Гений, миллиардер (но только ради тебя)

– Кто-то другой, побывав самым знаменитым террористом Земли, затем героем, затем снова террористом, сдохнув и возродившись, по возвращении залёг бы на дно и счастливо доживал век в поместье за городом, разводя яблоневые деревья, – процедил Хиджиката и отбросил в сторону глянцевый журнал, на обложке которого Такасуги, полураздетый в своей проклятой яркой юкате, скалился в камеру. "Бизнес-еженедельник Токио", гласила внушительная надпись прямо над его самодовольной рожей. Гинтоки только заржал, козлина. – Всегда был выпендрёжником, выпендрёжником и остался, – сказал он, потыкав жирным пальцем глянцевому Такасуги под рёбра. – Да ладно тебе, Хиджиката, одним самым молодым миллиардером больше, одним меньше. Ты же уф-уф, пёс правительства, давно должен был привыкнуть. Хиджиката скривился и опрокинул в себя пиалу сакэ. Привыкнуть к лоснящимся от пота рожам политиков было всё же попроще. – К тому же, – ехидно продолжил Гинтоки, – Такасуги-кун не любит яблочки. – В жопу бы ему их засунуть, – пробормотал Хиджиката и щёлкнул зажигалкой, едва не подпалив себе нос, когда Гинтоки с оттяжкой похлопал его по плечу. – Ну так вперёд, – сказал он, по-акульи улыбаясь. – В следующий раз, как пойдёшь выяснять, почему устроенная им гулянка выплеснулась на улицы и окончилась дебошем на целый квартал, возьми да засунь. Хиджиката мужественно не обратил на него никакого внимания. И на бормотание Гинтоки, подозрительно похожее на “Такасуги-то точно против не будет” – тоже. Такасуги был пиздецом и на первой войне, и на второй, и в те светлые мирные годы посерединке, когда он то вырезал верхушку правительства, то за спиной у дружков водил шашни с Харусамэ. Но то, во что он превратился после возрождения, не описывалось никакими словами. Такасуги был повсюду: он изысканно и остроумно хамил в прямых эфирах передач; давал интервью всему, что умело печататься, начиная от треклятого “Бизнес-вестника” и заканчивая журнальчиками по современному мужскому стилю; и с небрежностью рождённого с серебрянной ложкой во рту рекламировал лакшери-жизнь. Его называли иконой моды, самым желанным холостяком года и самым молодым миллиардером. Он то и дело устраивал “вечера для своих” – на которых загадочным образом оказывалась добрая половина города; занимался мутными разработками – и по улицам бегали трёхногие механические собачки, читающие кацурэп. Он устраивал гонки на летающих лодках – и те падали в реку, снося старые мосты, которые давно требовали демонтажа; а потом сам же их и отстраивал. Он громко перечислял деньги в благотворительные фонды, а потом тихо открывал пансионаты для инвалидов и ветеранов, или патронировал приюты для трудных подростков, или ловко пролезал в комиссию по выплатам пособий для тех, кто потерял дома в ходе их заварушки с Уцуро, и брал за горло всех, кто пытался прикарманить бюджет. Он был неумолим, как пиздец, безжалостен и так ярок, что общественность не видела дальше панциря из его сияющих шмоток, сияющих ухмылок и сияющих тачек. А Хиджиката просто достался ему на заклание, и совершенно ничего не мог с этим поделать. – И что у нас сегодня, офицер? – доброжелательно поинтересовался Такасуги. Он стоял, опираясь локтями на стол, и поджимал пальцы, когда от солнечных лучей, падавших сквозь открытую дверь, ступням становилось слишком тепло. За его спиной уютно шуршала кофеварка, выплёвывая две порции чёрного, как смола, кофе, распространявшего божественный аромат. Хиджиката крепче стискивал зубы и держался, чтобы не перекатываться с пятки на носок. Он никогда не пил кофе – хотя Такасуги каждый раз делал две кружки, – не принимал предложений присесть, прилечь “можно прямо со мной” или понежиться в джакузи. Но у него была очень длинная неделя и бессонная ночь, и визит сюда субботним утром вызывал в нём исключительно одно желание: сделать так, чтобы о Такасуги стали печатать лишь некрологи. – Тебя вчера видели в клубе “Голубая устрица”, – процедил он, досчитав про себя до ста десяти и даже не поморщившись на названии клуба. Такасуги, лениво прихлебнувший кофе, прикрыл глаза – вкус смаковал, ублюдок, и тянул момент, как та ещё дива. – Допустим, – безмятежно сказал он. На его лице было написано немыслимое блаженство: лучшие отборные кофейные зёрна идеальной обжарки, хоть сейчас снимай рекламные ролики. У Хиджикаты фантомно зудели костяшки пальцев, до того хотелось пригасить ими этот карикатурный экстаз. – Нечего допускать, – обрубил он. – Тебя снимало две сотни человек, а ещё четыре – запостили фото. Такасуги красивым, выверенным жестом подхватил со стола портсигар. Ещё бы обрядился в обтягивающее белое платье, позёр. – Знаешь, – сказал он, обхватив губами фильтр. – Я осознал, что успел по тебе соскучиться. Хиджиката скорее почувствовал, чем увидел, что зрение заволокло алым. – Да я к тебе хожу, блядь, чаще, чем на работу! – заорал он, но Такасуги ничуть не удивился. – То-то мне показалось, что я постоянно тебя вижу, – лукаво и абсолютно нелогично сказал он и, щёлкнув зажигалкой, послал ему сдержанную усмешку, в которой напополам было иронии и тепла. Хиджиката обхватил пальцами рукоять меча и уставился в стену, в красках представляя, как нарезает Такасуги на тонкие, не толще пары миллиметров, фигурные ломтики. Такасуги, дав ему вдоволь времени пофантазировать, придвинул чашку с кофе ближе к краю стола. – Выпей, Хиджиката, – произнёс он нормальным тоном. – На тебя смотреть страшно. И что такого случилось с клубом, что начальство вновь прислало ко мне вестника мира в твоём лице? Хиджиката, скрипнув зубами, всё-таки принял кофе, но Такасуги – тот самый, которого дружки описали как человека “немногословного” – продолжал: – Не то чтобы ты не был прекрасным дополнением к любой из комнат в этом доме. Я бы, разумеется, предпочёл спальню, но мои принципы весьма гибкие – меня устроит абсолютно любая. Можно прямо здесь. Хочешь? Хиджиката закатил глаза. – Заткнись, – буркнул он. Кофе и в самом деле оказался отменным, чем резко повысил его градус толерантности к миру и идиотам. – Это был гей-клуб. Такасуги с вежливым изумлением приподнял одну бровь. – И? – И общественность негодует, – не скрывая ухмылки заметил он, отсалютовав ему чашкой. – Её любимец “отказывается повышать рождаемость в этой новой и мирной для Токио эре”. – Каков подлец, – тихо пробормотал Такасуги. – Кстати, на твоих воротах висит радужный флаг, – сообщил Хиджиката, совершенно не издеваясь. Просто ни чуточки. Такасуги смерил его задумчивым взглядом и криво ухмыльнулся, по привычке чуть сощурив левый глаз. – Весьма любопытно, – только и сказал он. – Зато никаких интервью с повышательницами рождаемости непорочным зачатием. – От твоих фотосессий и не такое могло случиться, – хмыкнул Хиджиката, с опозданием осознав, как сильно он прокололся. – Так ты видел, – довольно заключил Такасуги. Зажатая в его зубах сигарета тлела, мигая, а глаза мерцали наслаждением и любопытством. – Ни единого снимка, – уверенно сказал Хиджиката безо всякого выражения. Такасуги улыбнулся: солнце косыми лучами падало ему на лицо, превращая нарочитую доброжелательность в хищное обещание. – Значит, увидишь. Его триумфальное возвращение из не слишком живых началось с большого анонимного пожертвования на восстановление города. Следом вышло интервью в скромном издании: Такасуги сидел в кресле, поигрывая трубкой, и сдержанно улыбался. – Это меньшее, что я могу сделать, – говорил он неторопливо и веско, и край его рта порой приподнимался в понимающей улыбке, которую только идиот принял бы за раскаяние. – Мы