За закрытой дверью.

"Till & Peter". Младший Тэгтгрен смотрит на эту надпись, прислонившись спиной к стенке напротив гримёрной его отца и герра Линдеманна. В руке у него только что открытая бутылка «Короны». "Прям перед концертом?" - чуть ли не заботливо спрашивает его один из пробегающих мимо организаторов, на что Себастьян лишь пожимает плечами и невинно улыбается: «Это ведь всего лишь "Корона" - считай, что и не пью". Ему сейчас действительно нужно немного алкоголя, чтобы разогнаться перед выступлением, а ещё наконец-то осознать странную и неприятную вещь: они, оказывается, не "Pain Crew and Lindemann". Они - "Till and Peter" и... Себастьян поворачивает голову влево и глядит на куцое "Band" рядом с их с ребятами гримёркой. Они теперь - безликое "Band" и два лидера. Первые два концертных дня давали надежду на то, что это разовая акция - с отдельной машиной и гримёркой. Третий уже даже не намекает, а прямым текстом говорит о том, что это уже правило. Себастьян внезапно чувствует себя таким по-тупому злым и по-детски обиженным, что впору въебать "Гинесса", а не сосать детскую "Корону" и морщиться с видом, будто в бутылке вискарь. Так хотя бы оправдание собственным эмоциям можно будет найти. Ну бред же. И действия и мысли. Ясное дело, что Тилль с ними в одной гримёрке не тусовался бы, наивно и глупо было надеяться на обратное. А оставить Петера с остальными - это вообще удар под дых, учитывая, что Тэгтгрен старший - лидер похлеще самого "фронтмена" будет. Так что формально все логично и правильно. Губы у Себбе неприязненно дёргаются в какой-то нервно-кривой ухмылке, а проглоченное секундами назад холодное пиво неприятно вздрагивает в желудке. Формально - да, а по-человечески… это просто грёбаное фиаско, отец. - Хэй, - Йонатан выглядывает из их общей гримёрки и считывает состояние барабанщика за несколько секунд. Его чёртова проницательность вкупе с эмпатией зачастую заставали младшего Тэгтгрена врасплох, заставляя вопреки собственному состоянию экстренно нацеплять маску привычной беззаботной весёлости. Именно поэтому он одним волевым рывком выныривает из тёмных вод собственных мыслей и улыбается солнечно и легко. Во всяком случае ему так кажется. На самом деле пухлые губы снова нервно и быстро изгибаются в подобии странной ухмылки, что заставляет басиста ещё тщательнее вглядеться в состайника. Себбе поспешно отзывается, поняв, что "финт ушами" не прокатил: - Всё окей. Просто немного нервничаю перед шоу. Ульссон, не веря ни единому слову, выходит в коридор, прислоняется к стене рядом с Себастьяном и, вопросительно взглянув на него, насмешливо и красиво изгибает бровь: - И, конечно, нервничать ты решил тут, напротив чужой гримёрки? Себастьян медленно поворачивает к нему голову и взгляд у барабанщика в этот момент ну чисто отцовский: требовательно озлобленный. От Себбе такого ожидаешь в последнюю очередь. С такими глазами ядовито цедят: "Съеби отсюда нахер, не твоё дело!", но Йонатан смотрит в ответ всё так же вопросительно и вместе с тем предупреждающе: "Не вздумай скалить на меня зубы". И все равно от басиста идёт ни с чем не сравнимое тепло - этот умел поддерживать одним только присутствием, ментально оборачиваясь вокруг близкого ему человека словно большой котяра, не спрашивая разрешения и игнорируя невидимые глазу границы. И Тэгтгрен младший с досадой (на своих нельзя срываться!) прикусывает нижнюю губу, а потом выплёвывает болезненное: - Вот именно, Йонте. Именно. Чужой гримёрки. Ульссон послушно переводит взгляд на белую закрытую дверь. В ней он не находит ничего подозрительного и странного. Тилль с Петером пока чекают вокал на сцене, но на всякий случай Ульссон ещё и прислушивается, ища суть проблемы за преградой, но вместо этого слышит смех Тилля со стороны сцены. Мрачность Себастьяна, вынырнувшая на поверхность только на третий концерт их тура кажется Йонатану странной: почему именно сегодня? - Ключевое слово "чужой"? - уточняет он аккуратно, а потом подходит и нажимает на ручку двери, но та не поддаётся. Себастьян смотрит так, будто хочет укоризненно произнести: "А я говорил!" Но Йонатан его озлобленность не поддерживает: - Очевидно. Народу тут шастает дохрена и больше. Но Тэгтгрен младший, в этом диалоге будто лишившийся дара речи, указывает сначала на закрытую дверь, а потом - на две открытых гримёрки группы и техников. Эти двери всегда распахнуты, и не очень уж освещённый коридор жадно "пьёт" тёплый свет из этих комнат. В них постоянно кто-то тусуется, люди перебегают друг к другу из гримёрки в гримёрку, шутят, и оставляют двери распахнутыми даже тогда, когда помещения пустуют. Опрометчиво? Наверное. Но живо и без никому не нужных "секретов", без запрятанных скелетов, без ограничений и преград. Без запирающихся от внешнего мира отцов, которые внезапно становятся не частью "группы", а отделяются от неё, потому что теперь-то они, оказывается, кастой повыше будут. - Новый проект, новые правила, - усмехается Себастьян, и усмешка эта немало напрягает басиста, - У них и транспорт отдельный. Скорее всего это норма, Йонте… забей! Ульссон хотел бы пошутить про "ревность" или уколоть тем, что Себастьян не осознаёт самого важного: это очень серьёзная ответственность - проект, который несет сейчас на своих плечах Петер. Или можно было ласково подстебнуть загрузившегося сейчас Тэгтгрена темой "оставь ты этих двоих в покое, кто знает, что там у них...". В группе они часто так делали: отборная злая шутка или дружеский ментальный пинок под задницу зачастую помогали лучше успокаивающих объятий или задушевных бесед. И сейчас Йонатан мог бы пойти по уже знакомому пути, но глаза Себастьяна говорили о том, что это не глупая игра в ревность: он злился, но выглядел при этом так, будто его за шкирку выкинули из родного дома. - Это первая? - интересуется Йонте и звонко прикасается ногтями к горлышку бутылки в руке барабанщика, - Надеюсь, что да. Себастьян, снова будто язык проглотивший, кивает и делает ещё один глоток пива, умалчивая о том, что, если захотеть, и с одной бутылки можно нажраться. А иногда: бухать виски до утра и ровнёхонько стоять на ногах. Всё это - лишь подпольная работа сознания, которую он иногда очень любил обсуждать с отцом. Отцом, голос которого прокатывается по коридору: весёлый, перемежающийся смехом и переплетающийся с чужими быстрыми фразами на английском с ощутимым немецким акцентом. "Давно уже можно было избавиться от этого говора", - почему-то едко скалит зубы маленький и обиженный Себастьян, скачущий изнутри бритой черепушки Тэгтгрена младшего. - Мы отчекались, - тяжелая лапа подошедшего отца опускается на плечо Себастьяна, и тот сдерживает себя, чтобы об эту руку не потереться щекой. А может быть, ему хочется её с себя скинуть? Скорее да, чем нет. Ему хочется сделать это резко и дерзко, прямо под тяжелым рентгеновским взглядом Тилля. Этот взгляд ощущается тяжелее руки отца раз в сто, буквально прокатываясь по барабанщику катком. Петер заглядывает младшему Тэгтгрену в глаза и ловит его внимание, хотя удаётся ему это с трудом - Себбе неохотно идёт на зрительный контакт: - Если нужно, есть ещё время вам с Йонте немного поднастроиться. Ты... в норме? Так же патологично молчаливый Себастьян уверенно кивает и поднимает