему американцев — это очевиднейший провал.       — А что вы предлагали, товарищ майор?       — Уже неважно. Как мы можем думать о космосе, если не можем выйти из тёмной комнаты нашей головы? Эти стены, ограничения… Это запреты, в которых мы выросли, в которых росли наши родители, в которых мы воспитаем наших детей.       — Вы так верно говорите, товарищ майор… — сказал Хренов, шмыгнув носом. — А я хотел стать художником.       Я спросил, почему не стал, а Хренов рассказал, что хотел поступить в колледж, но ради девушки пошёл в армию — нравились ей военные, видите ли, потом закрутилось, завертелось, девушка его, конечно, бросила, но раз теперь у него есть шанс поступить в тыловой пункт управления, он его не упустит.       Потом Хренов стал нести совсем уж откровенную ерунду, и я вспомнил об отце, который всегда делал что хотел. Но были времена, когда правительство не любило евреев больше, чем любой другой малый народ. В то время Мойши становились Михаилами, Адиры — Андреями, Даны — Денисами, а Эшель Хейфец в один момент стал Алексеем Хейфицем. Так что вопрос «Почему отец не поступил на Байконур?» становится риторическим, когда я вспоминаю об этих страницах нашей истории.       …Прости меня, отец, ведь я твоя точная копия. Я свихнувшийся эгоист, моральный урод, а самое главное — я никак не могу выплыть из отчаяния и научиться бороться с обстоятельствами.       15 ноября       Вёл занятие, всё было как всегда. Вдруг стало плохо: голова закружилась, бросило в пот, было такое чувство, что я потеряю сознание. Я дал солдатам взрыватель и пошёл в туалет, а там свалился без чувств, и хорошо, что не ударился виском о трубу.       Закрылся в кабинке, посидел минут 5, пока не оклемался, а потом ещё 10 минут, чтобы оправиться от испуга.       Теперь я переживаю, что болен чем-то серьёзным, что в моих проблемах виновата далеко не черепно-мозговая травма. А если у меня рак?       17 ноября       Во время созвана с психотерапевтом не рассказал, что случилось на днях, вряд ли это его профиль. Теперь не могу отделаться от мысли, что у меня отнимается вторая рука, а рак очень быстро дал метастазы.       Рак-рак-рак. Думаю о нём практически постоянно. Когда зашёл к врачу, он стал расспрашивать меня, что происходит, но я не сознался. Он оставил меня в кабинете на полчаса. Видимо, вид у меня был ненормальный.       Из окна пахло дождём. После таблетки мне полегчало, а дрожь немного утихла.       — Послушай, — решил уточнить я. — Что с тобой было?       Врач обернулся ко мне на стуле и сказал:       — Голова болела не переставая, не мог дышать. Терял сознание чуть ли ни каждые два часа.       Я не мог поверить в его слова, поэтому промолчал. Проблема врача — это не моя проблема, у него не было даже малой доли тех травм, которые я получил на войне.       — Что за кошка пробежала между тобой и капитаном? — спросил врач, снова уставившись в бумаги.       — Да так, мелочь.       — Он же тебе не просто друг, да?       — В каком смысле?       — Родственник? Он всё время спрашивает, как ты.       — Да, родственник, — ответил я. — Самый близкий мне человек.       Валера, я ведь практически его не вижу. Зато каждый день наблюдаю плоды его трудов, этих жалких бездомных мальчиков, которые ещё немного, и сломаются, и забываю, что он однажды сделал для меня. Удивительный механизм — наш мозг. Мы чувствительнее реагируем и хорошо помним плохое, при этом пропускаем мимо и быстро забываем хорошее.       20 ноября       Не знаю, сколько провалялся без сознания. Думаю, если подышал бы свежим воздухом, быстрее оклемался, жаль, что ручки на рамах сняты. С другой стороны, каждую неделю кто-нибудь убивался бы, спасаясь от сослуживцев или командиров.       …Хренов теперь разбирает донный взрыватель за 42 секунды. Назвал ему свой рекорд, теперь хочет обогнать меня, этот Хренов. После занятий принёс показать свои рисунки. Сидели за моим столом, пили чай, он мне рассказывал, что, где и как нарисовал. Портреты у него получаются привлекательными и мягкими, наверное потому, что он рисует исключительно девушек, а пейзажи не выходят, хотя видно, сколько любви он в них вкладывает. Хренов нарисовал даже лес у лагеря. Упомянул, что закрыл долги, причём не только у меня, а по всем предметам. Ещё его не били полторы недели. Я за него очень рад. Хочется верить, что я положительно повлиял на него.       