обнаружили очаг заражения, – вещал Такасуги, ничуть не смущаясь, – и вырезали его, как смогли, но теперь наступило время исцеления. Мацудайра смотрел интервью с каменным лицом, пыхая забытой в углу рта сигарой. – Такой спонсор нужен городу, – сказал он в конце концов. Кондо понимающе кивнул, а Сого деланно кашлянул, бесталанно скрывая смешок. – Он хочет купить себе прощение, – процедил Хиджиката, не выдержав, но Мацудайра лишь посмотрел на него с прищуром и недобро хмыкнул. – Так пусть раскошелится. С логикой сложно было поспорить: восстановление города было бездонной бочкой, сжиравшей любые муниципальные средства. Идею выдоить без остатка всех тех, кто мог вложиться, Хиджиката понимал и поддерживал, но случай Такасуги заставлял его упрямо скрежетать зубами. Будущее показало, что это был предсмертный хрип интуиции – как поднятая на загривке шерсть при виде незнакомого, обманчиво безобидного зверя. Вот только все они знали, какие на самом деле у этого зверя скрывались клыки и когти. Но даже он сам порой забывал об этом, обманываясь ярким фасадом и лёгкими манерами – порой Такасуги, разве что более сдержанный, мало чем отличался от того же Гинтоки, придурка, балабола и лоботряса, дурного, но безобидного. А потом Такасуги заявлялся на ковровую дорожку в переливающейся флуоресцентной юкате всех цветов радуги. Действительно всех. Сидевший рядом Гинтоки поперхнулся так, что пиво пошло у него носом. – Да он… сияет, – выдавил тот, с трудом прокашлявшись, и для верности потёр кулаком глаза. – Я правда это вижу? – Увы. К белозубо ухмыльнувшемся Такасуги подскочила бойкая маленькая журналистка и ткнула ему под нос микрофон. Хиджиката налил себе сакэ до самого бортика чашки и опрокинул, не морщась. Жопное чувство, обычно позволявшее избегать нудных планёрок и засад недобитков Джои, выйдя вечером прогуляться без катаны, советовало срочно найти ближайший рейс до другого конца галактики. – Вы стали настоящей иконой для всего гей-коммьюнити, – болтала журналистка с подчёркнуто тяжёлым акцентом. – Не стремился, – сказал Такасуги равнодушно. Гинтоки отобрал у Хиджикаты бутылку и глотнул прямо из горла. – Лучше б у него и дальше звери выли, – пробормотал он с тоской. Хиджиката приподнял опустевшую чашку в немом согласии и отнял бутылку обратно. – ...но общественность интересует, есть ли у вас… – журналистка замолчала, стрельнув в его сторону лукавым взглядом, – ...сердечный друг. Выражение Такасуги внезапно смягчилось, став смешливым и самую малость проказливым. Хиджиката машинально застыл, а Гинтоки громко икнул и, покачнувшись, вцепился ему в локоть. Интуиция заботливо зазвонила во все колокола. – Моё сердце отдано, – с нарочитой серьёзностью произнёс Такасуги и посмотрел прямо в объектив камеры, ехидно приподняв бровь. – Одному красивому мужчине с самыми синими в Токио глазами. Рот журналистки сложился в идеальное “О”, но Такасуги, ловко выскользнув из её цепких рук, скрылся внутри. – Ну… – сказал Гинтоки, дёрнув щекой, и осторожно похлопал его по плечу. – Ты только не взорвись от негодования. А то хорошо с тобой пить время от времени. – Жаль твоего друга, – очень спокойно ответил Хиджиката и не менее спокойно разлил им остатки сакэ. – И тебя жаль. Только отгоревал, и вот опять его хоронить. Гинтоки нервно усмехнулся и, поёрзав на стуле, послушно взял предложенную чашку. – Я, наверное, переживу, – с опаской сказал он, а Хиджиката невозмутимо уткнулся взглядом в стену, совсем не сжимая горлышко бутылки в руке так сильно, что по тому пошли трещины. Нет, этот доморощенный шутник теперь не отделается. Его, блядь, не спасёт даже могила и даже кремация, уж Хиджиката об этом позаботится. – Только не я, – вырвалось у него невольно. Кондо сочувственно нахмурился и положил руку ему на плечо. Страна в тебя верит, Тоши. Кто, если не ты. Сого выразительно и премерзенько захихикал, делая вид, что пялится в телефон. – Сам понимаешь, – сказал Кондо, неловко улыбаясь. – Да и старик велел, чтобы ты… – Торганули лицом, – услужливо подсказал Сого. – Больше-то в вас ничего полезного. – Я сейчас твоё подправлю, – огрызнулся Хиджиката и сжал пальцами переносицу. – Неужели нет никого, кто… Кондо развёл руками. – Все остальные от него в восторге. А старик сказал, что нам нужен кто-то с трезвым взглядом на мир, кто не купится на его фальшивую добродетель. – Там даже фальшивой не сыщется, – буркнул Хиджиката. Опасения Мацудайры были понятны: Такасуги с небрежной лёгкостью отвоёвывал себе место под суровым столичным солнцем, ничуть не считаясь с мелкими неудобствами: растяжка с его лицом украшала теперь, например, здание у самого Терминала, что ставило крест на любой анонимности. Зато публика обожала его за всё то же, что заставляло Хиджикату скрипеть зубами: за насмешливый прищур глаз, за ухмылки, паршиво маскирующиеся под приветливые улыбки, за гипнотические взмахи ярких рукавов, обрамлявших крепкие запястья и сильные, красивые ладони. Благотворительность и спонсорство были всего лишь вишенкой на торте. Похожей на ту, что венчала собой шапку из взбитых сливок на пирожном, которое Такасуги подталкивал в его сторону. – Съешь сладенького, Хиджиката, – посоветовал он ехидно. – А то рожа такая кислая, что смотреть больно. – Может, потому что глаз лишний вырос? – нелюбезно поинтересовался Хиджиката и щёлкнул зажигалкой. Кончик сигареты приветственно мигнул огоньком, и Хиджиката с силой затянулся. Такасуги стоял напротив и изучал его с любопытством энтомолога, увидевшего редкого жука. Хиджиката уже ждал вопроса вроде “И почему из всех людей в этом городе мне прислали именно тебя?”, но Такасуги сказал другое: – Никогда прежде не замечал. Хиджиката молча приподнял бровь. – Не замечал, что ты такой красивый, – Такасуги наклонился вперёд, с ухмылкой подпирая ладонью щёку. – Фотки не передают. – Иди нахуй, – на автомате ответил Хиджиката, затупив на мгновение, сперва ощутив, а потом осознав проступившие на скулах алые пятна. Как будто мнение этого козла могло что-то значить, да блядь. Он молча заскрипел зубами, но даже краем глаза увидел, как от сдерживаемого смеха у Такасуги подрагивают губы. Дорога покачивалась в такт шагам, всё пытаясь вывернуться из-под ног; фонари сливались в жёлтое пятно, прыгавшее перед глазами зигзагом. Хиджиката сердито сопел, покрепче сжимая измочаленную сигарету в зубах, но упрямо шёл по известному – слишком хорошо известному – маршруту. – Ничего себе ты нажрался, – сказал кто-то из-за спины. Хиджиката качнулся и обнял ближайший столб, прежде чем повернуть голову. – Сам ты… – глубокомысленно выдал он и насупился. Такасуги стоял напротив в простой одноцветной юкате, не светившей всеми цветами радуги, и выглядел так, будто собирался не то заржать, не то достать телефон и врубить прямой эфир. – А мог бы не сам, – ответил он, не сбившись ни на секунду. Подступил ближе, заглядывая в глаза. – Мог бы с тобой. – Я шёл тебя убить, – доверительно сообщил Хиджиката и вцепился ему в плечо. Твёрдая горячая мышца трицепса напряглась и расслабилась под его рукой. Такасуги даже подался вперёд, чтобы стоять было удобнее, и улыбнулся так таинственно, словно что-то знал. Он всегда что-то знал, мудак чёртов. Так Хиджиката ему и сказал. – Я лучше подожду, пока ты не выяснишь это сам, – сообщил тот с усмешкой. – Хочу увидеть твоё лицо, когда до тебя дойдёт. Хиджиката задумался. – Кто дойдёт? – спросил он с заминкой. Такасуги фыркнул от смеха и прижался щекой к ладони на плече; Хиджиката тупо смотрел на это, чувствуя тепло его кожи и лёгкую вечернюю колкость. – Неважно, – пробормотал