бутылку с пивом, будто лишь этим объясняя свой достаточно бледный вид, мол: "Волнуюсь, решил выпить". Петер несколько секунд вглядывается в лицо сына, а после копирует его жест - согласно кивает и проходит к их общей с Тиллем гримёрной, которую отпирает ключом, а после просто скрывается за белоснежной дверью, совершенно не гостеприимно захлопывая её после. Йонатан хмурится неприязненно и косится на Себастьяна, который уже не особенно-то и скрывается: ухмыляется зло, а после - прямо под взглядом задержавшегося в коридоре немца - указывает рукой на дверь, тут же вскидывая на Ульссона взгляд, который тот уже видел сегодня: «Я же говорил!» Глоток пива после этого жеста выглядит так порывисто, будто в бутылке у Себбе как минимум водка, а не "вода с пивным привкусом". Так «Корону» называл Петер. Но на его оценки Себастьяну сейчас абсолютно плевать. - Значит, создал здесь вихревое электрическое поле, гудишь на весь коридор, а если тронуть, рванёшь похлеще светошумовой, а? - Тилль задает этот вопрос тихо и чуть насмешливо, смотрит всё так же пристально, и никуда не уходит. - Нет, просто пью пиво, - отзывается Себастьян каким-то совершенно не своим, охрипшим голосом. А Йонатан, отойдя на шаг от действительно чуть ли не вибрирующего от раздражения барабанщика, делает единственно верный выбор: во-первых, старается не попасть под влияние чужих эмоций, а во-вторых, говорит правду. И это верное решение, потому что Себбе-то ни за что не признаётся в том, что, судя по голосу, душит его: - Его бесит отстранённость отца и гримёрка эта ваша отдельная. Мы в Pain привыкли, в общем... вместе все быть. Я тоже без Босса себя чувствую странно - будто не ощущаю ядро, сердцевину. Тема не из приятных, если честно. Йонатан специально признаётся и в собственных эмоциях, чтобы не подставлять одного Себастьяна, злость которого, конечно, слишком внезапна, но при этом вполне объяснима. И Линдеманн себе в реакции на сказанное тоже не изменяет - он смеётся. Склоняет голову, качает ею как большой и уже старый пёс, отряхивающийся от воды, и смеётся низко и утробно, тем самым мгновенно деля на ноль всё сказанное Йонатаном. Себастьян же осуждающе глядит сначала на смеющегося мужчину, а после на басиста, которому посылает жест: постукивание пальцами по виску: «Совсем дурак?», но Тилль прерывает эту озлобленную пантомиму. - Ребёнок, ты меня просто до костей пронимаешь, - смеётся он, медвежьей лапой протискиваясь между стеной и лопатками Себастьяна, а после подталкивает барабанщика к двери их с Петером гримёрки. - Если сейчас окажется, что тебе как вампиру отдельное приглашение нужно, я охотно поверю разыгранной тут трагедии. В остальном, сорри (сорррри) - я пас. Берись за ручку. Йонатан скрещивает руки на груди, виновато наблюдая за происходящим, и при этом осознавая, что на месте товарища он бы быть не хотел. Себастьян на своём месте тоже быть не хочет: пытается "соскочить" с этой грёбаной издевательской обучалки и неприязненно дергает плечом, не собираясь исполнять... приказ: - Да понял я уже всё, понял! Крупная и горячая ладонь Тилля все так же лежит на его уязвимо сведенных и выпирающих из-под футболки лопатках, удерживая Себбе у двери: - Ничего ты не понял. Не думаю, что тебя нужно упрашивать взяться за ручку двери, словно ты девчонка в её первый раз. Надо бы спросить Петера о его упущении: почему он не научил тебя пользоваться дверьми. Давай-давай, смелее. Себастьян ударяет по ручке кулаком и в этот же момент со всей силы пинает дверь, внутренне радуясь тому, что отец оказался в дальнем углу гримерной у одного из зеркал. Он так и застывает там, ничуть не испуганно, а скорее вопросительно глядя на Тилля и сына, а ещё - на почему-то бледного и встревоженного Йонатана за их спинами. Он не может "прочитать" по лицам, кто позволил себе этот нервно-резкий выпад. Если Тилль, то как эти двое успели его довести за пару минут? А если Себбе, то... какого чёрта вообще могло случиться за те же две-три минуты? Или это (что?) началось у него ещё раньше?.. Тилль подталкивает Тэгтгрена младшего за порог. - Видишь? Так оно и работает. Ты стучишься, открываешь дверь, заходишь. Желательно - закрываешь дверь за собой. Вы тут можете вообще все поместиться, если надо. Отец твой тут тоже не в Нарнии - большую часть времени занят тем, что сидит и пялится в столешницу, настраиваясь на концерт, а потом так же невъебенно долго гримируется. Твоё присутствие бы привнесло немного движа, если он ему нужен. Себастьян делает ещё один шаг вперед, освобождаясь от прикосновения лапы немца и пожимает плечами: нервно и порывисто, как и отец, когда жизнь или обстоятельства гладили того против шерсти. - Не особо хотелось вторгаться в личное пространство, и на вашу территорию. Раз уж вы её оградили. Не просто же так? Свалле тоже появляется в проеме двери, но порог, как и Йонатан, не переступает: просто глядит так же непонимающе, как и Петер, который сына вообще нечасто таким видит: почему-то Себбе крайне озлобленный и вместе с тем чертовски смущённый, до покрасневших ушей и щек. И Тилль тут же берет слово, потому что глаза у Тэгтрена старшего становятся очень недобрыми - отцовское чутьё подсказывает, что сыну, похоже, нужна защита, и в воздухе уже чувствуется опасное напряжение, с которым Петер воззряется на Линдеманна: - Твоим "болячкам" не хватает их Отца, пока ты сидишь тут за таинственной закрытой дверью и хрен знает чем занимаешься с этим старым извращенцем Тиллем, - видно, как Линдеманну действительно больших сил стоит не засмеяться, - И ни один из них, похоже, не умеет пользоваться дверью, а ещё... они у тебя все вампиры, нет? Даже нос за порог сунуть не могут. Если репортеры нагрянут, зафоткают сейчас разве что их любопытные задницы. Но это мало помогает: когда Тилль в поддержку своих слов указывает на басиста и гитариста, Себастьян не ведётся на «отвлекающий манёвр». А когда он берет слово, голос у него наполняется тяжелыми нотками, далекими от обиженного лепета подростка. «Отцовское внутреннее магнитическое и трескучее напряжение. Не к добру» - отмечает про себя Тилль, слушая малого. - Не смешно! Захлопнувшаяся перед нашими носами дверь разве не говорит о том, что нам здесь лучше не появляться, и это ваша с отцом территория? Это не очевидно? Он встаёт спиной к одному из зеркал (будто больше не потерпит прикосновений к спине, если Линдеманн снова решит его урезонить) и переводит требовательный взгляд с немца на отца и обратно. Тилль приглашающим жестом указывает на Тэгтгрена старшего и отходит к диванчику, садясь с видом: "Посмотрю-ка я на шоу, раз уж вы мне его устроили". Петер провожает его взглядом, безошибочно угадывая защитную реакцию немца, скрытую за показной бравадой. На самом деле тот поднимает белый флаг и не хочет усугублять ситуацию и в его решении уйти с «поля боя» читается: «Я сделал все, что мог. Теперь - сам». Для тех, кто умеет видеть чуть дальше усмешки и наглости в чужих зрачках, это было очевидно. А Петер умел. Так что коллегу он оставляет в покое и переводит взгляд на сына, который, к сожалению, оказался первым, кого новый проект подверг нешуточному давлению. И первым, кого, кажется, додавило. На самом деле, Петер "ставил" на тактильного и общительного Йонатана, но