Когда Хренов ушёл, я снова стал ощущать только своё скверное состояние. Чуть позже вернулось самосознание, и следом возникли два вопроса: «Что со мной?» и «Зачем мне жить?»       Когда пришёл стрелять на полигон, на меня напала такая слабость, что я еле волочил ноги. Впрочем, мне всё равно дали пистолет, в армии люди не отличаются чуткостью. В какой-то момент завхозу надоело следить за мной, он попросил закрыть оружейную, когда я настреляюсь вдоволь, и занести ключи.       Все пули, которые я выпустил, попали в цель. Я был замечательным стрелком и, несмотря на руку, всё ещё не потерял хватку. Если бы не болезнь… Впрочем, я остался бы депрессивным психотиком. Я и так был бы твёрдо уверен: каждый глоток воды, что я пью, украден, а я столько ел и пил.       Закрыл оружейную. Забрал пистолет.       22 ноября       Со слабостью не могу бороться. Отменил занятие с Хреновым, не пошёл на ужин. Валеру нигде не видел, но когда заходил в общежитие, понял, что он возится в комнате. Убирается. Ему нужен отдых. Всем нужен отдых. И если для него это работа, то для меня — одиночество.       23 ноября       День прошёл незаметно. После занятий заперся в комнате и попытался написать письмо. Просидел несколько часов перед пустым листом и всё-таки решил не изводить его прощальными словами.       На часах было три ночи, когда я решил покончить с жизнью. Решил выстрелить в небольшой роще около лагеря. Выпал первый снег. Я добрёл до забора с колючей проволокой и почувствовал страшный холод. Тогда же понял, что мне 36 лет, а не могу вспомнить ничего хорошего за всю свою жизнь. Я и отец пьём кофе на кухне, он смотрит на меня с гордостью. Старик показывает, как играть в карты, а в это время с кухни тянется сладкий запах теста. Валера протягивает руку, говорит: «Ну, давай знакомиться. Капитан Оленников. Валера». Нет, ни в чём мне не было радости.       А впрочем… Когда я с ротой возвращался из Киренаики, мы упёрлись в небольшой лес и остановились полюбоваться видом. Цвёл бадьян. Его бело-жёлтые цветы были похожи на звёзды. Как оказалось, мы были там совсем не одни, этот лес приманивал всех иностранцев.       Словами не передать чувство, возникающее в твоей душе, когда ты видишь перед собой солдата, с которым бился ещё два часа назад, у тебя в руке пистолет его товарища, товарища уже давно уже нет — зарезан, а этот солдат стоит перед тобой и улыбается белыми зубами, «найс плейс» говорит. «Найс», отвечаешь ты, «вере ар ю фром»? «Луизиана. Энд ю»? «Санкт-Петербург». «Гуд лак». «Гуд лак». И нет никакой ненависти, нас ничего не толкает друг к другу, потому что мы сражаемся не за свою родину, а всего-то за наше место в мире. Это место не стоит даже малой части той злобы, которую ты выплёскиваешь, сражаясь за свою страну.       Бадьян цветёт в мае–июне. Руки тряслись… Надо же, не дожил совсем немного.       И я выстрелил. Почувствовал, как пуля ударилась в висок и разорвалась. Очнулся на земле. В ушах звенело. Сука!.. Патроны были холостыми.       …Я посидел минут десять, пережидая сильную дрожь, и пошёл к учебному центру. Я почти ничего не слышал — это разорвалась барабанная перепонка, кровь текла по лицу, но мне было всё равно. Лишь бы никто по пути не попался, думал я, но у рощи стоял Валера.       Он был бледным, не живущим в тот короткий миг, пока забирал у меня пистолет. Не помню, как мы дошли до комнаты, но помню, что Валера рухнул передо мной на колени. Глаза его мокро блестели, он схватился руками за мои штаны.       — Ты как?       Я молчал.       — Ты что такое делаешь, скажи мне, пожалуйста?       Я не хочу болеть.       — Но ты не болеешь, — сказал он.       Болею, как же ты не понимаешь? Я боюсь, что у меня рак. Я не хочу умирать долго и мучительно, как мой отец!       — Марк, у тебя нет рака.       