Такасуги, прикрыв глаза. Чёлка сползла ему на лицо; губы казались мягкими, неожиданно яркими с мутном жёлтом свете, на подбородке пробивалась щетина. Хиджикату повело навстречу, хоть он и сам не понял зачем, а потом его внимание привлекло движение в темноте. – Ложись, – гаркнул он, мгновенно трезвея, и дёрнул Такасуги на себя. Они откатились в сторону, тесно переплетясь конечностями, и синхронно метнулись за ближайшую припаркованную машину. В капот с лязгом врезался меч, но резвый боевой клич сменился громким пыхтением. Хиджиката приподнялся, выглядывая из-за стекла, но рассмотрел лишь силуэт какого-то придурка в чёрных шмотках, который, эпично промахнувшись, не менее эпично застрял мечом прямо в капоте. – Дилетанты, – презрительно сказал Такасуги и, выдернув из-под ноги Хиджикаты камень, метко швырнул его прямо в лоб незадачливому ассасину. Хиджиката уважительно хмыкнул и полез за телефоном. Складывалось впечатление, будто он попал на карнавал в зоопарке. Шелестели пёстрые шмотки, туда-сюда сновали девицы, усыпанные блёстками, обклеенные перьями и мерцающие бисером и пайетками. Или не девицы. Хиджиката вежливо уступил дорогу двухметровой мадам с недельной щетиной в кокетливой розовой юкате и с каменным лицом понаблюдал, как та рассекает толпу, как ледокол. Косая сажень в плечах делала сравнение ещё более прилипчивым. – Часто тут бываешь? – тягуче поинтересовался Такасуги, материализовавшийся за спиной. Выдохнул в самое ухо, пустив горячую волну по шее, и невесомо тронул поясницу кончиками пальцев. – На это что, до сих пор кто-то ведётся? – фыркнул Хиджиката, бросив на него недобрый предупреждающий взгляд. Такасуги плавно отступил на полшага и сложил руки в рукава. Тяжёлый шёлк привычно и знакомо облегал его плечи, только подчёркивая их ширину. Тёмное золото с яркими алыми птицами на узорчатых чёрных ветвях. Рисунок был красивым и гипнотическим, но ещё лучше его делал сам Такасуги – ему шло золото и шёл яркий контраст, как шёл и плавный разлёт ткани при каждом движении, притаившаяся в углах рта усмешка или чёртов вырез, как всегда наглядно демонстрировавший его достоинства. – Дай-ка подумать, – негромко и интимно произнёс Такасуги, а потом с невыносимым и раздражающим ехидством добавил: – Например, ты. – Иди нахрен, – буркнул Хиджиката, делая вид, что его увлёк разворачивающийся перед ним вертеп. Девица в неприлично короткой юбке опрокидывала шот за шотом, две её хихикающие подруги рисовали цветочки на роже бандитского вида мужика, задремавшего на лежанке в углу. Какой-то тощий паренёк с умным видом показывал, как правильно нужно пронзать врага катаной, и у Хиджикаты руки зачесались поправить его со всей тщательностью. Неудачник в пиратской повязке на одном глазу пел воодушевляющие романсы бутылке рома, покачиваясь не в такт. – А я о чём, – ухмыльнулся Такасуги. Шагнул вперёд, оказавшись перед лицом и закрыв обзор, и повёл подбородком в сторону виднеющейся двери в сад. – Можем хоть сейчас. Его близкое присутствие заставляло волосы на затылке вставать дыбом; кожу кололо, словно по ней пустили ток. – Отвали, – буркнул Хиджиката, покрепче сжимая в зубах сигарету. Пара женщин вовсю раздевали офонаревшего от такой прыти парня, предлагая сунуть дольку лимона в какое-нибудь особо интересное место. – Я знаю, как сделать так, чтобы нас потеряли и не нашли. Парень задёргался, когда холодные пальцы забрались ему за пояс, и испуганным голосом попросил никуда ничего не засовывать. – Какого хрена ты хочешь? – вызверился Хиджиката. – Я здесь по работе, а не для твоего развлечения. – А мне казалось, тебя прислали следить за мной, – насмешливо улыбнулся Такасуги. В его глазах мерцали золотистые блики и шальное веселье. – Если мы будем только вдвоём, тебе будет проще не выпускать меня из виду. – Мне не нужно на тебя для этого пялиться. – А ты попробуй. Тебе же и так нравится. Одна из женщин, накручивая на палец клубничный локон, предлагала “снять с мальчика совсем всё, ведь такую красоту нельзя прятать”. – Она художница, – прокомментировал вдруг Такасуги. – И ей очень нравятся мужские формы. – Мне наплевать, – честно сказал Хиджиката. Он смотрел на происходящее, как смотрел бы передачу о диких животных в какой-нибудь замшелой саванне. Самым интересным всегда было нагнетание обстановки и интерес: сожрут какую-нибудь зазевавшуюся антилопу или только надкусят. – Эй, Хиджиката. Он покрепче сжал челюсти, уговаривая себя не срываться, и произнёс, веско роняя каждое слово: – Если бы твои вечеринки не оканчивались, как предыдущая, меня бы здесь не было. Такасуги, совершенно проигнорировав его слова, лишь отмахнулся, гипнотически поведя золотящимся рукавом. – Подумаешь, небольшая прогулка. – Марш! – рявкнул Хиджиката, наконец переводя на него взгляд. С парня всё-таки стянули штаны, и теперь тот попеременно краснел и бледнел, пока его, как на заклание, укладывали на ближайший стол. – На десять тысяч человек! – У нас была высокая цель, – с убийственной серьёзностью продолжил Такасуги. – Марш в поддержку котиков! – Именно. – Котиков, чёрт тебя возьми! – Ты против котиков? – На кой чёрт тебе сдались… – Извините, – неловким, полным извинений баском попросил давнешний розовый ледокол. – Не могли бы вы… – Давайте запускать конфетти! – Нет, фейерверк! – Смотрите, фонтан из пунша. Такасуги вдруг обхватил запястье сухой горячей ладонью и потащил его за собой. Прохладный уличный воздух ударил в лицо, выдувая из головы все мысли. Под ногами шуршала трава. Они попетляли, прежде чем оказаться у запрятанной в глубине сада беседки, тёмной, не освещённой ничем, кроме луны, на которую то и дело заползали куцые облака. Такасуги толкнул его спиной к борту – лавка больно толкнула под колени – и оказался чудовищно, непростительно близко. – Так что ты хотел мне сказать? – спросил он. Под низкой крышей клубилась сплошная чернота, и Хиджиката не видел совсем ничего. Погасшая сигарета выпала из его рта, и губы тут же опалило жарким выдохом. Слов не было – ни слов, ни мыслей, ни действий. – Эй, Та-ака-асу-уги-и-ку-у-у-ун, – пьяно завопил непонятно откуда взявшийся здесь Гинтоки, и Такасуги фыркнул с мягкой необидной насмешкой. – Чёрт бы его побрал, – улыбнулся он одним лишь голосом. Его пальцы, всё ещё стискивавшие запястье стальным кольцом, неспешно разжались и мягко коснулись ладони. – Ещё увидимся. Хиджиката с силой саданул кулаком по стене, рассаживая костяшки, и рванул из кармана полупустую пачку. Этот хренов Такасуги, это хреново задание наблюдать за ним, это хреново всё. – Прогуляйся-ка, – сказал старик кислым тоном, едва завидев Хиджикату на пороге. Тот раздражённо пыхнул сигаретой. – Что на этот раз? Очередная безумная вечеринка? Приглашённая звезда оказалась в бассейне голой, а зрители обиделись, что не всё рассмотрели? Мацудайра, пожевав сигару, ехидно оскалился: – У нас в городе теперь на один мост меньше. Хиджиката запнулся. – Нахрена ему мост, – пробормотал он, сосредоточенно изучая потолок. – Даже Такасуги не хватило бы сил обрушить мост. – Если устроить гонки на летающих лодках на фоне полной луны... – Каких ло… не отвечайте, – процедил сквозь зубы Хиджиката, но Мацудайра уже щёлкнул пультом, включая телевизор в углу. Хиджиката смотрел, как маленькие прогулочные лодки, рассекавшие мутную гладь воды, друг за другом взмывали в тёмное небо, а на носу первой красовалась знакомая фигура с трубкой в блядском рту, вечно искривлённом в ухмылке. Когда лодки начали кружить вокруг хлипкого даже на вид потрёпанного моста, то и дело ныряя под него, а потом одна из них – разумеется та самая, на которой был Такасуги – мощно сверкающая укреплённым металлическим корпусом, врезалась в опоры и играючи ушла от обломков, у него не осталось сил даже на то, чтобы орать даже мысленно. – Он издевается? – спросил он с неизбывной и чисто риторической тоской. Издевался тут Мацудайра. Нарочито медленно повернувшись к экрану, тот пару минут поизучал изображение, чтобы иронично заключить: – По-моему, он развлекается. Хиджикате вдруг подумал, что с Такасуги бы они спелись – и содрогнулся от ужаса от одной только мысли. Такасуги, казалось, только его и ждал: в небрежно распахнутой – ну конечно – юкате, окружённый ореолом табака, кофе и невыносимой уверенности в себе. Только под глазами после бессонной ночи залегли синие тени. – Ты долго, – насмешливо произнёс он и потянулся с расслабленной, нарочитой кошачьей грацией. Откинул в сторону чёлку и облокотился локтями на стойку, отчего всё, что ещё оставалось запахнутым, распахнулось окончательно. – Ты же миллиардер и филантроп, – презрительно хмыкнул Хиджиката, упрямо пялясь в стену, а не на покрытую мурашками загорелую кожу и рельеф мышц. – А на нормальные шмотки не насосал. – О, – Такасуги задумчиво склонил голову к плечу. – Это предложение? Хиджиката дисциплинированно вздохнул и выдохнул, а потом заорал: – Да ты заебал! – Ничего подо… – Мост? Ты обрушил грёбаный мост! Такасуги помолчал. – Было весело, – сказал он таким невыразительным тоном, что Хиджиката тут же заподозрил подвох. До него тоже дошло не сразу: все эти безумные, пышные вечеринки, тонны блёсток и мишуры, текущий рекой алкоголь и череда досадных, но занимательных совпадений. Потерявший репутацию продажный политик, чьи фотки с кляпом у ног госпожи облетели интернет; конфуз с магнатом, который хотел проложить дорогу на месте густонаселённого жилого квартала; отменённая вырубка парка; достроенные школы, сады и площадки. Всё было тонко, изящно и очевидно настолько, что стало бы понятно любому, у кого были глаза. Но, судя по всему, глаза в Токио были у одного Хиджикаты. – Чего ты добиваешься? – спросил он устало. Такасуги невозмутимо пожал плечом, с которого, как в дешёвой порнухе, одним красивым жестом съехала ткань. – Ничего, – ответил тот. – В этом новом мире слишком мало достойных развлечений. Выглянувшее из-за туч солнце упало на него тонкой золотой рамкой, подсветив одни за другой детали: кончики волос, касающиеся ключиц, напряжение мышц под мягкой кожей, испрещённой побледневшими шрамами, зелёные глаза. – И ты решил ещё разок разрушить мир? Начав с моста? Такасуги дёрнул краем рта. – Постоянство – хорошая штука, Хиджиката. Попробуй как-нибудь на досуге. На его лице проступило выражение тщательно отмеренной скуки. Он не изменил положения, даже не переступил с ноги на ногу, но всё равно ощутимо закрылся – как будто перед лицом кто-то хлопнул дверью. Напряжение росло между ними, как набирающая силу лавина, и прервалось лишь когда в кармане Хиджикаты громко завибрировал телефон. – Что? И какого хрена вы тогда отправляли меня сюда? Я… ладно, полчаса. Такасуги взглянул на него вскользь, так, словно Хиджиката впустую тратил его время, и от этого пробрало бешенством большим, чем дурацкая запись прошедшей ночи и этот грёбаный мост. Хиджиката в два шага оказался рядом и ткнул сигаретой в лицо Такасуги. – Мы ещё не закончили этот разговор, – процедил он. Тот вежливо дёрнул бровью, и в этом было всё – согласие, отказ, невероятно вежливый и зубодробительно корректный посыл пойти трахнуть себя только отстроенным заново Терминалом. Хиджикате хотелось убить его, разрубить на тысячу маленьких Такасуги и притопить каждого в самой глубокой реке. Телефон вновь завибрировал, и Хиджиката не глядя принял звонок. Такасуги же, криво усмехнувшись, отодвинулся, а затем и вовсе вышел из комнаты. По хребту, как сквозняк, прокатилось ощущение неправильности, но Хиджиката отмахнулся от него, как от назойливого комара. Журнал наверняка подбросил хренов Сого – ни у кого больше не хватило бы наглости, безбашенности и фальшивой уверенности в собственном бессмертии. Хиджиката смотрел на него, как на ядовитую змею. Вернее, не смотрел. Совсем не смотрел. Глянцевый Такасуги с каждой минутой всё ехиднее ухмылялся, раздражая так же сильно, как и оригинал. Небрежная поза ничуть не портила снимок: закинутая на спинку стула рука, мягкие складки тёмно-лиловой ткани, обрамлявшей жилистое запястье, тонкая цепь, скреплявшая воротник свободной рубашки и лишь подчёркивавшая мощную шею. Разлёт ключиц и, как контрольный – едва заметно проступавшие, напряжённые от прохлады соски. Хиджиката отшвырнул журнал в угол – совсем ненарочно в тот, что был ближе к постели, – и ушёл в душ. В крови гуляло раскалённое и недоброе предвкушение, злобный азарт – как в хорошей засаде перед кровавой стычкой, и от него не спасала ни прохладная вода, ни привычная вечерняя рутина. Он вернулся в комнату освежившимся, но лишь более взвинченным, и начал мерить её шагами, держа в зубах незажжённую сигарету. Хотелось повести плечами, выгнуться в пояснице, чтобы терзавшее томление рассеялось и перестало туманить мозги, но это не помогало. Волоски на руках, наэлектризовавшиеся, стояли дыбом, и чувствительно касались изнанки рукавов. Он с силой заставил себя выйти на веранду и вдохнуть прохладу позднего вечера. Дым привычной горечью обволок горло, но не отвлёк – ни он, ни наблюдение за высыпавшими на горизонте звёздами. Хиджиката удерживал себя на месте, сколько мог, но затем вернулся в комнату и, сбросив одежду, нырнул между прохладных простыней. Скользкий глянец попался под руку совершенно случайно. Хиджиката поднял журнал, от удара раскрывшийся на середине, и замер, увидев очередное изображение на весь разворот. Такасуги, стоявший вполоборота, знакомо-незнакомо ухмылялся прямо в объектив. Одежда, подозрительно похожая на его форму времён первой войны, непривычно плотно сидела на нём, не оставляя ни малейшего простора воображению – особенно узкие брюки, туго обхватывавшиеся мощные бёдра и за… Хиджиката, глухо рыкнув, снова отправил журнал в полёт на другой конец комнаты, подальше от себя. Под сомкнутыми веками плавали багровые круги, а картинки со всех виденных им обложек миксовались, выцветая и меняясь друг с другом, вопреки всякому его желанию. Все эти усмешки, все эти вороты, воротники, рукава, все сантиметры голой кожи, изгибы губ, едкие взгляды из-под густых коротких ресниц, лодыжки и щиколотки. Чёрт возьми, как же он его ненавидел. Возбуждение, так давно тлевшее, вспыхнуло фейерверком, и искрами побежало по венам. Хиджиката покрепче сжал в зубах фильтр и для верности спрятал руки под голову, больно вдавившись затылком в предплечья. Он, блядь, отказывался поддаваться этому тупому, почти животному безумию. Отказывался и всё. Мутный сон сморил его, когда ночь за окном нехотя перетекла утро, и до самой последней минуты он, сжимая челюсти, безуспешно пытался не думать о белой обезьяне с лицом, за последние месяцы ставшим знакомым до последней черты, любым: и поутру, после бессонной ночи, и во время вечеринки, покрытым блёстками, и днём, и редкими тихими вечерами, когда черты смазывались, скрытые тенями подступившего полумрака. Это было неотступно и неотвязчиво, как чьё-нибудь заковыристое проклятие. – Зачем? – спросил Такасуги. Он сидел на капоте чьей-то машины, подогнув под себя одну ногу, и меланхолично курил. Пепел, собиравшийся тонким столбиком, падал на его колено, обтянутое простой одноцветной тканью. Хиджиката сунул телефон обратно в рукав и нахмурился. Сказывалась усталость и