тот, видимо, лучше Себбе понимал, что этот проект - просто грёбаная мясорубка, в которой Тэгтгрен вряд ли может позволить себе тусовку перед концертом, или хотя бы присутствие в шумной атмосфере молодняка, которая могла вымотать сама по себе, даже если в неё не особенно включаться. Вот и сейчас - Петер уже чувствует, что смертельно устал от горящего взгляда сына, требующего ответа. И он делает первый шаг на топкую и потому опасную почву, краем глаза замечая, как Свалле уводит Йонатана, называя это "семейными разборками". Почему ребята решили, что в понятие семейной системы вписывается Тилль, ему думать не хочется. Сейчас ему важнее вернуть сыну хладнокровие и спокойствие, чтобы его не коротило так: - Себастьян. - Полное имя действует на младшего Тэгтгрена немного отрезвляюще, это видно по глазам. - Очевидно, что дверь закрыта только от репортеров и посторонних. Ты не замечаешь, что ажиотаж крепчает, нет? А ещё с самого начала было так же очевидно, что у Тилля будет своя гримёрка, а так как мы с ним руководим проектом, меня спросили о таком разделении. Я согласился, потому что видел и вижу в этом одни плюсы. У вас становится меньше опеки, а у нас чуть больше тишины перед и после выступления. Но я не стану оправдываться за то, что ты сюда ни разу не решил зайти. Я могу даже губы надуть как ты, потому что «родной сын в угаре тура забыл, что отец вообще-то тоже может в нем нуждаться!» Петер выжидающе глядит на сына после этой тирады, и уже точно знает, что последняя фраза, произнесенная старческим шамкающим голосом, подействует. Прямо сейчас подействует, если только Себбе за пару дней не вырастил непробиваемый панцирь. Сначала у Себастьяна вздрагивает кадык, но лицо остаётся таким же требовательным, как и до тирады отца. Он смотрит в глаза Тэгтгрену старшему так, будто ответ его ничуть не устроил и не успокоил. Тилль удивляется тому, как же они с Петером все же похожи, даже без особого внешнего сходства. До ужаса упрямые, не любящие отступаться от своего, ценящие справедливость, а ещё оба - зеркала по отношению к близким. Попробуешь такого «прижать», и тебя практически синхронным приемом уложат на лопатки. И то, что сейчас пытался сделать Себбе - воспротивиться одному из беспроигрышных приемов отца. Тот ментально гладит сына по иголкам, а ещё смешит, и со стороны сразу становится ясно, что Себастьян не знает ни единого «заклинания» против чар отца: вздрагивают крылья носа, в глазах появляются искорки смеха, дёргаются уголки губ. И Линдеманн не видит лица Петера, так как тот стоит к нему спиной, но ему кажется, что тот заражает сына собственной кривоватой улыбкой. Так это или нет, но он определенно побеждает, потому что младший сдерживается ещё пару секунд и «сыпется» - фыркает, ударяет ладонью по столу, стоящему рядом с зеркалом - удар громкий, хлёсткий и сильный. Тилль внезапно чувствует гордость за то, что паренёк - их барабанщик. И кажется ему или нет, но побеждённый Себастьян смотрит весёлым матом. А ещё во взгляде у него задорный укор: «Отец, блядь! Будь серьёзен!» Но Петер серьезным быть не собирается: тянется к сыну, хватает его за предплечье и тянет к себе - не ради объятий правда, а ради импровизированной потасовки. Себастьян упирается лбом в плечо отца, а тот даже успевает поцеловать сына в макушку, прежде чем резво сделать захват за шею. - Осторожнее. - Окликает их Тилль, когда Себастьян выворачивается из захвата и играючи отталкивает отца спиной на вешалку. И в этом «осторожно» слышно «придурки», а ещё: «не покалечьтесь». Петер не особо улавливает чужую заботу: ему удаётся сохранить равновесие, правда ценой этому становятся две упавшие вешалки с белыми костюмами, за которые он хватается. И Линдеманн, у которого глаза выражают: «Ну ребята, блять!», уже хочет подняться на ноги и выставить за дверь обоих (если не получится, то хотя бы младшего), но уже в момент этого порыва понимает - решение не особо актуально. Потому что эти двое не борются больше, а стоят в обнимку, смеясь, пока Петер не отстраняется, напоследок проезжаясь ладонями по бритой голове сына - давняя привычка ещё с тех времён, когда у Себастьяна были длинные волосы и их хотелось постоянно взъерошивать. Назло. Себбе с этого немало бесился раньше. А теперь вот не из-за чего. В гримерку заглядывает Свалле, по совиному моргает одним глазом и мгновенно оценивает обстановку: задумчиво-спокойный Тилль, Петер с примирительной полуулыбкой и абсолютно сияющий Себбе, у которого выражение лица настолько шкодное, что это немало озадачивает Свалланда. Он, конечно, не в курсе веселой потасовки. Он, как и Йонатан, слышал лишь звук падающих вешалок. И вот - решил проверить обстановку. - У вас все окей? - Забирайте этого трагика гримироваться, - вместо ответа просит Тилль, и голос его наполнен каким-то нечитаемым теплом, на которое Себбе оборачивается как замёрзший человек на предложение выпить обжигающе-горячего чая. И ему так странно видеть то, как Тилль отводит взгляд, улыбается и цепляет со стола свой смартфон... Наверняка в этом нет нужды - немец лишь хочет спрятать глаза, которые выражают что-то для младшего Тэгтгрена не предназначающееся. Себастьян озадаченно трёт шею ладонью и на пробу обещает, обращаясь скорее к отцу: - Загримируюсь, зайду ещё. Можно? - Willkommen, - отзывается Линдеманн почему-то по немецки и уже более сдержанно наблюдает за тем, как Свалле буквально под своим крылом уводит барабанщика, который «тормозит» за порогом только ради того, чтобы закрыть дверь гримерки, погружая ее в тишину и спокойствие. Этим действием он будто напоминает: «Я помню о просьбе - закрывать за собой дверь». - Ты чего скалишься? - Петер усаживается у своего зеркала и вопросительно смотрит в сторону Тилля, который наконец-то вскидывает голову и почему-то глаза его светятся так, что Тэгтгрен буквально кожей ощущает - от этой энергетики можно подзаряжаться бесконтактно. А ему сейчас это не помешает - особенно после с достоинством выдержанного удара судьбы. А если не так высокопарно: после перенесённых ментальных пиздюлей от собственного сына. Незаслуженных, кстати. Так что Петер энергетически впитывает взгляд вокалиста, пытаясь все-таки нырнуть в его зрачки и добраться до самого источника, причины, сути. - Сын отца своего, - отзывается Тилль, все-таки пряча свою зубастую улыбку. Швед пытается «прочитать сказанное», но спотыкается о слишком уж внезапные эмоции в голосе Линдеманна: он звучит с какой-то гордостью и нежностью. Так не говорят «папенькин сынок» или «ох уж эта молодежь». А ведь никак кроме как ребяческим поведение Себастьяна сегодня и не назовёшь. Петер приподнимает бровь: - Надеюсь, ты этот вывод не на основе произошедшего сделал? Но у Тилля в голосе до сих пор - ни пренебрежения, ни усмешки, а в словах никакого негатива, но и ответа на вопрос тоже нет. - Себастьян тебя чертовски любит. Он на меня в коридоре глянул так, что я почти уверен - будь он постарше да побольше, придушил бы… Он меня, я имею в виду. - Спасибо, что уточнил, - устало, но с улыбкой отзывается Петер. - Но я все же думаю, что это был спровоцированный нервами каприз. Не более. Линдеманн внезапно становится намного серьезнее, а энергетика - темнее. Тэгтгрену кажется, что запахло грозовыми всполохами и