забыть нельзя любить

В питейном заведении все было отрадно: чужой смех, приглушенный свет лампад, а также бесчисленное количество алкоголя в людях, на них и вокруг. Които веселился вдоволь, выпивая уже очередную кружку, пока Цукишима сдержанно потягивал все еще вторую. Он слегка улыбался: давно Отоношин не был таким, если вообще когда-либо был на его памяти.       — Знаешь, Цукишима, я рад, что все это кончилось, — Които перевел взгляд на полупустую кружку и провел пальцем по ее краю.       — Знаю, сэр. Я тоже рад, — Хаджиме покивал, а потом отчего-то поджал губы. — Сэр, могу я Вам кое о чем рассказать?       У Отоношина округлились глаза.       — Что за вопросы? Конечно можешь! Ты, в конце концов, моя правая рука, и можешь мне доверять, как и я могу доверять тебе! — он широко заулыбался.       Глаз Хаджиме задергался. Было жутко непривычно, и тот резко допил кружку залпом, потому что сейчас ему нужна была смелость сильнее, чем когда тебе нужно убить человека.       — Знаете, я давным-давно любил одну девушку. Ее постоянно дразнили за волосы, а я их любил, а я дрался за нее, меня ненавидели почти все в деревне, и мы хотели сбежать. Но потом меня отправили на японско-китайскую войну, а когда я вернулся, — Цукишима уставился в стол, поджав губы, собираясь с мыслями, одновременно пытаясь избавиться от демонов прошлого. Он никогда ни с кем об этом не говорил, и сейчас надеялся, что он наконец-то сможет выгнать из души это поганое, липкое чувство водорослей. — Она оказалась мертва.       Които облокотил лицо о пятки ладоней и не сводил глаз со своего подчиненного. Он выглядел и вправду обеспокоенным рассказом Цукишимы — Отоношин никогда подобного не испытывал, но прекрасно видел, как тому больно. Этого могли не заметить разве что те, у кого нет глаз, и речь даже не об Огате.       — Я искал ее тело в воде днями и ночами, убил своего отца, потому что по словам других он был причастен к ее смерти, а потом появился Тсуруми... — Хаджиме нахмурился до такой степени, что вены на висках вздулись. — Просто как черт из табакерки. Наврал мне с три короба о том, что она уехала с богатеньким мужиком в Токио, и отдал мне ее волосы на прощание, якобы она их передала, потому что все еще любила меня. — Цукишима наклонил назад голову, потому что гнев сменился предательскими слезами — Хаджиме не хотел представать в таком виде перед своим лейтенантом.       Отоношин внимательно слушал, не прерывая его душераздирающий рассказ, хотя при упоминании отца его покоребило. Он вспомнил недавние события, и сам слегка поник. Които очень скучает. Цукишима тоже очень скучает и, очевидно, скорбит. Может, им все-таки есть что разделить вместе. Сошлись вместе два травмированных одиночества, которые потеряли дорогих им людей.       А Хаджиме тем временем продолжал, утирая глаза:       — Тсуруми спас меня от тюрьмы, а когда уже на русско-японской войне я узнал, что он соврал мне, что она уехала, а ее на самом деле нашли под нашим с отцом домом.. я был вне себя от ярости. Знаете, сэр, я его тогда ударил по лицу, — Които в искреннем удивлении похлопал ресницами, явно не ожидая такого услышать от того, кто до последнего был верен Тсуруми, будто сторожевая собака. — Знаете, как он лишился части своей лобной доли, ожоги век и потери самоконтроля? Он закрыл меня от взрыва. Он спас меня второй раз, и я не мог это проигнорировать. А потом он врал мне снова, что ее смерть была сфальсифицирована.       Цукишима замолчал, уже не в силах рассказывать больше.       — Извините, сэр, мне надо проветриться, — он поспешно ушел на улицу, оставив Които в своих мыслях.       Отоношин долго сидел молча, а потом заказал им сакэ, потому что пива для таких разговоров явно было мало. Алкоголь — глушитель душевной боли. Внезапно лейтенант осознал, почему Цукишима до последнего держался за Тсуруми — у него больше элементарно никого не было. Отец был мертв, любимая тоже, а друзей, считай, у него и вовсе не водилось. А также понял, почему он пытался убить Инкармат с Танигаки. Да, отчасти это было из-за ослушания приказа Тсуруми, но по большей части — из-за ревности и обиды, непосильной выдержать его сердцу, что кто-то может быть счастлив, пока его жизнь навечно сломана. Многое резко заимело смысл, но почему он рассказывает это все Отоношину? Неужели он заменил тому Тсуруми? Боже, Които мог только надеяться, что он не воспринимает его как бывшего первого лейтенанта.       