неперебродивший в крови алкоголь – ничем иным он не мог объяснить, что оказался так близко, чтобы разглядеть золотистые точки на радужке вокруг зрачка. – Что зачем? Такасуги выдохнул дым в небо, запрокинув голову, и глянул на него неожиданно остро, без грана мягкой насмешки, к которой Хиджиката, сам того не зная, успел привыкнуть. – Зачем ты спас мне жизнь, если терпеть меня не можешь? Хиджиката молча разглядывал его серьёзное, сосредоточенное лицо. Таким он был меньше похож на себя с розыскных листовок последних лет и куда больше – на ранние послевоенные изображения. – Профдеформация? – предположил Такасуги, не дождавшись ответа – Я не собираюсь стоять в стороне, когда кто-то творит херню, – ответил он наконец. Такасуги издал тихое, странно колкое “Хоо” и равнодушно хмыкнул. – Кажется, у нас всё-таки есть что-то общее. Он спрыгнул с капота. Его рукав вскользь мазнул по руке, и от этого простого касания прошибло мимолётным и сладким жаром. Чёрт бы побрал все эти попойки с Гинтоки, после них всегда тянуло на глупые поступки и глупые мысли. Такасуги оглянулся через плечо. Угол его губ дёрнулся в кривой и усталой усмешке, когда он произнёс: – Увидимся. Чувство, что он что-то упускает, тупой болью прошило затылок, но едва Хиджиката открыл рот, чтобы сказать – что угодно, – как он увидел, что кроме него на улице никого нет. Вдалеке раздались сирены, и он, закурив, раздражённо вздохнул. Ничего, – подумал он с какой-то горчащей злостью. – Это ведь Такасуги, он и недели не протянет без эпатажа. Больше всего в эти дни Хиджиката ненавидел вибрацию своего телефона. Сначала тот жужжал, потом затихал, потом начинал жужжать громче. Хуже всего было то, что жужжал он постоянно: сводки о новых выходках Такасуги сыпались без остановки, перерывов на сон и выходные. ...оргия на бейсбольном по… ...подрался с тигром в зоопарке… ...не такасуги… ...политика забодал козёл... ...направлялись группой в ма… ...белый фургон, статус – в угоне… ...угнали фургон с пончиками, ограбили два магазина и устроили гонки с полицией… “просттти, хиджката-кун. тксг заставляет меня это писать под дулом своего… аааа, ладно-ладно, нет у него пистолета. это, было весело. давай как-нибудь тоже попробуем. фургон с майонезом, смекаешь? нтргй мой тлфн хреносуги аааа) он болван, моя вина, хиджиката. нельзя было с ним пить. мы в участке у твоих коллег, все очень любезны. думаю, тебе стоит нас забрать, иначе твоё начальство расстроится гинтоки можешь не забирать эй! тебе полезно захвати кофе ...и пончиков!” Было похоже на самый настоящий дурдом. А кофе Хиджиката принёс – почти такой же, какой варил Такасуги: крепкий, чёрный, терпко и восхитительно пахнущий. Принёс, стойко выдержав восторженный свист Гинтоки и его оглушительно-тихий шёпот “фигасебе, хреносуги, да ты любого завалишь”, приподнятую в ехидном изумлении бровь Такасуги и, нарочито медленно разжимая палец за пальцем, выбросил его в ближайшую мусорку. – Наслаждайся, мудила, – сказал он самым дружелюбным своим тоном. – Эй, вы. Глаз с них не спускать. Пусть посидят взаперти трое суток. Начнут ругаться – забейте, это их обычное состояние. А если начнут драться, окатите сразу водой, иначе они вынесут половину участка. – Злой и бессердечный Хиджиката-кун, – взвыл Гинтоки, драматично повиснув на прутьях решётки и по-дебильному попытавшись просунуть между ними лицо. – Чего я-то тебе сделал? – Не скучайте, – недобро ухмыльнулся он и отсалютовал Такасуги, который пялился, скотина, из-под ресниц и не моргал, словно тесное соседство с лучшим другом тире вечным соперником совершенно его не беспокоило, а вот Хиджиката – да. – Ну как по тебе не скучать, – произнёс он, когда Хиджиката уже выходил, и Гинтоки откровенно заржал, а потом заойкал, осознав, что умудрился застрять. – Помоги мне, эй, хрена ты ржёшь. – Никогда не думал, что твоя тупая рожа может стать ещё тупее, Гинтоки. Когда сутки спустя из участка пришёл полный паники звонок дежурного, который рассказывал о захвате пары офицеров и обещании выдать их живыми и невредимыми в обмен на нормальный обед, он не удивился уже вообще ничему. Час спустя он вошёл в участок с очередным стаканом кофе в руке, встретив внутри абсолютный хаос. – Клубничное молоко! – Якульт! – Пиво! – Да кто тебе принесёт сюда пиво? – И курицу! – Салат сожрёшь как миленький! Что сказал бы Зура? – И долго они так? – поинтересовался Хиджиката. Слушать их переругивания всегда доставляло ему то ещё удовольствие – сразу становилось видно, насколько они похожие и тупые. Дежурный утёр пот захватанным платком и нервно икнул. – Шестой ч-ч-ч… Хиджиката хмыкнул и аккуратно толкнул дверь – ногой и со всей дури, чтобы та картинно ударилась о стену. На пол перед ним шлёпнулся кусок штукатурки и мерзко хрустнул под его ботинком. – И по поводу чего стоит ор? – вежливо поинтересовался он, прихлёбывая кофе. Такасуги, так и не потерявший лоск, сидел на скамейке и рассматривал что-то недоступное простому взору. Гинтоки – взъерошенный, похожий на отрастившее ноги и дурной характер гнездо, – бегал из одного конца камеры в другой, то и дело наступая на поскуливающих офицеров. Хиджиката выбросил остатки кофе и, сунув сигарету в зубы, посмотрел на всё это внимательнее, а потом наподдал ботинком по двери камеры. Та, драматично скрипнув, разумеется открылась безо всяких усилий. – И давно? – спросил он, глядя Такасуги в бесстыжие весёлые глаза. – Да ещё до того, как ты в первый раз явился, – тут же сдал его Гинтоки и насупился. – Ни одна дружба такого не стоит. Он демонстративно отряхнул свою посеревшую юкату и сложил руки на груди. – Мне надоело тут сидеть. И я хочу курицу! И клубничное молоко! – Как ребёнок, – вздохнул Такасуги и поднялся красивым слитным движением, как будто не он провёл последние сутки, сидя на неудобной и слишком узкой скамейке. – Валите, – согласился Хиджиката. – Дежурный и так от вас одно что не рыдает. – Честных граждан обираете, а кадры находить так и не удосужились, – сел на любимого конька Гинтоки. Попинал на прощание связанных офицеров и демонстративно выплыл наружу. Дежурный, разглядевший это в камеру, громко всхлипнул и унёсся куда-то вглубь участка, попутно снеся тумбу со сложенными сверху папками. Затем громко бухнула захлопываемая дверь. – Бедняга, – равнодушно сказал Такасуги. Офицеров на полу он переступил так, словно их даже не видел, и остановился напротив Хиджикаты – как обычно слишком близко, чтобы не хотелось как следует двинуть ему в зубы. – Купишь мне кофе? – Захотел назад в камеру, ублюдок? – ласково поинтересовался Хиджиката и выдохнул дым ему в лицо. Такасуги улыбнулся и ловким, почти незаметным движением выбил пачку и зажигалку из его кармана. – Там было весело, – сказал он, закурив. – Даже несмотря на то, что Гинтоки не затыкался ни на секунду. – Фургон с пончиками? Серьёзно? – Последняя бутылка была лишней, – легко согласился Такасуги. Улыбнулся, показав обхватившие сигарету крепкие зубы, и закатил глаза. – Или больше. С Гинтоки сложно уследить. – Закрыл бы тебя навечно, – хмыкнул Хиджиката. – Ты же напрашиваешься. – Если составишь компанию, – привычно – блядь, когда эта херня стала привычной – отозвался Такасуги, смерив его насмешливым взглядом. – Но только после того, как я приму долгий обстоятельный душ. Хиджиката моргнул, отгоняя прочь видение белых потоков пены на смуглой коже. – Да выходи, что я тебе сделаю, покусаю? – раздался ласковый и дебиловатый голос Гинтоки, а следом – скребущиеся звуки. – Выманивает дежурного, – пояснил Такасуги. – Пойду заберу его и отведу на кастрацию. – Нахрен