Я не стал спорить, к тому же писк заглушил скверные мысли. Валера вытерся лицом о мои штаны, пару раз глубоко вздохнул и стал вытаскивать из виска разорвавшуюся пулю. Ранение было несерьёзным, он быстро справился.       — Ты не собака, Валера, ты — человек. Как ты этого не понимаешь? — наконец сказал я.       — 20 лет в армии не выкинешь как носки.       — Не говори так, только не ты.       — Думать мне не свойственно. Я уже давно мёртвый внутри. Это одно и знаю.       Забинтовав мою голову, Валера сел рядом. Зубы его стучали, даже веки дрожали. Не ожидал услышать от него таких слов. Я окончательно погрузил его в свой мрачный эгоизм, я довёл его, но мне и отвечать за него.       — На выходных поедем в город, — сказал я, схватив его руку. — Прости меня, Валера. Я не хочу причинять тебе столько боли.       Он никак не ответил.       Конечно, ночью Валера меня никуда не отпустил. Спали вместе. Я часто просыпался, потому что боялся обнаружить его сидящим на краю кровати, но он лежал, отвернувшись к стене. Наутро возникло такое чувство, что я всё выдумал. Но я не выдумал, у меня синяк на шее. Я довёл себя до невроза.       27 ноября       Врач выбил мне талон на МРТ на вечер субботы, я не смог отказать ему, хоть и очень боялся. Утром меня разок тряхнуло, но приступ был недолгим и даже приятным.       Пока собирался, понял, что у меня совсем нет гражданской одежды. Валера выходил в город несколько раз и поделился со мной пуховиком и свитером. Не передать словами, как комично я смотрюсь в молодёжных тряпках, но мёрзнуть тоже не хотелось.       Так и пошли к остановке: идиот в оранжевом пуховике и Валера, уставившись в телефон. От телефонов я тоже немного отвык, всё ещё обхожусь кнопочным, да и вряд ли захочу другой. А вот ноутбук мне нужен.       Доехали до окраины, где я раньше жил, а там пересели на метро. Я давно не ездил на общественном транспорте, мне всё время казалось, что люди смотрят на меня с плохо скрываемым любопытством.       — Расслабься, — здраво подметил Валера, когда мы вышли на Восстании. — Всем на тебя плевать. Немножко по-другому сейчас живут, понимаешь?       — Плохо понимаю, по правде говоря.       После его слов решил понаблюдать за людьми и скоро обнаружил, что пуховиков, раскрашенных в радикальные цвета, вокруг очень много, как и пальто, и обычных чёрных курток. Да и вообще, люди одеваются так, как хотят и как им прежде всего нравится. В своё время мы о таком и мечтать не могли. Здорово.       В центре было полно людей, а полицейских ещё больше, и суматоха большого города нам быстро надоела. Зашли попить кофе, я смотрел как дурак на торты, пироги и другую неизвестную мне выпечку, так что Валера решил за меня. Вкусный был торт, очень вкусный. С манго. В Азии такого не продают, да и опасно было брать что-то кроме пахлавы, привезённой в штаб. Мы много чего купили.       Пока готовили его кофе, я думал, что наше общество ещё никогда не было на таком культурном пике. Раньше мы пили кофе только напротив Казанского, в «Севере», а теперь «Север» в каждом доме. Мне здесь нравилось. Правда, в кафе совсем не было народа.       — Слушай, а почему так дорого? — спросил я, додумавшись посмотреть на ценник.       — Курс, прочие дела, — ответил Валера. — Радуйся, что у тебя деньги есть.       — Этот твой фатализм коробит.       — Да, получается, — протянул Валера, уставившись в одну точку.       Он замер, когда девочка начала чистить кофеварку. У него был взгляд на 2000 ярдов. Что он вспомнил?       — Я хочу уйти, но не могу уйти, я не знаю пути, — Валера улыбнулся и стукнул меня по плечу, продолжая смотреть в никуда, и голос его стал бесцветным. — И нам в этом помог автобус, который идёт на восток, да, Марик?       К счастью, психика Валеры быстро перезагрузилась, и когда кофе был готов, он снова рылся в телефоне, показывая мне котов. Так вот, что такое хроническая форма ПТСР, о которой постоянно твердил старый психотерапевт. Жуткое зрелище, словно мертвецу приделали улыбку. Не хочу, чтобы он мучился. Но и ничего не могу с этим поделать.       