приближающимися громом. «Ещё один»… - обреченно думает он, поворачиваясь к зеркалу и сгребая пальцами баночку с сухим гримом. Прежде чем открыть её, он стаскивает с себя футболку, шипя в момент, когда та цепляется за волосы, собранные на затылке в пучок. Тилль с щелчком открывает банку с минеральной водой и наливает её в стакан, наполняя тяжелую тишину шипением пузырьков. Судя по сдержанному глотку, пить ему особо не хочется. Мучимые жаждой не будут смаковать минералку как дорогое вино, и в этом Петер тоже читает лишь желание немца немного повременить с какой-то неприятной темой. Неприятной, потому что никто не может быть таким выразительно молчаливым, буквально придавливая своей тёмной энергетикой всех, кто по неосторожности (или по собственному выбору) оказался рядом. Петер протирает кожу на лице тоником, а после выдавливает на пальцы вазелин, который растирает тонким слоем по лбу, носу, щекам и скулам - сосредоточиться на этом процессе ему легче, чем прислушиваться к тишине, которую всё так же угрюмо выдерживает Линдеманн. В соседней гримёрке слышен взрыв смеха Свалланда, которому вторит гогот Йонатана. Значит, ребята в норме. Хотя бы они. Петер начинает надеяться на то, что кто-нибудь из них сейчас заглянет сюда и развеет уже начинающее покалывать кожу напряжение. - Тебе нравится делать вид, что ты слепой? - Тилль всё-таки решается на этот провокационный вопрос, пока Петер специально придирчиво вглядывается в собственное отражение, а после берет ватные диски, чтобы стереть излишки нанесенного крема. - О чём ты? - отзывается швед и чувствует, что его тянет нервно усмехнуться. Чисто ощущенчески Тилль - будто родитель, который пришёл со школьного собрания: сейчас треснет кулаком по столешнице и разродится громкой тирадой о том, что его сын (Петер-то?!) - неблагодарная скотина. - Если ты про любовь, то я знаю, что Себбе меня лю... Тилль перебивает, и голос у него намного тише, чем можно было бы предположить по грозовой напряженности: - Когда это произошло?* - О чём ты? - снова как запрограммированный спрашивает Петер, а вслед за этим цепляет пальцами губку и опускает её в баночку с гримом. Он уже знает, о чём толкует немец, хоть и надеется, что тот не пойдёт на скользкую дорожку одной из самых неприятных тем жизни товарища. Надеется, что Тилль махнет на него рукой очень знакомым сценическим жестом, поймёт, что Петер действительно хочет быть сейчас "слепым" и "глухим". Надеется, что Линдеманн наконец-то займётся и своим гримом и оставит его в покое. - Сколько лет тогда было Себастьяну? Петер неосознанно втягивает живот на вдохе и поворачивается к Тиллю со взглядом: "И чего ты хочешь добиться?", на белом фоне уже загримированных век тёмные глаза выглядят угрожающе и влажно - как у какого-нибудь глубоководного диковатого зверя. Он молчит ещё несколько секунд, давая возможность Тиллю сдать назад, но тот смотрит серьезно и выжидающе. С каким-то совершенно дурным упрямством. - Ты про мою клиническую?.. Если да, то ему было девять, - отвечает Петер и чувствует, что сегодняшнего концерта он ждёт как никогда - во всяком случае, он сможет отключиться от всего, и никто не будет раз за разом залезать к нему в грудную клетку. Наверняка что-то творится в космосе, раз уж все сегодня пытаются вывести его на душевный стриптиз, чего раньше за коллегами не наблюдалась. - Именно. - Тилль кивает, будто одной только цифрой Петер подтвердил все него догадки, - Ты - его дом. Ты - его семья. Ты - пример и самый близкий друг. Ревность - правильное чувство, если он с самого детства не знает другой жизни, кроме как рядом с тобой. Петер отворачивается от немца и встаёт, чтобы поближе наклониться к зеркалу и вглядеться в постепенно скрывающиеся за гримом морщины - к чёрту эти слова, пытающиеся пробраться под рёбра. Что сегодня с ними всеми?.. Тилль же практически синхронно с гитаристом поднимается на ноги, подходит ближе, берет откатившийся от Петера стул и присаживается слева от гримирующегося. "Теперь физически давить будешь? Ох уж зря", - озлобленно думает Петер, широкими мазками закрашивая правую скулу. Тихий голос немца вторит шуршанию губки по коже: - Ты не думаешь, что ему может быть страшно? Я вот в коридоре увидел страх. А ты ему прямо в глаза заглянул, и тебя устроило всё? Он за тебя хвататься будет всегда теперь. Ты называешь его поведение капризом, а сам забываешь об этом. Петер дёргается неприязненно, когда чувствует аккуратное прикосновение теплых пальцев к шраму под левой грудью и порывисто врезает по чужой руке локтем: - Руки! - огрызается он угрожающе, поворачивается к сидящему и пинает стул, чтобы Линдеманн от него хоть немного откатился, - С чего ты решил до меня доебаться и вообще - лезть во всё это? Проблема яйца выеденного не стоит - это закрытая дверь в гримёрку, блять! А вы раздули трагедию космического масштаба, дойдя аж до моей отключки. Вам каких-то эмоциональных афродизиаков подсыпали? Съеби в туман, будь добр. Петер отворачивается к зеркалу, но губку в руки уже не берёт - в этом нет смысла, потому что кисти ходуном ходят: то ли от злости, то ли от того, что Линдеманн в своём стремлении к справедливости вполне осознанно цепанул в нём одно из самых тяжелых воспоминаний прошлого. Мозг экстренно ищет какой-нибудь выход из ситуации, или хотя бы для начала - выход с "поля боя". Выйти за дверь и вот таким полуголым и полураскрашенным промчаться мимо гримёрки ребят? Открытой гримёрки, между прочим. Где внимательный Свалле, чувствительный Йонатан и воинственный Себастьян? И кто-нибудь из них точно сейчас гримируется у того зеркала, что стоит у двери. Во что тогда превратится (или лучше - чем закончится) это предконцертное время? В потасовку? В очередные разборки? В срыв концерта? Одно другого не лучше. А всему виной грёбаная отдельная гримёрка? Или уже нет? Петер упирается руками в столешницу, сводит лопатки и делает глубокий вдох: чёрта с два дело в гримёрке! Дело в грёбаной любви и связи, которая как канат тянула сына к отцу. В любви, которая жертвенно соединяла Себбе с нерадивым Петером и была нерушима. Любви, за которую Тэгтгрен старший вряд ли мог когда-нибудь расплатиться, потому что... чем он платил сыну раньше, пока не осознал бесценный дар его отношения? Пьяными выходками? Заблёванным коридором и спальней? Звонками в ночи, когда он не мог открыть ключами дверь в собственный дом, потому что даже на ногах не стоял? Скандалами? Чуть ли не собственной смертью? Отсутствием матери в жизни сына? Кочевой жизнью для ребёнка? Отсутствием нормального детства, вдали от студий, рок звёзд и рок-н-ролльной жизни? И грёбаный Линдеманн, который решил вдруг, что имеет право всколыхнуть это чувство вины, будто лучше всех знает всю возможную правду про отношения этих двоих. "А ты ему прямо в глаза заглянул, и тебя устроило всё?" Шутник, блять. Петер лучше него видел в глазах Себастьяна всё, что должен был. И знал о том страхе, который плескался в глубине зрачков упрямо храбрящегося сына. И страх этот предназначался только отцу. Тэгтгрен осознает, что Тилль увидел намного больше ему положенного, и забрал тот взгляд Себбе себе - подсмотрел, запечатлел, украл и присвоил. И принес на собственных ладонях Петеру: "Смотри, твой сын - любовь, привязанность и