иди, – завопил Гинтоки. Раздался бум – будто многострадальную тумбу снесли во второй раз, – и тяжёлый топот. – Дежурный спасён, эти придурки на полу рано или поздно придут в себя, – заключил Такасуги. Откинул назад голову, разминая шею, и выдохнул дым в потолок. – Неплохая ролевая игра, но не из тех, что хочется повторить в ближайшее время. – Проваливай уже, – безо всякого выражения посоветовал ему Хиджиката. Такасуги взглянул на него из-под полуприкрытых век и затушил окурок о стену. – Мне больше нравится видеть тебя на моей кухне, – поделился он. – Злого, растрёпанного, вот-вот готового заорать. – Думаешь, я шучу? – удивился Хиджиката. – Закрою за попытку побега и сопротивление офицеру полиции. Такасуги нарочито медленно поднял руку и вернул пачку туда, откуда её брал – в нагрудный карман – смакуя каждое движение. Его пальцы проследили позумент и отстранились в тот самый момент, когда Хиджиката уже твёрдо решил сломать ему запястье. – Я бы не сопротивлялся, – негромко сказал он и усмехнулся. – Я даже не против наручников, если это настолько тебя заводит. – Свали, блядь, – рыкнул Хиджиката. Офицер, приподнявшийся на локтях, помотал головой и с трудом сел. Такасуги удостоил его коротким взглядом и дёрнул плечом. – Ладно, – согласился он. – Продолжим в другой раз. Вечер оказался расслабленным. Рядовые, зашуганные до икоты и заезженные вечерней тренировкой, разошлись спать. на столе не ждали никакие отчёты, и никому не было до него никакого дела. Сого, злобно хихикая, переписывался с кем-то весь вечер, пока Кондо вздыхал и бубнил слова популярной песенки про одиночество любви. В программе были только приятный ужин, долгий горячий душ, вечерняя сигарета, контраст тепла в комнате и стелющейся по полу прохлады. Хиджиката перекатился на постели, чувствуя, как сладко тянет все мышцы, и щёлкнул кнопкой телевизора. По его любимому каналу шёл повтор старой дорамы, поэтому он с лёгким сердцем переключил вперёд. Сигарета, небрежно зажатая между губ, шлёпнулась на постель, оставив на ней маленькую обугленную дыру. Такасуги на экране тоже курил, облокотившись локтём на поручень позади себя. Вопреки обыкновению, на нём не было очередной вырвиглазной юкаты, о нет, всё было гораздо хуже. Торс обрамляла густо-алая шёлковая рубашка, скреплённая крупным камнем под горлом. Полы её, ничем не застёгнутые, распахивались, открывая мощный пресс со всеми кубиками, старыми шрамами и дорожкой тёмных волос внизу живота, убегающей за пояс низко сидящих штанов. Слишком тугих штанов, переходящих в сапоги. Хиджиката, на ощупь затушив постель и с трудом вернув сигарету в рот правильной стороной, смотрел, не моргая. Такасуги тряхнул головой, словно хотел отбросить назад чёлку, сейчас непривычно зачёсанную назад, и лениво улыбнулся в камеру. Зрители в студии радостно завопили, и ведущий, судя по восторженному выражению на его лице, едва сдерживался, чтобы к ним не присоединиться. Такасуги вытряхнул трубку и насмешливо произнёс: – Давайте начнём. Камера, приблизившись, показала его прищур и вздёрнутую с издёвкой бровь, горло, кадык, камень на вороте, закрывавший ямку ключиц – но Хиджиката и не видя прекрасно помнил, как она выглядит, – ложбинку грудных мышц. Хиджиката затушил окурок и с трудом сглотнул. В горло будто насыпали битого стекла, а глаза горели, потому что он то и дело забывал моргать. Такасуги, развалившийся в кресле, заложив ногу за ногу, неохотно жестикулировал, откидывал голову назад, подавался вперёд. Оператор, забываясь, невпопад делал крупные планы: тёмный сосок, показавшийся из-под ткани, складки у локтя и туго натянутый на бицепсе рукав, то, как перекатывались мышцы, когда Такасуги расплетал ноги, меняя их местами. Ведущий иногда заикался, зрители ахали, как единый организм, в ответ на каждое движение, открывавшее ещё больше кожи и твёрдых, каменных мышц, а Хиджиката, глядя на этот вертеп, всё чётче понимал, что больше не может сдерживаться. Не сегодня, не после такого. Вообще никогда. Пальцы не гнулись, когда он судорожно развязывал узел пояса, не гнулись, когда он стаскивал одежду, не отрываясь от просмотра, не гнулись, когда он попытался прикурить, но в бешенстве смял сигарету, когда понял, что подпалил фильтр. Не гнулись до тех самых пор, пока он, встав на колени и схватившись одной рукой за бок телевизора, не коснулся другой рукой члена. Перед глазами вспыхнуло белым, из груди вырвался стон. Хиджиката хрипло, тяжело задышал, смаргивая муть возбуждения, и с вызовом уставился обратно в экран. Такасуги говорил про реформирование городской полиции. Ронял скупые слова, коротко и едко смеялся, склонял голову к плечу. Камень на вороте ловил лучи прожекторов, то и дело ослепляя, а в кадр всё попадали и попадали части тела. Ладонь, небрежно лежащая на подлокотнике: сильные красивые пальцы, проступившие под кожей вены, шрамы на костяшках. Колено, блестящие сапоги, пуговица на поясе, притягивающая взгляд к коротко стриженным волосам, жёстким даже на вид. Хиджиката хотел его убить. За то, что этот ублюдок лез в те сферы, в которых ни черта не смыслил, за то, что смел намекать, будто полиция работает плохо, за то, как он выглядел, как смотрел в камеру временами, будто точно знал, что творится на другой стороне. Собственная ладонь на члене двигалась всё быстрее, жёстко проходилась по длине и почти нежно поглаживала головку, крепко, настойчиво сжимала яйца. – Что вы можете пожелать нашим зрителям? – спросил ведущий. Последние пять минут он, не переставая, ёрзал в кресле, явно мечтая оказаться на полу между разведённых ног Такасуги, отсасывая ему, а не задавая тупые вопросы. Такасуги склонил голову к плечу. – Не попадайтесь, – посоветовал он и блеснул очередной ухмылкой. Наклонился вперёд и сказал тем своим низким, интимным голосом, который всегда вызывал у Хиджикаты желание избить его до полусмерти или затащить в ближайшую подворотню: – А если попадётесь, то будьте очень гибки в суждениях. Его прищуренные глаза, язык, мелькнувший между приоткрытых губ, капля пота, сбежавшая по челюсти ниже, на шею, его безобразный, отвратительный и откровенно беспринципный намёк. Хиджиката взбешенно выдохнул сквозь твёрдо сжатые зубы и кончил, едва не ослепнув от яркости под закрытыми веками. Чёрт возьми, – думал он, повалившись назад, наплевав и на завопившую рекламу, и на заляпанный потёками спермы экран телевизора. – Чёрт, чёрт, чёрт, чёрт возьми. Телефон вдруг завибрировал оповещением. Хиджиката, вздохнув, подтянул его ближе и разблочил экран. “Думал о тебе сегодня”, – писал этот блядский мудак с удивительным чувством момента. – “Сейчас вернусь домой и подумаю ещё раз, но продуктивнее”. “Тебе бы понравилась моя рубашка”. “Уже представляю твой неодобрительный взгляд, Хиджиката, не испепеляй телефон”. “И я знаю, что ты прочёл мои сообщения. Видишь галочку внизу? Но лучше посмотри на меня”. К сообщению было приложено фото: ночная улица, зависший клочьями сизый туман, жёлтый фонарный свет. За спиной у Такасуги была кирпичная кладка, на которую он небрежно опирался плечом и одной ногой, согнутой в колене. Штаны до треска натянулись на мощном бедре, а бугор в паху смотрелся так неприлично, что во рту пересохло в момент. Если бы Хиджиката не кончил пять минут назад… Впрочем, член сегодня был точно не на его стороне, вот-вот собираясь на новый заход. Камера не передавала всего, а полумрак скрадывал черты, позволяя хорошо рассмотреть только половину лица и всё остальное, всё, на что он и без того любовался весь вечер, добавляя лишь пару несущественных мелочей. Например то, что от