Когда Цукишима вернулся, его ждал уже в конец наклюкавшийся Които. Да, он не дождался, но ему самому нужно было топливо, чтобы хоть что-то ответить. Может, не слишком вразумительное, но откровенное. Они оба этой ночью перешли границы просто подчиненного и командующего.       — Цукишима, — Отоношин пододвинул к нему уже налитое сакэ, чуть не расплескав. — Пей.       Тот кивнул и выпил залпом.       — Я тебя понимаю, — Които тяжело вздохнул и резко завалился на пол.       — Сэр, пол...       — Тс-с-с, не перебивай, — он закрыл глаза и пытался поймать ускользающие в темное пространство забытия мысли. — Когда мой отец умер в той схватке, я почувствовал это всем сердцем и дико разозлился на Тсуруми. Я тоже им восхищался, он был моим номером один, но у меня были и другие люди, которыми я дорожил. А когда отец умер по его вине, я уже не мог этого выдерживать. Мое уважение к нему и любовь разбились вдребезги, — теперь Които уже уставился в красиво отделанный деревянный потолок. — И в тот момент я хотел спасти тебя больше, чем что-либо на свете.       Цукишима в это время догонялся сакэ до состояния Отоношина, чтобы они были на одной волне — на моменте последних слов он подавился и пролил половину на себя и на стол. А ведь даже он не мог посмотреть внимательно в лицо своему лейтенанту.       — Ты остался один из дорогих мне людей, Цукишима, — Които подсчитывал, может ли он сказать то, что очень давно хотел, и боязливо сжимал кулаки, стараясь унять дрожь. — Цукишима, я люблю тебя, — вот, он это сделал. Нервный смех вырывался наружу, и он закрыл лицо руками.       Хаджиме сидел в смешанных чувствах: ему одновременно казалось, что над ним смеются, но он знал Които достаточно времени, чтобы понимать — он на такое не способен; но также ему было не менее страшно. Если он до конца перейдут грань, он не знает, что будет делать. Не знает, что они вместе будут делать.       — Които-сан, — Цукишима позволил себе немного вольности назвать его так, — вы серьезно? — он грустным преданным собачьим взглядом смотрел на поднявшегося лейтенанта, который как только его увидел, снова закрыл лицо.       — Да, я серьезен. Я люблю тебя, Хаджиме, и я сделаю все, чтобы защитить тебя, — наконец Които оторвал руки, главное что не с кожей, и ему предстал вид плачущего Цукишимы, который то и дело ругался, когда слезы снова продолжали литься.       Отоношин на секунду оцепенел, но быстро взял себя в руки, и, протянувшись через стол, почти уронил бутылку и прочие принадлежности и вобрал лицо того в свои ладони. Он установил зрительный контакт, не позволяя Цукишиме отвести взгляд.       — Все хорошо, слышишь?       Все пылало: лицо, чужие руки на его щеках, собственные слезы. Хаджиме, неожиданно для самого себя, позволил своей голове остаться в руках Които. Его пальцы успокаивающе поглаживали щеки, и это было своего рода медитативное действие для обоих. В конце концов, у них остались только они; и они могли позволить себе такую интимную близость: алкоголь стал незаменимым помощником, фантомно толкающим их навстречу друг другу. И когда Отоношин решил, что этого недостаточно, он перебрался по другую сторону стола к Цукишиме, и крепко обнял его, укладывая голову того себе на плечо. Които чувствовал, как тот цеплялся пальцами за ткань его рубашки.       — Сэр, — Цукишима старался выправить голос, но ком в горле заставлял его хрипеть, — я недостоин этого. Мы с Тсуруми делали плохие вещи, вы в детстве пострадали из-за нас, — он хотел отдалиться, но его только крепче стиснули в объятиях.       — Я.. — Които сквозь туман начал вспоминать отрывки травмирующего события, — да, я что-то такое помню, но какая уже разница? Вы сделали мне полное дерьмо, и теперь у меня есть еще один повод ненавидеть уже умершего человека, но, — он сделал паузу, — Цукишима, ты живой, ты рядом, ты столько раз жертвовал собой ради меня и даже ослушивался приказов Тсуруми, что я, может, и не могу до конца простить то событие, однако точно могу сказать, что ты сейчас и тогда — разные люди, и отношусь я к вам по-разному, — он говорил быстро и сбивчиво, уже переходя на свой диалект.       — Сэр, нас могут выгнать, — Хаджиме все-таки вырвался из объятий и скукожился. Ему не то чтобы не было приятно, но все настолько неожиданно произошло, что мозг не успевал процессировать поступающую информацию достаточно быстро, в то время как все его пять чувств работали на максимум.       Отоношин засуетился в панике, что он сделал что-то не так, и уже начал извиняться за все, но Цукишима остановил его: коснувшись плеча, завладел его вниманием. Хаджиме чувствовал, как его отпускают доселе сжимавшие конечности водоросли, удерживавшие на дне. Он плыл на поверхность, чтобы наконец-то вдохнуть свежего воздуха, чтобы выкашлять всю воду, которая так долго была в легких. Чудо, что он спасся. Чудо, что ему захотелось снова кого-то касаться. Чудо, что он снова начинает любить свое имя. Ведь после гонки за золотом Които мог просто бросить Цукишиму, даже не сделав его правой рукой. Цукишима мог просто за ним не пойти. Но его позвали, и он добровольно пошел. Они улыбались и веселились. Хаджиме в сотый раз отмечал, насколько нетерпеливость и требовательность Които очаровательна, и как легкость обволакивает его со всех сторон, а черствое сердце трескается. Отоношин в свою очередь наслаждался компанией Цукишимы, ведь с ним он мог быть собой: дурашливым, радостным, любящим жизнь.       — Сэр, — Хаджиме резко посерьезнел, — я отвечаю вам взаимностью во всех планах, но что мы вообще будем с этим делать?       Които, заземлившись, задумался, потирая подбородок. Щурился, будто бы перебирал грандиозные идеи, а на деле пытался из пустоты создать хоть что-то.       — Хм, может, в моменте просто отдаться тому, что есть, а потом придумаем что дальше?       — И что же вы в моменте хотите? — Цукишима скептично смотрел на лейтенанта.       — Ну может, — Които глуповато улыбнулся, — поцеловаться?       — Боже, — Цукишима хлопнул себя по лицу, — ты все еще пьян.       — Эй! Я серьезно! — Които надул губы, слегка обидевшись, что его не воспринимают всерьез. — Я серьезно, Хаджиме!       Цукишима зажмурился от резкой остановки сердца, а потом — таких же резких ударов.       — Сэр, не здесь и не сейчас явно.       — Да и прекрати звать меня сэр! Мы теперь явно зашли дальше, чем называть меня сэр или лейтенант, — Отоношин придвинулся к нему, слегка нависая своим лицом над его.       Хаджиме быстро проморгался. Сердце то билось, то останавливалось, и иногда ему казалось, что временами он испытывал клиническую смерть на доли секунды. Цукишима нежно коснулся рукой чужой груди и надавил, отталкивая.       — Сэ... — он прервал себя же, закатив глаза, и едва шевелящимся языком произнес: — Отоношин, не здесь и не сейчас. Это тебе не эпоха Эдо.       — Эпоха сменяет эпоху, и тем больше становится просвещения!       — И тем больше становится предосуждения и попыток контролировать людей, потому что иначе все выйдет из-под контроля, — Цукишима потер переносицу. — Ладно, не об этом. Я... — он запнулся на вдохе, слегка кашлянул и взял Които за руку, отвернувшись от него. — Если ты хочешь этого, то нам нужно найти место поукромнее.       Отоношин сразу засиял, будучи все еще пьяненьким, и радостно вскрикнул. На них обернулась пара человек, но внимания особо не придали: будто это такое удивительное дело, когда кто-то кричит, нажравшись пивом с сакэ. Цукишима, ворча, собрал все их вещи и вывел на воздух. Цикады звонко играли свою мелодию, ветер развевал волосы и кроны деревьев. Ночь, полная звезд, которые еще не до конца поглотил свет фонарей, придавала исключительную романтическую атмосферу. Хаджиме все еще не отпускал руки Които, а когда они вышли, только сильнее ее сжал. Он интуитивно повел последнего в темный переулок, чтобы их никто не видел, хотя не то чтобы в этом была нужда: на улице не было ни души, но Цукишима слишком переживал, что если их заметят, Които могут лишить звания или что похуже. Точно так же, как Които хотел защитить Хаджиме, тот хотел защитить его.       