Солнце

      Дождь маленькими капельками стучит по земле, ещё голым деревьям и тонкому стеклу полуоткрытого окна. Просыпаться под шум такого дождя — как просыпаться от шёпота того, кто любит и не хочет будить, но волнуется, что проспишь что-то важное; что-то, куда нельзя опаздывать.       Солнце появляется только когда открываешь глаза. Оно касается век, шутливо дёргает лучики, а те переливаются и мелькают по векам, зовут: открой, открой же глаза! Но это совсем другое солнце. Его не увидеть, если дать глазам волю пристально разглядывать всё вокруг. Глаза вообще довольно слепы и обманчивы. Каждому показывают своё, прекрасное выдают за некрасивое, прячут и отдаляют то, что действительно стоит разглядеть. Она снова закрывает глаза и солнце опять разбегается бликами по её векам.       Неуловимое. Вся её жизнь состоит из неуловимых вещей. Все её мечты состоят из волнующих желаний поймать эти вещи.       Днём она бежит на улицу, крепко прижимая к груди огромного, необъятного для её тонких рук воздушного змея. Цветного, несуразного и странного для глаз тех, кто смотрит на всё одним только цепким взглядом с высоты своей мнимой мудрости. Она сшила этого змея из лоскутков — остатков тех кукол, что она делает, чтобы украшать свой дом. В её доме не нужно смотреть глазами; в её вещах — она сама, их нужно слушать, к ним нужно прикасаться и смотреть сквозь, туда, где время разорвалось и скрутилось в тугую спираль из обрывков минут. В эти минуты она творила и создавала, владела и любила, ненавидела и погружалась в глубину явлений и своей души, чтобы поставить на полку ещё одно маленькое сокровище, на которое не нужно смотреть глазами.       Змей, огромный и разноцветный, как тысячи цветочных полей, умел взлетать высоко, умел оседлать любой ветер и гордо, ухватившись за хлестающую змея по всему телу ветренную гриву, подняться над домами и деревьями, чтобы достать до солнца.       Но вся её жизнь состояла из неуловимых вещей. И змей лишь на миг натягивал верёвочку в её руках, опускал своё тяжёлое тело на ладони всемогущего ветра, ждал редкую улыбку на губах хозяйки и, почувствовав лучик надежды, блеснувший, как солнечный луч на цветном стёклышке, срывался с заботливо несущего его ввысь ветра и втыкался крепкими палочками своего каркаса в тёплую землю.       Всего один раз змей взметнулся в небо, выше, чем всегда, смелее, чем когда-либо. От восторга она воскликнула, самые счастливые слова вырвались из самого её сердца, она подпрыгнула так, что едва не взлетела сама, лишь бы поближе разглядеть полёт воздушного змея. Но вся её жизнь состояла из неуловимых вещей. Змей смело летел на самый верх, поднимался, взбирался по густым ступеням удивлённого ветра, и казалось, вот-вот змей достанет до самого солнца, разрежет тучи и прикоснётся к жёлтым лучам. Но верёвочка вдруг натянулась, кончик стянул её тонкие, дрожащие от волнения пальцы. Она сжала верёвочку крепче, чтобы не упустить змея, чтобы не потерять его, наконец-то научившегося летать. До солнца оставалось совсем немного. Но она держала верёвочку за самый конец, больше отпускать было нечего. Змей рвался, хлопал полотном из лоскутков, то снижался, то снова взлетал, натягивал верёвочку и умолял. Но верёвочка оказалась слишком короткой. Змей посмотрел на хозяйку: глаза её наполнились большими слезами, она не могла видеть его полёт сквозь пелену. Ветер с воем толкнул змея в бок. Верёвочка вырвалась из её пальцев, но змей тяжёлым телом устремился к земле.       Вся её жизнь состояла из неуловимых вещей. И каждый её шаг был посвящён мечте поймать эти вещи.       Но и сама она была неуловима. Кто знал её улыбку, мог бы называть себя счастливейшим человеком на свете, если бы узнал, какой редкой награды был удостоен. Кто слышал её смех, мог бы никогда больше не слушать музыки, если бы заметил, что смех её состоит из особенных звуков. Кто видел её радость, больше не принёс бы в её жизнь горе, потому что в радости в ней открывалось всё, чего нельзя увидеть глазами. Кто был с ней рядом в минуту отчаяния, никогда больше не отнял бы у неё своей руки, но никому не назвал бы причину.       Но она неуловима. Как солнце, играющее за закрытыми веками.