прохлады кожа в разрезе рубашки покрылась мурашками. “Судя по тому, как ты молчишь и даже не шлёшь меня нахер… тебе понравилось, Хиджиката. Так я и думал”. “Иди нахер”, – поддался он против воли. “Приезжай”, – написал Такасуги в ответ, не теряя ни секунды. Хиджиката приподнялся на локте, чувствуя острую, жадную тягу вскочить с постели и, едва накинув юкату, прыгнуть в первое попавшееся такси. “Нет”, – напечатал он быстро, чтобы не успеть передумать, и отбросил в сторону телефон. Утром, после того как он, промучившись полночи, наконец забылся зыбким сном и с трудом из него выплыл, на экране висело только одно сообщение. “Жаль”. Хиджиката так бесконечно ненавидел Такасуги в этот момент, что прикончил бы, повстречай перед собой, безо всяких раздумий. Больше – только сам себя. За то, что вопреки логике, разуму и здравому суждению, ему тоже было чертовски жаль. – Смотри-ка, Хиджиката-кун, – с энтузиазмом начал Гинтоки, упихавшись задницей на энгаву рядом с ним и, послюнявив палец, ткнул им в экран. Вид у него при этом был как у ебанутого профессора: волосы всклокочены, воротник рубашки загнут вовнутрь, а на щеке – крошки и след от угла стола, на котором он продрых полдня, как кот, устроившись прямо поверх неважных бумаг. – Что ты вообще тут забыл? – пробурчал Хиджиката, но не всерьёз. С Гинтоки почему-то было проще: он забивал эфир болтовнёй, тупыми подколками, чавканьем, сопением, шелестом спрятанных за пазухой журнальчиков с неприличным содержимым. Никто в здравом уме не назвал бы Такасуги приличным содержимым, хоть сто раз окажись тот на обложке Форбс. Впрочем, уже пару недель он не появлялся нигде, и это беспокоило. Неопределённость зудела под кожей, вызывая желание вломиться к нему и хорошенько потрясти, уточняя, когда ждать следующего пиздеца. Но это выглядело и звучало слишком тупо даже в его собственной голове. – Эй, Хиджиката-кун, ты не смотришь! – обиделся Гинтоки и больно ткнул под рёбра острым локтём. – Да смотрю я, – рявкнул Хиджиката и заглянул в экран. Гинтоки, засияв, как блядская ёлочка, с выражением прочитал: – “Полицейский спалился на кокаине, потерял работу и ушёл в порно”. Видишь, какую головокружительную карьеру можно сделать? А ты всё сидишь и высасываешь кровь из жителей города. Решайся! С твоими глазами ты соберёшь миллионы просмотров. Вон даже Та… Он запнулся, смешно нахмурившись и высунув язык, будто хватанув горячего, и неразборчиво что-то пробулькал. – Кстати о нём, – нейтрально сказал Хиджиката, совсем не сжимая пальцы в кулаки и не выпрямляя спину. – Где ты потерял своего дружка? Давно о его чудачествах ничего не было слышно. – Ну… – протянул Гинтоки и накрутил на палец прядь волос. Застрял и ойкнул, дёрнув слишком сильно. – Уехал он. Или нет. Обратился в камень? Хиджиката закатил глаза. – Так бы и сказал, что понятия не имеешь. Гинтоки, перестав придуриваться, только пожал плечами. – Это же Такасуги, – произнёс он тоном “солнце садится на западе, ты дебил что ли, чего я тебе это рассказываю?”. – Состроил козью морду, сунул в рот трубку, попыхал, заявил, что ему нужно подумать и вышвырнул всех из дома. Около ворот его девчонка в юбке порой круги нарезает, а вдруг пустит, вдруг голодный. Как будто у него в телефоне только “Пингвинчики-убийцы”, а не все доставки в городе. – Думаешь, он планирует что-то масштабное? – переспросил Хиджиката, не удержав тон. Гинтоки перевёл на него недоумённый взгляд и с чувством повертел пальцем у виска. – Знаешь что, – сказал он, нахмурившись, и спрыгнул с энгавы. – Хочешь что-то спросить – спроси у него. Задняя калитка открыта. Хиджиката с изумлением посмотрел ему вслед. Вот ещё. Этот безработный придурок что, думает, что ему больше заняться нечем? – Знаешь что, – заявил он Такасуги несколькими часами спустя, стоя на его кухне в хлюпающих ботинках и брюках, промокших до колен. – Богач из тебя ужасный. Такасуги – встретивший его появление лишь приподнятой бровью, – неопределённо хмыкнул. – Расскажи новости посвежее, – посоветовал он. Пихнул в его сторону кружку кофе и куда-то ушёл, чтобы вернуться с полотенцем и пушистыми домашними тапочками. Хиджиката задумчиво оценил их голубые волчьи глаза и густую серую шерсть, но не решился спрашивать. – Тацума, – пояснил Такасуги с насмешкой. Его лицу, хищному, красивому, обычно непроницаемому, неожиданно шла та сентиментальная теплота, с которой он порой говорил о своих старых друзьях. – У него дурацкое чувство юмора, ты сам знаешь. – Как будто у кого-то из вас оно вообще есть, – буркнул Хиджиката и едва сдержал стон наслаждения, когда ступни обхватило мягкое сухое тепло. Прямо сейчас ему было наплевать и на дурацкий дизайн, и на то, что пластмассовые глаза пытались заглянуть прямо в душу. – Так почему по-твоему я ужасный? – поинтересовался Такасуги. Постучал пальцами по столешнице, напоминая о кофе, и начал набивать трубку. – У заднего входа трава скоро будет по пояс, – угрюмо заметил Хиджиката. – Зачем тебя вообще туда понесло? – изумился Такасуги. Хиджиката, только сделавший глоток, задумчиво облизнул губы и скорее почувствовал, чем увидел, как Такасуги моментально прикипел к ним взглядом. – Гинтоки, – только и сказал он. Тянуло отвернуться, тянуло встать и уйти прямо как есть: в смешных мохнатых тапках, с чашкой кофе в руке. За каким хреном он решил, что прийти сюда будет хорошей идеей? – Гинтоки? – переспросил Такасуги. – Сказал, что ты ото всех заперся, но задняя калитка открыта. Такасуги неожиданно рассмеялся: хрипло и не слишком весело. – С такими друзьями, – пробормотал он, не выпуская мундштук из губ, и встряхнулся. – Это не объясняет зачем ты здесь. Начальство нервничает, не получая донесений? – Допустим, – уклончиво сказал Хиджиката. Испытующий взгляд Такасуги жёг кожу, а кофе комом стоял в горле. Что он, блядь, должен ему ответить? Что тоже не знает, какого хрена он тут забыл? Или почему становился только злее день ото дня все эти прошедшие две недели, на которые Такасуги совершенно пропал с радаров? Вечеринки у Такасуги устраивались всё чаще, и старик требовал, чтобы Хиджиката бывал на каждой из них, “следя, наблюдая и предотвращая”, а сам он с неудовольствием начинал понимать, что всё меньше любит свою работу. Например, прямо сейчас: в воздухе пахло летом, над деревьями искрились фейерверки, и сгрудившаяся вокруг огромного костра толпа задорно свистела, неимоверно этим беся. Вдалеке, в самом углу площадки, скучали пригнанные Хиджикатой парни из пожарной бригады. Хиджиката вертел в пальцах банку пива и устало думал, что с большим удовольствием провёл бы вечер в самой дешёвой, самой унылой забегаловке с разбавленным сакэ и дрянной едой. Да он даже за Гинтоки бы заплатил, если бы это вытащило его из этой клоаки. – Скучаешь? – поинтересовался Такасуги, встав рядом, но, вопреки нынешнему обыкновению, на приличном расстоянии. Хиджиката посмотрел на него с тщательно скрытым изумлением. В голосе Такасуги не было слышно никаких сокровенных, интимных ноток, с которыми он говорил обычно: будто хотел соблазнить всех и каждого, заворожить и никогда не забыться. – Прячешься от гостей? – поинтересовался Хиджиката в ответ. Такасуги щёлкнул зажигалкой. Сигареты шли ему так же, как трубки – словно влитые. Огонёк у лица, тонкая завеса дыма, несколько секунд затяжки, во время которых выражение становилось совсем расслабленным. Такасуги выдохнул, уперевшись затылком тонкий столб беседки, прятавшей их от мира, и со скрытым раздражением дёрнул щекой. – Не лучший день, – пояснил ровно. Слишком ровно, и его настроение отражало настроение самого