страх тебя потерять". Будто швед этого и так не знал, будто он не боялся, не ценил и не любил в ответ. Точно... Петер усмехается ядовито-горько. Семейные разборки. Так сказал Свалле? Каким образом Тилль внезапно оказался вписанным в уравнение, где до этого было место только отцу и сыну? Тэгтгрен слышит, как немец поднимается со стула - колёсики шелестят по линолеуму, но вслед за этим - ни звука. Если Линдеманн сейчас упрямо стоит за его спиной, пусть стоит, пока не надоест - никакого эффекта это не возымеет. Петер не поднимает головы, чтобы взглянуть в зеркало и проверить собственное предположение. А Тилль действительно остался за его спиной, на достаточном отдалении, но не отошёл, застигнутый врасплох реакцией шведа. Линдеманн осознаёт, что, кажется, зацепил сейчас что-то очень сокровенное, личное и болезненное в чужой грудине. Содрал корку с какой-то очень нездоровой раны. «Руки!» - предупреждающе огрызнулся на него Петер в ответ на прикосновение к шраму, но в ментальном плане Тилль товарища не пожалел: пробрался когтистой лапой под рёбра и вспорол нежную кожицу на некогда рваной ране. Ране, которой не должно было быть в принципе, потому что Петер - и Тилль уверен в этом - хороший отец. Но та кровь, что выливалась сейчас из давнего невидимого шрама - это вина, которая читалась даже в уязвимой позе шведа: склонённая голова, сведенные лопатки, выпирающие позвонки согнутого позвоночника и пальцы, вцепившиеся в столешницу. Возможно, это и не вина. Возможно, Тэгтгрен просто смертельно устал и вымотался от эмоционального накала. Возможно. Но Тиллю все равно хочется объясниться. Сказать, что он не доебывался, просто услышал слово «каприз» вместо «любовь», а это уже его личная и болезненная тема - и дальше, как говорят, «всё, как в тумане». Он ведь даже не Себбе защищал и оправдывал, а лишь отстаивал проявление любви паренька к отцу: драгоценной и редкой эмоции в том виде, в котором её проявлял Тэгтгрен младший - он это делал открыто, искренне и уязвимо. Линдеманн мог бы все это произнести вслух, но спина Петера с россыпью бледных родимых пятен выглядит угрожающим предупреждением. И именно поэтому немец делает выбор не в пользу слов - рисковать ему не впервой: он протягивает руку и прикасается раскрытой ладонью к горячей коже чуть выше лопаток шведа, а кончики пальцев успокаивающе ложатся на позвонки, остро выдающиеся на задней стороне шеи. Сначала Петер никак на это не реагирует, и только через несколько мгновений шумно вдыхает носом, медленно поднимая голову. - Зачем мы все это раскрутили? - тихо спрашивает Тилль и еле сдерживает улыбку, хотя ситуация к таким эмоциям вообще не располагает. Ему просто кажется донельзя комичной мысль о том, что это будут его последние слова, прежде чем чужой тяжелый кулак закатает ему в лоб. Но вместо этого Петер ещё раз глубоко вдыхает и выдыхает, глядя на своё отражение с уже засохшим гримом на лбу и скулах. Перед нанесением второго слоя придётся теперь красить, а после и досушивать нос, щеки и подбородок. А время поджимает… Чужая горячая и тяжелая ладонь незримо клеймит прикосновением кожу, но Петер почему-то ничего с этим не делает. Наоборот - встаёт ровнее, расправляет плечи, на одно из которых тёплым плавным движением перемещается рука Тилля. Швед и тогда не акцентирует внимание на непрошеном, но почему-то очень успокаивающем прикосновении. Говорит лишь: - Это вы сегодня раскручиваете чёртову карусель, а меня от этого уже блевать тянет. Я не тупой и не слепой, Тилль. Себастьян устал, чувствует себя уязвимым и цепляется за меня. Из любви, конечно же. Но это пройдёт, когда он поймёт, что дверь в гримерку - всего лишь дверь. Ты верно все сказал сегодня. Тилль хмурится, но от Петера не отходит. Потому что в нем поднимается иррациональное желание задать ещё один вопрос. И получить на него ответ, после которого он сделает все, чтобы остановить бешеную круговерть сегодняшнего вечера. Вопрос этот детский, уязвимый и звучать будет глупо. Но Линдеманн все равно высказывает его, хоть и в горле у него предательски пересыхает. - Ты реально считаешь проявление любви, привязанности и тоски по родному человеку капризом? Петер усмехается и неопределенно пожимает плечом под чужой рукой. Не чтобы её скинуть. Тилль это понимает, и рука никуда не исчезает. - Я тоже за больное цапнул? Тэгтгрен не уточняет, почему Тиллю важен ответ. Наверное, не из-за Себастьяна. Точно не из-за него. Скорее всего, это что-то личное. Линдеманн видит, как у зеркального двойника Петера чуть изгибаются губы, а после он слышит и ответ: - Иногда - ещё как считаю. Но о сегодняшнем дне судить уже не могу. Я исчерпал весь свой запас эмпатии. Прости. Линдеманн кивает и наконец-то отпускает чужое плечо, делая шаг назад. Но то, что чувствует Петер кроме того, как холодно стало коже, освобождённой от горяченного прикосновения, - это разочарование немца. Какое-то очень тёмное и обреченное. Оно не связано с самим Тэгтгреном. Это опять же что-то личное, из прошлого, за что швед уж точно не в ответе. Но боже, как же ему не хочется уносить эту атмосферу с собой на концерт... Они с Тиллем, конечно, профессионалы и на шоу это никак не повлияет, но ощущение внутри совершенно отвратительное, сродни энергетическому отравлению. Петер мысленно усмехается: оказывается, он ещё не всю эмпатию исчерпал. Швед ещё раз глубоко вдыхает носом, медленно выдыхает и смиряется с тем, что они с Тиллем, видимо, проебут всё своё предконцертное время на то, чтобы исправить последствия уже не ясно какой проблемы. Себастьян как чувствует - вопреки обещанию в гримерку не заглядывает. Но не исключено, что это просто удача, не более. И у этой удачи всегда есть лимит. Петер уже давно выучил эти вселенские алгоритмы. И потому он не собирается транжирить ни время, ни их с Линдеманном везение. Он резко разворачивается и спрашивает, практически не размыкая губ, из-за чего складывается ощущение, будто он очень злится. Но на самом деле ему просто нелегко переступить через осознание какого-то необъяснимого сюрреалистичного абсурда, происходящего с ним последний… час? Спасибо Тиллю, который в этот момент - всё внимание и терпение этого гребаного мира. - Мы можем оставить всё здесь? Зелёные при этом освещении глаза немца смотрят понимающе, но сам он молчит и Петер неохотно продолжает: - Оставить здесь. За закрытой дверью. Всю эту муть. Не в себе, а здесь? Он повторяет это, потому что ему кажется, что формулировка очень верная. И лишь потому Тэгтгрен продолжает: - Оставить всю эту голую, искреннюю, уязвимую муть. С любовью, шрамами и семейными скелетами в шкафах. - Глаза Тилля сощуриваются, из-за чего Петер неприязненно морщится, но исправляется, - Ладно, не муть. - В принципе, - зрачки у немца в этот момент наполняются искорками смеха, - Я мог бы запереть тебя здесь после концерта. Но Себастьян, думаю, будет против. - В смысле? Чёрт, я ведь серьезно! - Петер почему-то не "прочитывает" шутку, и Тилль усмехается теперь уже открыто. - Голый, искренний и уязвимый сейчас ты. С любовью, шрамами и скелетами в черепушке. Всё в тебе. Тебя и запирать. Тэгтгрен цинично закатывает глаза и готов произнести: "Ты понял, о чём я", но замирает в момент, когда Тилль опускает голову, смотрит на свои ноги и делает