Договорились выпить после МРТ, хоть я не пью и не пил никогда. «Донесу», — пообещал Валера. Ну и я подумал, что мне больше терять нечего.       …Пришли в центр Шахяна. Когда на стойке регистратуры обозначил своё присутствие, ко мне спустился психотерапевт, я сразу узнал его по голосу. Я так себе его и представлял: низенький, щуплый, но взгляд его был понимающим, участливым.       Мы поздоровались за руку, он проводил нас до кабинета МРТ. В этот момент я тоже отключился, не помню, как всё прошло, зато помню, что сидел в кабинете психотерапевта и трясся, а он внимательно рассматривал мои снимки.       — Что же, Марк Алексеевич, — наконец ответил психотерапевт. — Ушиба головного мозга нет, гематом нет. Мне нравятся ваши лобные доли, сразу видно, что вы творческий человек.       — У меня нет рака?       — Конечно же нет. Даже не думайте об этом, — подтвердил он. — Максимум, что вам грозило, так это удаление мозговой ткани с височной доли. Но и с такими травмами пациенты достаточно хорошо справлялись, так как другие неповреждённые отделы компенсировали утраченные функции. Вашему здоровью ничего не угрожает, Марк Алексеевич.       — Тогда почему мне так плохо?       — Это называется соматоформные расстройства, то есть расстройства, для которых не удается выявить объективной органической причины…       Он стал объяснять, как болеет тело, когда ослабевает психика, но я практически его не слушал. И так знаю. Приложил ладонь к покалеченному уху. Звенит…       Когда он закончил и выписал мне рецепт, я решил прояснить:       — А как вы относитесь к гомосексуализму?       — Вы хотите спросить у меня что-то конкретное? — спросил психотерапевт абсолютно спокойно.       — Да. Я чувствую противоречия по поводу того, что испытываю сексуальное влечение к мужчинам.       — Если вы испытываете какое-то чувство, совсем не обязательно в соответствии с этим чувством поступать, — доброжелательно ответил он. — В психиатрии и психологии есть множество точек зрения на гомосексуализм, но я скажу коротко: он является одной из сексуальных норм, отклонением, но не патологией. Знаете, ко мне часто обращались мамы таких мальчиков и просили проконсультировать. Я спрашивал, а какой смысл? Тем более, если ребёнок учится нормально, ведёт себя нормально, с одноклассниками общается нормально. Нельзя заставить ребенка изменить свои сексуальные предпочтения, просто устроив скандал или шлёпнув его по попе. Это бесполезно. Он спрячется, закроется, будет всё делать тайно. Это генетика, Марк Алексеевич, не стоит нервничать и ломать себя. Вы не насильник, не маньяк и не делаете ничего противозаконного.       Я не знал, как отреагировать, поэтому просто поблагодарил его. Опять же, за такие рассуждения в моё время если не прибили бы, то точно отправили в церковь. Удивительный 21 век. Душа стала лёгкой и светлой. Я нашёл связь, нашел гармонию, порядок, смысл, понял некое зловещее отчисление в мою пользу.       …Рассказал всё Валере, он был рад. Потом мы сняли двухместный номер в отеле, сдвинули кровати и оттуда пошли в бар, который часто советуют в интернете. Я ни разу в жизни не был в российских барах, честное слово, мне жутко не понравилось, потому что рядом с нами всё время тёрлись пьяные люди, но скоро и мы стали пьяными и видели только друг друга. Валера сидел очень близко ко мне, потом и вовсе положил руку на коленку, но если он говорит, что теперь всем друг на друга плевать, то пусть делает, думал я. Да и вряд ли к солдатам полезли бы выяснять отношения. В туалете вот вообще сексом занимались.       Целуется Валера, конечно, хорошо, очень искренне. Пока он всячески извинялся за то утро, я думал, что не могла природа сделать его таким же, как и я. Он же красивый сильный мужчина, прекрасный генофонд. Всё это из детдома тянется, наверное, где культивируют чувство общности между мужчинами, а суровость оплачивается благодарностью. Так проще и привык уже.       Если бы знал, что от сладких коктейлей так мутит, пил бы водку. Что Валера нашёл в этих ликёрах и вермутах? Где-то в середине ночи мы вышли на улицу, чтобы подышать свежим воздухом. Я еле стоял на ногах. Вся улица кипела, веселилась. Вдруг приехала машина, оттуда вывалились бугаи в форме и пошли в клубы, по десять человек в каждый.       