Хиджикаты, как зеркало. – Да уж, – пробормотал Хиджиката. Не тянуло даже грызться; возможно потому, что такой Такасуги почти не бесил. Хотя... На освещавшую поляну луну наползла серая туча, вдалеке громыхнуло, и с неба неожиданно, безо всякого предупреждения, полилась вода. Экзальтированные девицы, вечно отиравшиеся на этих вечеринках, многоголосно завизжали и бесцельно забегали по поляне в разные стороны. Такасуги ловко отступил вглубь, скрываясь в тени, а Хиджиката наоборот наклонился вперёд, чтобы тусклый свет фонаря выхватывал из ночного мрака его хмурое лицо и недобрый оскал. Костёр задымил, но пламя и не подумало угаснуть. Дождь больно колол кожу мелкими каплями, смыв девиц прочь в сторону дома. Хиджиката нырнул обратно под козырёк, чувствуя застывшую в волосах влажную взвесь и тяжесть отсыревшей на плечах ткани. А затем – жар, мигом расползшийся под кожей от чужого присутствия. Такасуги, только что бывший у противоположной стены, оказался совсем близко – привычно, так привычно. Да и так уже было однажды: беседка в саду, обступившая их темнота, запах дыма и сигарет, ощущение, словно они оба провалились в прореху между пространством и временем. – Без глупостей, – тихо посоветовал Хиджиката, почувствовав тепло чужого дыхания на щеке, и Такасуги так же тихо рассмеялся. – Такой упрямый, – шепнул он. Подбородка коснулась тяжёлая гладкая прядь – а затем накрыло пустотой, плотной, как кокон. На следующий день на стол Хиджикаты попала сводка о том, как подставили и раскрыли очередного продажного судью, и из мелких печатных букв на стол лилась жидкая грязь. Он поскорее захлопнул папку и прикрыл глаза. Всё складывалось, складывалось слишком хорошо, чтобы можно было бы позволить себе не поверить. Выражение в глазах Такасуги становилось всё холоднее. – Как я мог забыть, – сухо сказал он. Непривычно резким жестом выдернул из рукава трубку и начал набивать её с всё возрастающей злостью. – Тебя интересует только… – Заткнись, – неожиданно даже для себя оборвал его Хиджиката. Залпом допил кофе и, оттолкнув чашку, тяжело навалился на столешницу. – Сделаем так: я поверю тебе, но только на этот вечер. – Какая честь, – с сарказмом отозвался Такасуги, но в его тон слабо горчил усталостью. – Я поверю, – упрямо повторил Хиджиката. – Но ты расскажешь мне всё, что я захочу узнать. – Не слишком ли многого требуешь? – Как мне порой хочется затолкать кляп тебе прямо в глотку, – честно сказал Хиджиката, и Такасуги неожиданно прекратил злиться – как будто кто-то нажал выключатель. Он ухмыльнулся и с нажимом провёл по губам большим пальцем – безыскусной простой провокацией, не прикрытой никакими условностями. – Мне нравятся твои фантазии. – Иди нахрен, – буркнул Хиджиката и потёр глаза. – Кстати, мы нашли, на кого работал тот придурок, что пытался тебя убить. – Ну надо же, – прокомментировал Такасуги безо всякого интереса, но в его взгляде, вполне отчётливая, притаилась насмешка. – Правда заказчик сам сдался, – задумчиво добавил Хиджиката, продолжая рассматривать Такасуги в упор. – Ссался, плакал и очень просился в камеру. Такасуги не изменился в лице. Сладко потянулся, привстав на цыпочках – Хиджиката уже ждал, что у него, как обычно, вот-вот распахнётся юката, но сегодня та была завязана крепко, – потёр ступню о голую лодыжку. – Какая хрупкая психика у этих политиков, – отозвался Такасуги таким тоном, словно они тут обсуждали погоду. Скользнул вперёд, опираясь локтями на столешницу так, чтобы их лица были разделены считанными сантиментрами, и подпёр подбородок раскрытой ладонью. – Не приходило в голову, что меня не интересовало разрушение ради разрушения? – спросил он неожиданно нормальным тоном, и его прямота была внезапнее молнии посреди ясного дня. – Так уж и не интересовало, – недоверчиво хмыкнул Хиджиката. Такасуги рассмеялся. – Допустим, – привычно сказал он, откинув назад голову, и посмотрел на него из-под ресниц. – Но у меня была цель, и её я достиг. Даже ты, Хиджиката, не сможешь сказать, что я заплатил за неё малую цену. Хиджиката медленно кивнул, сжав губы вокруг сигареты. И в самом деле, этого он сказать бы не смог, даже действительно пожелав. – Теперь я хочу насладиться второй жизнью сполна, – легко произнёс Такасуги и усмехнулся. – И если это значит не давать вернуться к тому, что было, снова и снова макая этих тварей мордами в самую отборную грязь и беря всё в свои руки, то так тому и быть. Хиджиката застыл. Он много думал о Такасуги: особенно в последние месяцы, прошедшие после возвращения, но никогда – так. Но тот был по-своему прав. Никто не хотел бы полжизни работать на дом своей мечты, чтобы потом обнаружить, как его осаждают грязные помойные крысы. Проще было передавить их новорождёнными, а не ждать, пока придётся сжечь дом дотла – в очередной раз. – Мне не нравится, что я понимаю, почему ты делаешь то, что делаешь, – со вздохом сказал он, а Такасуги, сощурив глаза, улыбнулся. – Неправда, – мягко ответил он. – Тебе не нравится то, что ты одобряешь. – Ты себя переоцениваешь. Такасуги покачал головой. – Нет, – сказал он. Помолчал, рассматривая его, и сказал: – Знаешь, что ещё тебе не нравится? – Что? – хмыкнул Хиджиката, прикуривая очередную сигарету. – Что ты хочешь меня так, что скоро заполыхаешь, как факел. Хиджиката резко вскинул на него взгляд. – Ты… – Я, – согласился Такасуги. На его лицо наползло жёсткое, хищное выражение; его кулак смял ворот рубашки, притягивая ближе, и воздуха сразу перестало хватать. Хиджиката на секунду – не больше – прикрыл глаза, и губы тут же обжёг жадный злой поцелуй, на который нельзя было не ответить. Столешница больно упиралась в рёбра, горячие пальцы касались горла. Хиджиката с силой отдёрнулся, вырываясь из хватки, и успел поймать удивительно усталый взгляд Такасуги, совсем не вязавшийся с его ярким, наводящим на множество мыслей распухшим ртом. – Снова сбежишь? – предположил тот. – Или сделаешь вид, что не хочешь и тут только по работе? Хиджиката усмехнулся, с удовольствием отмечая, как глаза Такасуги вспыхивают едва удерживаемым в узде бешенством. – Я не собираюсь трахаться с тобой на кухонном столе, – сообщил он с расстановкой и потянул за край шейного платка, распуская удерживающий его узел. – Самое время показать спальню, которую ты мне так рекламировал. Такасуги, словно размышляя, провёл по столешнице раскрытой ладонью. – Ты бы красиво на нём смотрелся, – возразил он и плавно отступил назад. – Но в моей постели будешь не хуже. – Это ты будешь смотреться, – поправил его Хиджиката. Сейчас ему было плевать на все их идеологические противоречия, на все разногласия и на трещавшее напряжение. Даже рушащийся в очередной раз Терминал не заставил бы его отвлечься и подумать о чём-то, кроме сжигавшего его желания подмять Такасуги под себя и вылюбить из него всю дурь. – А я буду тебя трахать. Он ждал возражений – правда ждал, даже несмотря на все шутки Такасуги про наручники, кляпы и “я бы тебе дал, приезжай”. Но тот только повёл плечом и кивнул в сторону неприметной двери в углу – так же, как когда-то звал его потеряться с ним в саду во время очередной вечеринки. – Советую делать это хорошо, – ухмыльнулся он. – Или мне придётся показывать на тебе. – Я повторю для закрепления результата, – пообещал Хиджиката. – Долго придётся стараться, – совершенно серьёзно сказал Такасуги. Хиджиката шагнул вперёд, впервые оказываясь так близко к нему по собственной воле, желанию и решению, и, сжав пальцами его подбородок, медленно коснулся губ, сцеловывая с них испытывающую его терпение кривую усмешку. – Я никуда не спешу.