выверенный шаг вперёд, сокращая расстояние между ними почти до минимума. И даже: "Это ещё что?" Петер не успевает произнести, потому что Линдеманн уже не прикалывается - поднимает голову (слишком близко!) берет за плечо (снова!) и просит: - Да прекращай ты уже это. Закаты глаз и показушный отказ от того, что у тебя за рёбрами. Есть там что вообще? Чужой кулак несильно, но чувствительно врезается в солнечное сплетение и Петер морщится, но с места не двигается, хотя шагнуть в сторону для него сейчас - проще простого. Гитарист понимает: Тилль с какого-то хрена поставил перед собой амбициозную (и невыполнимую!) задачу - забраться в грудную клетку товарища своей лапой. Почему именно сегодня, и зачем ему это нужно, Петер не понимает, а взгляд у Линдеманна ответов не даёт. Глаза его тоже стремятся в чужую грудную клетку, только уже через тоннели зрачков. На языке у Тэгтгрена адовым хороводом вертится миллион вариантов ответа, начиная с "Отъебись", заканчивая "Ты дашь мне докраситься? Или мы сегодня без грима?", но он знает, что единственное качество, за которое он будет вознагражден сейчас в диалоге - мужество. Именно поэтому он решает, что обязан выдержать раунд достойно и дойти до финала этой странной игры, в которую его втянул неясно с чего заведённый немец. Раунд, судя по всему, без босса и хардкора, а значит, выйти победителем из этого переплёта не составит труда. И не такое выдерживал в прошлом. - Не сомневайся, есть. - Отзывается Тэгтгрен, ощущая, как раскрывающиеся от вдоха рёбра болезненно упираются в чужие костяшки пальцев. - Но проявления всего, что находится у меня, как ты выразился, за грудиной лучше оставить здесь. Как я и сказал. Если в первый раз ты неверно меня услышал, то это твои проблемы. Линдеманн не отвечает, только смотрит своими потемневшими до болотно-зелёного цвета глазами, а после раскрывает ладонь... И Петер чувствует, что пальцы немца (теперь уже нервно-холодные) спускаются по груди, снова упрямо находят шрам и аккуратно гладят его. Тэгтгрен воинственно подбирается и втягивает живот, но ничего не говорит, хотя мог бы. Мог бы завернуть целую тираду про "нарушение личных границ", но слова не имеют веса, и являются лишь дешевым флиртом в момент, когда можно просто сделать шаг в сторону, а не бессмысленно отнекиваться от чужого слишком амбициозного натиска. «Играем до конца по правилам открытости и обнажённой уязвимости?» - думает гитарист, и не двигается, упрямо и мстительно по отношению к самому себе признаваясь, что чужое прикосновение вызывает колкие и мелкие мурашки, но не от отвращения. Что отсутствие дистанции ощущается не натиском, а внезапно - защитой и немым "я рядом". Что подушечки пальцев, скользящие по шраму - это не грёбаное домогательство, это: "Мне за тебя страшно", а когда они останавливаются, Линдеманн прикрывает глаза: "Слушаю сердце". И это осознание отбрасывает Петера во времени к моменту, когда они с Тиллем в абсолютно нетрезвом порыве провели тот пресловутый ритуал скрепления дружбы кровью. В правилах не было прописано, что кроме соприкосновения ранами, нужно ещё и пробовать кровь друг друга на вкус, но они тогда и это сделали. В полутьме ночной студии данная идея показалась им чертовски правильной. На ладонях обоих, кстати, до сих пор белеет тонкая линия, оставленная тогда острейшим перочинным ножом. И это уже - их личные шрамы. Как парные татуировки, только гораздо, гораздо круче. Петер даже не удивляется тому, что Тилль мгновенно считывает его мысли: раскрывает ладонь и прикладывает её к отметине на груди: шрам к шраму. Средний палец прижимается к соску, прикрывая его, а сам немец наклоняет голову к плечу напротив и прикасается к коже губами в жесте то ли благодарности, то ли того самого вознаграждения за открытость, о котором недавно думал швед. "Играть до конца по правилам искренности" - это мужественно не поддаться желанию хохмить, ругаться матом и драться. Это - отказаться от перспективы вывернуться ужом из-под прикосновения. Это - дать себе отчёт в том, что оборвать этот перфоманс можно было и раньше. Гораздо раньше. А сейчас правильно - чувствовать чужие губы на плече, ладонь на груди, а вместо уязвимости - странную и какую-то больную свободу. Точно так же правильно - и кто бы сказал Петеру о том, что он когда-нибудь так сделает - поднять руку и положить её на чужой затылок в странном жесте поощрения и поддержки. - По тексту, - Тилль коротко произносит эти два слова, а после - Петер успевает только нечитаемо рыкнуть и протестующе вцепиться пальцами в чужой загривок, - губы немца внезапно и порывисто касаются его трижды. Ключица. Сосок. Шрам. А уже в следующую секунду кончик языка с нажимом проходится вдоль широкой затянувшейся отметины от хирургического скальпеля. Петер, резко оскалившись, сжимает пальцы свободной руки в кулак и, не раздумывая, бьет. Он даже успевает в быстром движении зацепить костяшками подбородок Тилля, но лишь... зацепить, потому что тот делает резкий и широкий шаг назад ровно в момент, когда без предупреждающего стука распахивается дверь гримёрной. У Петера кровь в висках стучит так, что он не то что приближающихся шагов не услышал - он даже на озадаченного Йонатана, замеревшего в проёме двери с баллончиком лака для волос и расчёской, не обращает никакого внимания. Ульссон чутко считывает обстановку и, с удивлением оценив ее как потенциально опасную, выбирает самый мягкий тон и формулировку: - Пол часа до начала, - голос у басиста тихий и очень осторожный, - Вы в курсе? Петер понимает, что Йонте, конечно, говорит про отсутствие на их лицах грима, но пока он не может заставить себя ответить ему хоть что-то. Он лишь смотрит на отошедшего к своем зеркалу Линдеманна и экстренно вспоминает текст. "По тексту" - так ведь сказал немец? «Я лижу твоё сердце, я чувствую вкус твоей боли. Пробую твою кровь, на вкус она та же. Я целую твою кожу, твои горькие губы. Нет света в конце тоннеля меж твоих бёдер».* Петер сглатывает горечь в собственной глотке вместе с резким и болезненным: "Я тебе этот текст в твою же задницу запихаю, ублюдок". Тонкая пленочка слюны высыхает на шраме, немного холодит и чуть стягивает кожу. Йонатан пару секунд ещё остается на пороге, оценивая обстановку, а после уходит, чтобы вернуться уже с двумя маленькими вентиляторами. "Для экстренной сушки грима", - сквозь красную пелену перед глазами осознаёт Петер. И руки его нещадно трясутся, когда он разворачивается к своему зеркалу, размазывает но носу, подбородку и щекам новый слой вазелина, стирает излишки ватным диском и наконец-то наносит грим. Тэгтгрен делает всё это машинально, пока Йонатан молча и аккуратно расчёсывает ему волосы для того, чтобы потом соорудить на голове коллеги два высоких фирменных хвоста. Только басист в их группе обладал скиллом, позволяющим делать идеально ровные прически и фиксировать их с помощью невидимок и лака так, чтобы после целого концерта, сопровождающегося дичайшим хедбэнгингом, они держались идеально, не смещаясь ни на сантиметр. Руки у Йонатана бережные, пальцы прохладные и уверенные в каждом движении: - Сейчас неприятно будет, - предупреждает басист перед затяжкой первого хвоста, но Петер лишь усмехается: неприятно ему уже сегодня было. Вряд ли Йонатан со