Валера схватил меня и оттащил в сторону, а я долго не понимал, что происходит, даже когда люди в форме выволокли на улицу молодых людей и подростков и поставили на колени. Их заставили петь песню, но долго это унижение не продлилось, — в бугаев полетели бутылки. Началась полная неразбериха, и когда мы шли к отелю, я услышал звуки выстрелов.       Не важно, чем провинились эти дети, важно, что за мнимым благополучием скрывается произвол и беззаконие. Ещё чуть-чуть, и будут арестовывать ни в чём не повинных людей без проверки достоверности фактов и показаний, по наветам и оговорам, по вынужденным признаниям. Свобода слова!..       28 ноября       Проснулся от того, что затекла рука. В окно бился зимний воздух, от подушки пахло хлопком. Я вжался в неё лицом, как в детстве, чтобы запомнить мгновения в ином мире, без смерти и войн, в мире искусственно созданной радости. Хотел, чтобы Валера разделил со мной этот момент, но его не оказалось рядом. Когда встал, меня скрутило, словно ночью ел битое стекло. Нет, больше пить я не буду.       Я нашёл его в ванной и прополоскал горло. Валера брился ножом, согнувшись перед зеркалом, вид у него при этом был одержимый. Он сбривал щетину, видимо, как придётся — саднили многочисленные мелкие порезы. Я тронул Валеру за руку, он не откликнулся, но стоило мне схватиться за нож, так Валера приложил меня затылком о стену.       — Не лезь, — сказал он.       — Подожди, я куплю тебе бритвы, — ответил я.       Валера покачал головой, и я вернулся в комнату. И правда, лучше не мешать. Безумие, которое тянет за собой война, — Валера воспринимает его иначе, скорее как шум, который не стоит глушить, и он уже перестроил сознание работать на этой частоте.       Когда мы выходили из номера, Валера вдруг сказал:       — Ты знаешь, я когда в плену был…       — Я знаю.       — Я хочу быть чистым, Марк, — продолжил он, не заглядывая мне в глаза. — Повсюду было мокро, везде вода, везде грязь. Я сам зарос как свинья. Понимаешь?       — Я тебя понимаю.       И ты страдаешь за весь мир, а они этого не видят. Но я тебя понимаю.       На улицах было неспокойно. После ночного беспорядка пошли группы протестующих и в итоге собрались у Гостиного двора. Всё это казалось мне настолько невероятным, что едва входило в разумные рамки логического мышления. Они яростно протестовали за свободу, я даже видел плакаты в поддержку солдат и Шахяна, но в конечном итоге все подхватили антивоенные лозунги, закричали, началась давка. Тогда же включились бугаи в форме и начали разгонять протестующих, а кого удавалось поймать, грузили в автозаки.       Игра в коммунизм закончилась. Началась новая, в демократию. Свобода слова — для народа, свобода беспредела — для правительства. Но одной декларации свободы беспредела мало, надо на всякий случай натянуть на себя бронежилет.       Я остановил Валеру за рукав, чтобы он посмотрел, с каким врагом предстоит сражаться его солдатам. Валера внимательно наблюдал за людьми, но на лице его не было ни одной мысли, и я уже хотел было предложить поесть, но вдруг он ринулся через толпу на площадь. Я даже слова сказать не успел! Ринулся за ним.       Там один из бугаев тащил девушку за волосы в направлении автозака. Прохожие пытались отбить её, но никак не выходило — самим прилетало дубинкой по хребту. Валера вырвал дубинку, бросил под ноги и вывернул его руки, да так, что я услышал треск костей. Девушка отползла в сторону, сбежались другие бугаи в форме, один из них крикнул:       — Какого хрена ты творишь, солдат?       — Вы отвечать будете! Я капитан ГРУ.       — Вали отсюда! Повяжем.       Валера молча отпустил бугая, а потом одним движением поставил девушку на ноги. Люди уже готовы были разразиться искренней благодарностью в его адрес, а потом вгляделись в его лицо и поняли: он не жилец, а всего-то путешественник по ландшафтам прошлого. Валера быстро обо всём догадался, мы ушли, но теперь нас провожали десятки глаз. Странное чувство… Вроде приехали в родной дом, но нас уже никто не ждёт.       