На Вишнёвой улице

      В темноте было больно и жарко. Так, как бывает только после того, как падаешь в помещение после пряток от метели. Сколько не прятался, всё равно она, острая, все руки порезала — красные, горят и колют. Жар стоял неприятный, клубный: слипшиеся друг с другом люди и запотевшие в их руках бутылки, жёлтые и розовые — здесь пьют только пиво и сидр из розовых яблок.       Стоял жар, который Бонни, вообще-то, терпеть не мог. Обычно он пережидал его на другом краю зала.       На сцене.       От неё льется клубящийся свет. Звук отдаётся дрожью в пол, ударяется в грудь, и всё в ней восторженно-встревоженно ноет, потрескивает. Музыка всё-таки острее снежинок, особенно со стороны. Бонни прислоняет ладонь к мокрой толстовке, заслоняя сердце, тяжело дышит и вглядывается в людей на сцене.       Даже издалека он чувствовал всё своё музыкально-привычное. Боль в пальцах и царапанная хрипотца, гул струн меж ребер, теплых от простуды. Почему-то именно в такие моменты ноты из-под пальцев вылетали самые ровные.       Сегодня они летели не от его гитары. Рваные, непокорные, притягательные — они нравились залу, пожалуй, больше его болеющих старательных нот. И дыму нравились больше, и свету — до того они плотно облепили музыкантов.       Они сияли. Может, от блесток, может, от прожекторов или испарины. Сияние пронизывало залаченные пестрые пряди волос: зеленые, розовые, алые…       Рыжие.       Сердце тает, и Бонни виновато улыбается, спиной прислоняется к чему-то железному и холодному. Его улыбка тонет в глубине зала, оставаясь незамеченной.       Фредди поет и выглядит абсолютно счастливым. Когда припадает к шипастому плечу Монти, когда подмигивает Рокси и подхватывает соскальзывающие с волос Чики заколки. Они все вместе выглядят счастливыми, пока видят румяные лица, пьяно подпевающие им. Пока не видят промокшего, не справляющегося опять с душной темнотой Бонни.       Он вспоминает их частое волнение при взгляде на него и думает, что это хорошо и правильно. Хорошо, что они не знают, что он здесь.       Сегодня он должен был быть с ними, а вчера должен был быть с ним. Вчера вечером, в восемь. Когда погода унялась и осталось только огромное небо с холодно-стеклянными звёздами, холмы этих осыпавшихся белых звёзд на асфальте, деревьях и крышах.       Наверное, Фредди ждал долго. В смешной жёлтой шапке, натянутой до ушей, чтобы не мёрзли и не болели, и фонарный свет был таким же нелепо канареечным и пушным. Фредди пускал с губ пар, прятал в карманах ладони и смотрел в сторону угла, из которого всегда нетерпеливо выходил Бонни.       Но Бонни не вышел. Он обпился пересоленого бульона с жаропонижающим, разбил градусник и в пух и прах разругался с родителями. Опять. Они уже не могли заставить его избавиться от дедушкиной гитары и состричь с головы фиолетовое облако, но легче, понятнее почему-то между ними не становилось.       Бонни уже неделю не приходил на репетиции, а в этот раз не пришел и на Вишнёвую улицу. Её заснеженные верхушки было видно из окна, когда он затушил свет. Смартфон в душной темноте периодически ярко загорался, не щадя покрасневших глаз, но оставался не тронут.       Прижавшись смятыми кудрями к подушке, Бонни смотрел в окно до тех пор, пока ему не привиделось знакомое жёлтое пятнышко. Он от него с болью и кружащейся головой отвернулся.       Так и не было написано ни одного «извини», ни одного «я просто окончательно заболел». Зато с другой стороны быстро печаталось: «пожалуйста, выздоравливай», «не говори с родителями, не нервируй себя», «прости, что я не рядом» и «я завтра после концерта занесу твое любимое печенье». Сообщения не кончались, слёзы тоже. Он не мог ответить. И из-за этого хотелось исчезнуть.       Свет наливается стеклянно черешневым цветом, светлым лепестковым зерном. Оно касается горячего лба, впитывается розовым под ресницы. Свет не щиплет глаз, как моргающий экран. И темнота всё-таки не душная. Жаркая, но не душная, получается немного дышать. Бонни выдёргивает себя из прошлого вечера, поднимает голову.       Ребята на сцене на несколько секунд затихли, медвежий вздох отчетливо прозвучал в микрофоне. За ним — первые ноты, поверх шорохов зала. Началась новая песня.       И зал в непонимании замолчал.       Бонни тоже не узнавал музыки, да и ребята играли с первопроходной опаской. И только Фредди в софитах стоял взволнованно-уверенный. В темноте белые, розовые, красные хлопья. Прозрачными пятнами ложатся на волосы. Весенние призраки вместо зимних стёклышек.       — Все мои мысли только об одном, как в этот поздний вечер нам с тобой вдвоём уже не будет важен окружающий… нас мир. Ведь в этой надоевшей мне рутине дней мне просто нужно место, где я смог бы забыть обо всём на свете. Обо всём на свете…       Он давно распелся, негромкая шероховатость разгладилась, словно исчезнув. Голос со сцены бил солнечным фонтаном, и его брызги обдавали Бонни подостывшим теплом. Грустные карие глаза впитывали розовый свет прожекторов, смотрели восхищённо. И горько.       Фредди успел подготовить новую песню. Он ничего не говорил о ней.       Бонни тоже ему вчера ничего не говорил.       Наверное, Фредди не хотел рассказывать.       Опять от тридцати семи-восьми мутит, опять белизной издевается окно и телефон. Бонни тут, сейчас, поджимает дрогнувшую губу, упрямо не опускает горячего и мокрого взгляда.       Наверное, хотел исполнить её не с ним. Не с Бонни, который стыдился ему отвечать даже сегодня.       И это тоже, наверное, хорошо и правильно.       — На Вишнёвой улице…       Посыпалась белизна. Не прошлым вечером, не уличной метелью, от которой до сих пор болели руки. Бонни по-заячьи встрепенулся, когда от потолка отделился мерцающий блесточный снегопад. Замер, но вовсе не от него. Голубые глаза искали его, не находили, но голос вопреки этому становился всё громче и солнечнее.       Фредди прямо сейчас, в коротком глубоком вдохе, думает, что обещал занести печенье.       — …Мы с тобою обязательно встретимся! Ты расскажешь мне о том, как падал снег, эту ночь я провёл прямо как во сне. — Зал наконец дуреет. В горлышки бутылок залетают фальшивые снежинки, тая в пенном, народ наугад подвывает, качаясь, когда друзья за спиной солиста бьют по струнам и клавишам, победоносно и облегченно улыбаясь. Эта песня будет петься ещё много раз. — На Вишнёвой улице этой ночью так красиво сияет свет, во всём мире ничего прекрасней нет улыбки на твоем лице!..       Будет петься много раз под старательные ровные ноты, которым своевольный бас Монти не прочь будет уступить, на концертах, на репетициях — хоть где. Улыбка будет цвести не только под зимними вишнями. И Бонни, уже без слёз, без простуды и побегов из дома будет знать, что его всегда ждут.       Он уже знает.