своими аккуратными прикосновениями сможет переплюнуть произошедшее. - Тилль, - зовёт вокалиста Ульссон, и Петер болезненно щурится, но это скорее от того, что волосы басист затягивает действительно от души. Так, чтобы кожу головы после концерта ломило, но причёска осталась в идеальном состоянии. - Я тебе гелем сегодня волосы буду ставить. Как мы поняли, лак даже с супер-фиксацией тебя нихрена не берёт. Йонатан таким образом прощупывает чужую энергетику и открытость людей: Петер уже знает эту его излюбленную тактику. Если в группе происходил какой-то конфликт, то после громких раскатов грома обоюдных обвинений именно Ульссон первый незримо «трогал лапой» атмосферу в помещении и забирал на себя часть негатива спорщиков вот такими ничего на первый взгляд не значащими разговорами. И сейчас Йонте инстинктивно использовал уже привычный для него приём, слёту оценив тяжесть атмосферы в гримерке как предельно жуткую. Только в одном он ошибся - самым главным источником острой как лезвие бритвы энергетики здесь был совсем не Тилль. - Ставь. Ты тут бог баночек, мазилок и пшикалок, - отзывается немец без пренебрежения в голосе, а наоборот - с толикой одобрения. - Как показала практика предыдущих двух концертов, не Бог, - отвечает Ульссон, зажимая в зубах пять невидимок, прежде чем начать аккуратно закреплять их в волосах Босса. - Классика. Не ошибается только тот, кто ничего не делает, так что экспериментируй, - парирует Линдеманн и Петер видит в зеркале, как улыбается Йонатан - с невидимками в зубах это выглядит достаточно комично и вместе с тем крипово. Учитывая, что Ульссон-то уже при полном параде: с идеально заплетенными косичками, выбеленным лицом, с накрашенными и обведенными черным гримом глазами и чёрной матовой помадой на губах. Прям персонаж из семейки Адамс. Аккуратные касания пальцев Йонатана, когда он начинает собирать второй хвост, отупляют и успокаивают Петера получше всяких транквилизаторов. Ни одно грозное «успокойся!» или «уймись!» не могло сравниться с нежными прочесываниями волос пятерней и бережно-осторожными прикосновениями к шее, виску, затылку и лбу. Конечно, вслед за этим последует вполне себе отрезвляющая боль, которую Йонте по-врачебному завуалированно описывал как «неприятно будет», но пока Петер, расслабленно прикрыв глаза и подставив лицо вентилятору, сушил новый слой грима. Казалось, сегодняшний лимит тактильности был уже трёхкратно превышен, но Ульссон вроде как трудился над образом, так что оставалось лишь «терпеть». Если так можно было назвать состояние, при котором только что не урчать хотелось. Петер прекрасно знал, что Йонатан с лёгкостью мог «собрать» пару абсолютно симметричных хвостов на его голове за каких-то две-три минуты. Потому что вчера он проделывал это с такой лёгкостью и скоростью, что любой стилист бы позавидовал. Но сейчас он, поглядывая краем глаза на часы, висящие над зеркалом, упорно делал вид, что прядки под его пальцами выбиваются, пушатся и вообще ведут себя супер-непослушно. Петеру хотелось язвительно высказаться вслух о том, что это состояние называется: «Волосы дыбом» - благо причина была веская, но он молчит и позволяет Ульссону «выглаживать» всполохи агрессии чуткими пальцами. Но время явно поджимало, потому что руки басиста как-то уж очень быстро, всего в пару более уверенных движений внезапно справились со всеми неровностями: - Терпим, - тихо предупреждает Йонте, и звучит он чуть неразборчиво всё из-за тех же зажатых в зубах невидимок. Они находят своё убежище в волосах сразу после того, как басист затягивает красивый высокий хвост и с правой стороны. - Готово! Петер раскрывает чуть заслезившийся глаза, и наблюдает за быстрыми манипуляциями согруппника в отражении - тот хватает в руку баллончик лака, закрепляет проделанную работу по пробору, а на всю длину рвано распыляет белый сценический покрас. - Губы накрашу вам тоже сам. - Не спрашивает, а с непоколебимой уверенностью утверждает Йонатан, прежде чем переметнуться к Линдеманну, - Опыт ваших прошлых попыток мне не забыть. Петер поднимается со своего места, придирчиво оглядывая подсохший грим в зеркальном отражении и выключает настольный вентилятор, от которого ему, если честно, уже как-то зябко становилось. От него, или от остаточных нервных всполохов, пробегающих под кожей. Швед сравнил бы это ощущение с зарождающейся мурашечной дрожью отвращения. - Переодевайся пока пожалуйста, - просит басист, озабоченно оглядывающийся на часы перед тем, как открыть баночку с гелем для волос. - Потому что на Тилля у меня уйдёт минут семь буквально. Петер не спрашивает, откуда такая убийственная определённость - не пять и не десять, а именно семь. Но Йонатану, конечно, лучше знать. Тэгтгрен лишь отходит к вешалке, поднимает с пола два костюма, сбитых им же в ходе потасовки с Себбе - один он бережно цепляет обратно на вешалку, а второй кидает на диванчик. Голос Тилля при этом звучит для шведа будто через толщу воды: - Что бы мы без тебя делали вообще, фея? - Уж не знаю... "Без тебя, Йонте, мы бы задержали концерт как минимум на час. Потому что тебе пришлось бы переквалифицироваться из стилиста и парикмахера ещё и в медсестру. Так себе ролевые игры - с морем кровищи и кое-чьей асфиксией", - думает Тэгтгрен, стягивая с себя синие джинсы и наконец-то облачаясь в белый костюм, вместе с ним будто натягивая на себя и концертное состояние взамен чёртовой злости, которая отупляла, размывала осознание реальности и разбивала вдребезги адекватное ощущение времени. А еще от неё дрожали руки. Как у грёбаного паралитика. Так что, лишь успокоившись под касаниями басиста, Петер смог быстро и ровно подвести глаза и замазать веки чёрным гримом. Он даже подумал облегчить работу Йонте - накрасить губы самому. Но Ульссон был на страже: он предупреждающе цыкнул, заставив Босса притворно-воровато оглянуться. - Я не буду потом перекрашивать, если ты облажаешься. Она же водостойкая, её хрен сотрёшь. Тэгтгрен будто бы недовольно морщится в ответ на это предупреждение и, развернувшись всем телом, молча наблюдает за тем, как Йонатан быстро и чётко воссоздаёт нужный образ для Тилля - "работает" он при этом всё-таки совершенно магическим образом. Немного пошумев феном, он поднимает волосы немца идеальными белыми иголками, пообещав, что те будут "стоять" даже после фуражки на первой песне. На несколько мгновений склонившись к лицу Линдеманна, он уже идеально загримировывает кожу вокруг его глаз и ещё около тридцати секунд уходит на то, чтобы облачить губы Тилля в чёрный матовый цвет. Петер с удовольствием думает о том, что Йонатан за всей этой суетой совсем забыл о собственных нервах: обычно перед каждым концертом он сидел бледный (когда это еще можно различить из-за отсутствия грима) и нервничающий, а смартфон в его руке трясся так, будто басиста колбасило от каких-то запрещённых препаратов. И чем меньше времени оставалось до выхода на сцену, тем хуже ему становилось. А сейчас, судя по идеальному контуру помады на губах немца, Йонатан дрожать не думал вообще - и Тэгтгрен не собирался напоминать ему о "привычке" прошлого. - Теперь знаю, что отвечать, если на интервью спросят - кем бы мы были, если бы отказались от музыки. За тебя, Йонатан, я точно смогу дать ответ. Басист