Мы не стали раскручивать эту мысль, вкусно поели и ушли подальше от протестов.       …Перед отъездом из центра Валера решил посмотреть детский дом, в котором жил до совершеннолетия. Пошёл снег, было адски холодно, но он не хотел заходить внутрь, просто стоял у калитки и наблюдал за тем, как на площадке играют дети. Мы не говорили, даже не курили. В его виде была дикая тоска по чему-то, что он давно потерял.       Вдруг к нам выбежала сухая сморщенная женщина. На её лице читалась негодование, она спросила:       — Что вам нужно?       — Вы картой пожертвования принимаете? — ответил Валера.       Она замоталась в кофту, глянула на меня, словно я должен был сказать ей ответ, и согласилась:       — Да… Да, принимаем.       — Дайте номер или что там нужно?       Всё-таки пришлось зайти внутрь. Вид у детского дома был удручающим. Штукатурка со стен слезла ещё десятилетие назад, дерево пола и перекрытий прогнило, ступеней в лестнице не хватало, а те, что были, доверия не внушали. Детский дом — это не дом, это вокзал, запустение. Дикие, одичавшие дети. Они бегали по пустым коридорам. Дети никому не нужны. У них есть только два пути: в армию или на зону. А в это время навигацию для ракет формируют по сигналам GPS…       Сотрудники вышли, чтобы посмотреть на нас, словно мы какие-то циркачи. Пока Валера набрал номер лицевого счета, прошла вечность.       — А… Людмила Ивановна? — напоследок уточнил он.       — Умерла, — коротко ответила женщина.       — Понял.       Мы ушли не попрощавшись. Всю оставшуюся дорогу Валера молчал, я тоже погрузился в невесёлые суждения о будущем, и только в автобусе он оттаял и погладил меня по куртке.       — Знаешь, ты прав, — вдруг сказал Валера. — Но нельзя в один момент всё поменять. Уже поздно.       Я не стал возражать. Моя молодость, моя бравада и в то же время моя заносчивая глупость окончательно ушли вслед за этим днём. Мы все по-своему правы и неправы. Мы никогда не сможем описать совершенно точно абсолютную истину, потому что не имеем представления об этой истине. Но есть люди, которые её знают, они молоды, здоровы и полны сил. Они жаждут жить. Они рождены для жизни.       30 ноября       После отбоя я пришёл к Валере. Начисто помылся. Даже открыл упаковку душистого мыла… Глупость. Он сидел на кровати и рылся в телефоне. Заметив меня, Валера бросил своё занятие и, любовно осмотрев, сказал:       — За сколько минут ты одевался на сборах, майор?       — За три.       — Слабак. Даю две.       Я забыл, как дышать, пока торопливо раздевался, перед глазами всё плыло. Когда я закончил, он подошёл ко мне, обнял, стал гладить поясницу, бёдра, особенно с внутренней стороны. Я дёргался весь, словно через меня пропускали разряды тока.       — Расслабься, — сказал Валера. — Ну не встанет и не встанет, чего паришься? Хочешь, ударь меня?       — Не хочу, — сказал я.       — Кто ведёт?       — Давай ты.       Он посадил меня на кровать, я стал раздевать его и целовать, потому что понимал, что у меня это выходит, ему понравится. Он царапал меня, оттягивал кожу, щипал, всё было грубо, неотёсанно, я жутко злился и тоже хотел сделать ему больно, но Валеру это не волновало. Потом он сел на мои колени, а он тяжелее и крупнее меня, и заниматься сексом совсем расхотелось.       — Что тебе нравится? — спросил Валера, схватив меня за челюсть.       — Я не знаю.       — Точно не хочешь ударить? — снова спросил он.       — Точно.       — Товарищ майор, приказывайте, — он убрал руки и выпрямился.       — Валера…       — Товарищ майор, разрешите поцеловать вас.       Я кивнул, и он прижался к моим губам, потом, словно испугавшись, поцеловал в щёку и снова в губы.       — Вот так? — выдохнул он. — Хочешь, чтобы я был послушным?       Я подхватил его под ягодицы, вспоминая, как обходился с лейтенантами на войне, а он всё сидел и целовал меня.       — Ласкай себя, — сказал я, и он повиновался. Рука заходила вверх-вниз, он стал негромко, сквозь зубы, постанывать.       