Взаимность переросла на новый уровень, когда они слились в легких поцелуях, после становящихся все активнее, влажнее, с легкими покусываниями губ. Длительное отсутствие страсти и сексуального влечения сказалось на том, что сейчас вся эта подавленная стрессом энергия выливалась помноженной в несколько раз. Их пальцы обвели каждый сантиметр свободной кожи друг друга, губы гуляли по всему лицу и шее. Грубые руки Хаджиме проникали под многослойное армейское одеяние и, достигнув цели, провели ладонями по торсу вверх, задирая одежду. Които легко выдохнул.       — Хаджиме, тут холодно, давай не здесь, — он навалился на своего подчиненного, который в одночасье стал любимым человеком.       Тот послушно убрал руки, прижимая к себе лейтенанта, то есть поправочка: уже любимого человека. Конечно, звания это их не лишало, и работа будет оставаться работой, но те выстроенное доверие во много лет и взращенная любовь друг к другу наконец-то нашли выход. Они стояли в тишине, слушая тяжелое дыхание и пульсирующую в ушах кровь. Где-то прошли пара женщин, притворно хохочащих над шутками рядом идущего мужчины, — видно, куртизанки. Где-то еще послышался стальной рев и смех. Все вокруг благословляло эту ночь и этих двоих тоже.       — Я так рад, что ты рядом, — Които стискивал своего любимого настолько, насколько хватало силы.       — Я тебя тоже люблю, Отоношин, — Цукишиме все еще была непривычна неформальная атмосфера, но он старался уже привыкать. В голове постоянно прокручивал имя Които.       Отоношин поглаживал ежик Цукишимы, наслаждаясь ощущениями. И очень быстро думал в такт своему сердцу. Желание слишком быстро возросло, и никто из них этого не ожидал. Они могут переждать и спокойно разойтись по своим домам либо же...       — Пойдем ко мне? — Които было стыдно смотреть в глаза Цукишиме — он продолжал его обнимать, прижимая голову к своей ключице.       — Сэр, вы...       — А ты не хочешь? Если нет, то не пойдем. Все нормально, — он проигнорировал формальное обращение, потому что уже не было сил как-то поправлять. Мысли заполонили только яркие картинки, которые тому хотелось бы прямо сейчас претворить в жизнь.       Цукишима, подумав, ответил:       — Хочу.       Дома Отоношину казалось, что он никогда так быстро не снимал одежду. Это бы побило все обратные армейские рекорды по ее надеванию. Пружинная кровать недобро отзывалась о двойном на ней весе, говоря, мол, свалите-ка на футон или вообще голый пол, но эти двое игнорировали ее отчаянные крики. Одеяло было достаточно мягким, чтобы не позволить пружинам мстить за чересчур быстрые и неаккуратные движения. Които навис над Цукишимой, ловя каждый горячий выдох. Это было прекрасное зрелище, лучше, чем в любых его фантазиях. Последний жадно прижал его к своему разгоряченному телу. Кожа плавилась, смешиваясь с чужой. Возобновились поцелуи и руки, скользящие по груди, после — по животу. Сменив позицию на сидячую, их руки сплелись внизу, начав двигаться в несогласованном ритме. Които, не выдержав, склонился к чужому плечу и прикусил его. Тихие стоны и мычания заполняли комнату, превращая ее, доселе невинную, в развратную и удовлетворяющую все плотские желания. В последних стонах, прерывающих поцелуи, они достигли пика удовольствия, ощущая теплую липкую жидкость на пальцах и ладонях. Прошедший током и дрожью по телу оргазм ослаб и, расслабленные впервые за много лет, они свалились рядом друг с другом.       — Надо это все прибрать, — Които говорил невнятно из-за слабости, накатившей, будто он валун тащил в гору, а теперь, когда он наконец-то его сбросил, остался валяться на вершине.       Цукишима приглушенно ага-кнул, утыкаясь лицом в плечо Отоношина.       Когда кусачий холод настиг их, им пришлось убраться, а потом залезть в кровать после душа. Стало тепло, даже по-домашнему уютно. Вековая усталость спадала кусками меняющейся ороговелой змеиной кожей, оголяя новую, уязвимую, но сейчас не было нужды ее прятать, скрываться в кустах и листве. Сейчас можно было обниматься и спокойно дышать, не ощущая ни камня, ни воды, ни страха, ни водорослей.