с улыбкой оглядывается на Босса и показывает тому фак, а после в последний раз осматривает лицо Тилля, прищурившись: - Я думаю, сегодня и помада будет держаться и волосы стоять. Если ещё и грим до последнего не потечёт - вообще классно будет. Тилль с трудом удерживается от пошлого комментария по поводу сказанного, хотя по смеющимся глазам видно, что даётся ему это с трудом - Йонатан врезает кулаком тому по плечу и фыркает: "Не начинай!", и отходит к Петеру, вооружившись помадой. Той же самой помадой, к слову, которой только что красил губы немцу. Тэгтгрен упрямо решает не акцентировать на этом внимание, хотя с учётом царствования на земле грёбаного вируса... стоило бы. Да и не только поэтому. Но он, чёрт знает почему, молчит. - Чуть улыбнись и приоткрой рот. В момент, когда басист прикасается пальцами к подбородку, Тэгтгрен понимает, что тот всё-таки нервничает: руки абсолютно ледяные, но линию Йонте ведёт всё же уверенно и чётко, прослеживая каждое своё движение серыми глазами с чёрной окантовкой радужки. Эмпатичный до предела, Ульссон, кажется, вобрал в себя слишком много чужой энергетики и теперь пытался с головой уйти во всепоглощающее внимание к деталям чужого образа, чтобы не сорваться в привычное паническое состояние. Зрачки у него расширенные и как раз из них Петера ощутимо цепляют чужие нервы. Но Йонте вовремя смахивает внимание Босса длинными ресницами и отстраняется от его лица, одобрительно кивая самому себе и проделанной работе, а после порывисто оглядываясь на уже застёгивающего пиджак Тилля. - Десять минут до выхода, эй! - В комнатку заглядывает Свалланд и в поддержку своих слов пару раз ударяет пальцами по запястью с отсутствующими на нём часами, - Вы чего тут застряли? - Мы уже готовы, командующая молодёжь. - мгновенно и чуть грубовато отзывается Тилль, и вдруг с ощутимой уязвимостью озвучивает неожиданную для дефицита времени просьбу, - Дайте нам с Петером ещё две минуты. Наедине. Йонатан тут же посылает Петеру вопросительно-взволнованный взгляд и видит, как в знакомых зрачках Босса загорается недобрый огонь, но сам Петер лишь плечом пренебрежительно пожимает: мол "понятия не имею, что ему от меня нужно". Тэгтгрен храбрится чисто из принципа, но вместе с тем в ногах у него появляется неприятная слабость, а сердце с недобрым предчувствием множит пульс. "Это всё от недостатка времени. Я даже настроиться на концерт, блять, не успел. И уже, видимо, не успею", - мысленно объясняет себе собственное состояние Петер, пока Йонатан, оставив все баночки и баллончики в гримёрной, идёт к двери и только напоследок оглядывается через плечо - просто на всякий случай. - Через две минуты ждём, - басист обозначает время скорой встречи неправдоподобно жизнерадостным голосом уже из коридора (чтобы все слышали?) и аккуратно прикрывает за собой дверь. Щёлкнувший язычок замка запускает в сознании Петера какой-то животный инстинкт самосохранения, многократно обостряющий восприятие происходящего: вот Тилль подходит к вешалке. Берет оттуда галстук Петера, о котором тот совершенно забыл в спешке, и, не поворачиваясь, спрашивает: - Как всегда? Или сегодня ты сам? У шведа от этого вопроса неприятно тянет в солнечном сплетении, но тиканье внутреннего таймера, заведённого ровно на две минуты требует ответить быстрее, чем ему хочется: - Как всегда... только давай скорее. Нас заживо съедят сейчас. Но немец, несмотря на просьбу, приближается медленно и осторожно. Подойдя, поднимает руки, аккуратно отгибает воротник рубашки Тэгтгрена, касается большими пальцами его шеи и внимательно наблюдает за тем, как швед послушно приподнимает голову, демонстрируя уязвимо дрогнувший кадык. Покрытые чёрной помадой губы гитариста размыкаются с тихим, но уверенным вопросом: - Ты хоть понял, за что ты чуть по морде не получил? Тилль наклоняется к лицу говорящего - лишь заводит галстук за его шею и аккуратно размещает тот поверх воротника рубашки. Отстраняется он очень медленно, имитируя задумчивость: - Хм, очевидно. Из-за нарушения твоих личных границ неуважительным способом. - Тилль отвечает тихо, почти шёпотом, а после начинает аккуратно завязывать узел, не глядя на Петера, который, чуть опустив голову, искал зрительного контакта. - Вообще не очевидно. Не поэтому. Линдеманн на секунду вскидывает взгляд и снова обращается к галстуку с долей такой заботливой нежности, будто и не было никакого кулака, встречающегося с его подбородком совсем недавно. Голос у Петера звучит недобро: - Потому что есть одна тема, из-за которой нельзя загонять меня в угол и делать что-то подобное без спроса. Тилль аккуратно затягивает узел поближе к шее коллеги и вопросительно заглядывает тому в глаза: - А спроси я у тебя разрешения, ты бы согласился? Не думаю. Но допустим. Так что за тема? Каре-зелёные глаза шведа вспыхивают какой-то недоброй болезненной решимостью в момент, когда он поднимает руки и вцепляется в запястья Тилля, заставляя того затянуть галстук сильнее. Ткань накрепко впивается в шею сквозь воротник, но пальцы гитариста сжимаются ещё требовательнее и Тилль, сначала непонимающе смотрящий на их сцепленные руки, наконец-то вглядывается в чужие наполнившиеся внезапным безумием зрачки. - Давай, - тихо и хрипло просит Петер, и Линдеманн инстинктивно отзывается на это поощрение: он затягивает галстук еще на несколько миллиметров, чувствуя, как вздрагивает чужой кадык; слыша, как вырывается хриплый выдох сквозь дрогнувшие и разомкнувшиеся губы и видя чуть ли не болезненный оскал. Всполох чёртового жара, единой волной разлившийся от грудины до самого низа живота, застаёт немца врасплох. - Я... понял тебя, - отзывается Линдеманн, пытаясь звучать успокаивающе то ли для себя, то ли для Тэгтгрена и постепенно ослабляет хватку ткани на чужой шее, позволяя шведу свободно глотнуть воздуха. Через пару мгновений руки немца отпускают галстук вовсе и гладят шею коллеги сквозь ткань, а после заботливо загибают смявшийся воротник. - И я хочу, - Петер поводит головой, аккуратно разминая шею и восстанавливая дыхание, - Чтобы всё это осталось здесь. Ты понял? Всё это, Тилль. Шрамы и живое, уязвимое, подчиняющееся чужой воле. Без вопросов и действий с твоей стороны. Навсегда. В этой грёбаной гримёрке. Тэгтгрен после этих слов пытается отойти от немца в сторону, поближе к двери, но тот аккуратно удерживает его за многострадальное плечо, проницательно заглядывая в глаза: - Я же сказал, запереть тебя на время концерта здесь - отвратительная идея. - Поддерживающая улыбка окрашенных в матовую черноту губ, - Носишь это в себе, так и запри накрепко. Никому не открывай. А, пустив кого-то, выгони взашей и навесь еще тысячу и один замок. И не отвечай, если будут стучатся. Громкий стук в дверь совпадает со словами немца и Петер фыркает нервно - у кого-то из его "болячек" лопнуло терпение. Справедливо. Тилль, тут же отпустив плечо шведа, кивает в сторону выхода: - Но сейчас советую отозваться, открыть и выйти. А навешиванием замков заняться чуть позже. Но за гостеприимство... Я благодарен тебе. От всего сердца, слышишь? Петер раскрывает дверь, встречая обеспокоенный взгляд сына, и, сам себе не веря, бросает через плечо ёмкое, многообещающее и приятно перекатывающееся на языке немецкое слово: - Willkommen.