Я смотрел на Валеру и не верил своим глазам, возбуждение залило моё тело доверху. Я прижал его к груди, погладил по затылку, поцеловал в висок и в несколько подходов, неторопливо насадил на член.       Когда член зашёл в Валеру целиком, он тяжело вздохнул и вздрогнул всем телом. Я приказал ему завести руки за спину, он задвигался, неспешно поднимаясь и опускаясь. Тугой, горячий. Я касался губами лба Валеры, он сжимался, скорее всего от боли. Но голова разрывалась на части от одной только мысли, что он, такой большой и опасный, жмётся ко мне, изображая, пусть только из-за нашей игры, неземное удовольствие.       У меня не получилось кончить, впрочем, я и о таком удовольствии мечтать не мог. Состояние было такое, как после лёгкой контузии.       В один момент Валера просто остановился, посмотрел на меня в упор, и, сделав какие-то выводы, пересел на колени. Мы помолчали немного.       — Чем от тебя так вкусно пахнет? — спросил Валера.       — Мыло с розой.       — Дашь мне потом, — он посмотрел на часы. — Час ночи. Может, чайку?       — Давай.       Он встал, быстро оделся, а я долго не мог найти свои штаны. По правде говоря, я сгорал от стыда, потому что представлял на его месте другого, несуществующего человека.       Пластмассовый чайник вскипел быстро. Валера заварил чай с бергамотом и дал мне свою чашку.       — Я не хотел тебя унижать, — не выдержал я.       — Ты меня не унижал. Тут же не зона, а, прекращай, — ответил Валера. — В следующий раз ты снизу.       — Я не такой смелый, как ты, — я замялся, потому что его слова испугали меня ещё сильнее. — У тебя большой опыт?       — С мужиками? Никакого, — отмахнулся Валера. — Было у меня на войне парочка постоянных женщин… Я женщин люблю, они не должны страдать. Одна была молодой, двадцать пять лет, ещё незамужняя, она подарила мне мешочек с бадьяном, чтобы меня пулей не пришибло. Сказала, что это на удачу. До сих пор его храню.       Я с грустью размешивал сахар.       — Помню, как сбегал к ней посреди ночи, — продолжал Валера. — Прихожу, а она рыдает, брат ей жениха нашёл. Рыдает, дура, так замуж не хочет. Они были очень бедными. Спросил, хочет ли она за границу? Она сперва порывалась, потом сказала, что всё же ей там делать нечего.       Он замолк, я тоже молчал, потому что не знал, как ответить.       — Что? — спросил Валера.       — У меня никогда не было женщин. Не могу тебя понять, — признался я.       — Я понял. Знаю, чем ты занимался, — сказал Валера, сделав шумный глоток. — Одно время в казарму нельзя было зайти, чтобы к тебе сзади кто-нибудь не подкатил. Пока не скажешь, что яйца им оторвешь и в жопу засунешь, не отставали. Ещё капитан говорил, что они по одиночке ходят и лучше сразу бить в морду.       Я начал судорожно извиняться.       — Блядь, ты опять за своё! — разозлился Валера.       Я взял его за руку и погладил ладонь большим пальцем, но он не отреагировал — отстранённый, опасный человек, который мог убить даже шариковой ручкой, — и я забросил это дело. Настроение было отвратительным, я хотел уйти.       — Я когда тебя впервые увидел, сразу понял, что ты из этих, — упрямо продолжал Валера. — Физиономия у тебя такая, как будто пришёл выбирать кусок мяса. Тебя, знаешь, никто не любил.       — Из каких? — я посмотрел ему в глаза. — Договаривай.       — Педик, пидрила. И насильник.       Он издевался надо мной, причём просто так, потому что ему было скучно. Я не собирался потакать ему, поэтому молча допил чай и поднялся.       — Что, правда глаза колет? — разозлился Валера.       — А кому нужна твоя правда? — перекинул вопрос я. — Ты прыгал на моём члене несколько минут назад, а теперь в чём-то меня упрекаешь.       — Я думал, что ты знаешь, как сделать приятно. Нихуя ты не знаешь! — он тоже допил чай и несдержанно бросил: — Скоро и ты попрыгаешь.       Мне захотелось вмазать ему в морду, но потом я вспомнил, как он сидел со мной в больнице, и из-за уважения к этим воспоминаниям просто ушёл.       Всё равно я его люблю и ничего не могу поделать со своими чувствами. Хотя, я и не смог бы: всё детство перед моими глазами был пример точно таких же отношений.