Ангел-хранитель

— В монастырь отослать? А чего не казнить его сразу, как Ондрейку Верещевского? От меня и так все шарахаются, будто заговоренный я! Дверь царевой опочивальни бахнула так, что эхо разнеслось по всем гулким каменным коридорам, галереям и переходам, заставив вздрогнуть многочисленных стрельцов и рынд, что несли караул у покоев государя. Вслед за тем раздался быстрый и сердитый будто шаг. Все знали, что хлопать дверью царевой и при том живым остаться мог в слободе, а то и во всем белом свете, только один человек — то был Федька Басманов, юный полюбовник царский. Стражники не смели поднять очей, когда торопливо он проходил мимо, зло стуча подбитыми золотом каблучками. Любил государь Федьку без памяти, да только за плечом царя вечно чудище с глазами зелеными стояло, что ревностию зовется. Да шептало на ухо государю то, чего и не было и быть не могло. Федька был молод и красив, ярок и сияющ, как жар-птица райская, многие на него смотрели с вожделением, да никто не смел приблизиться. Басманова при дворе не любили: выскочка, без роду-племени, спесивый, разряжен богаче царицы, а нос выше самого царя задирает. Знали, сколько на плаху да в подвалы пыточные отправилось смельчаков да шутников, кто супротив «Федоры Царской» пойти посмел или просто сболтнул лишнее. Но не только из-за зависти друзей Федька не обрел — сам он дружить не умел вовсе, говорить ему было интересно исключительно о себе, да чтоб все всегда было по его указу и желанию. Однако, бывало, что опричники, особенно те, кто из новиков, да поскромнее, сближались с царским Кравчим, не слишком ведая, кто пред ними, и глядя неизменно снизу, что Федору весьма льстило. Государь же видел в том невинном приятельстве, без которого молодому человеку и жить тяжко, посягательство на ему принадлежащее. Ревность сердце Ивана разъедала, когда он стоял у окна, глядя как Федька на дворе Ондрейку Верещевского, опричника молодого, да пригожего, обучает бою сабельному. Вот устали молодцы, Демка хозяину кубок серебряный поднес, водицы испить, а у Федьки вода тонкой струйкой по подбородку стекает и под рубаху… а Ондрейка, охальник, уставился бесстыдно! Седмица минула али две, а сгинул Верещевский, как и не было. И с другими же, кто к Федьке чуть приблизится смел всё беды происходили. Кого в измене уличали, иные тонули или разбойниками бывали убиты. Уж и слух пополз, что Федька несчастье приносит, еще пуще сторонились его. Не укрылась от государя и нежная дружба, неокрепшая еще, Федьки и Максимки Скуратова, сына Малюты. Тут уж, казалось, подозревать нечего: знал государь Максима с самой стороны наилучшей, честный юноша, преданный, богобоязненный вельми. Измены и злого умысла от него ждать невозможно было. Но подозрительному государю и тут чудилось неладное — и чего такому праведнику с Федькой делать? А зачем спас тогда его от смерти на дороге лесной? И отвечал сам себе: «Ведь мой же указ выполнял… да и не таков Максим, чтоб товарища в беде бросить». А чудище зеленоглазое не унималось, покоя царю не давало, видал ли он как юноши смеялись на дворе или кататься вдвоем отправлялись. В покои Федькины Максим зачастил. Что делают там? Вспомнил государь разговор свой старый с Максимом, с год назад, пожалуй: просил его тот в монастырь отпустить, да царь не позволил и батюшка, Григорий Лукьяныч, благословения свово не дал, а без благословения родительского монашеский путь начинать не следует. «Вот и славно весьма, — обдумывал Иван Васильевич, — пущай тогда отправится юноша Скуратов в монастырь, молиться о нас грешниках, как и желалось ему, а Малюте поясню, что Божьему гласу призывающему противиться не след. Благословит, никуда не денется.» И вот сегодня между делом сказал он Федору о решении своем, с того и началась ссора их, которая закончилась хлопнувшей дверью. Не желал Федька, вкусивший дружбы, снова один оставаться. *** — Демка! Одеваться! Коня! — Федор ворвался в свою горницу, насмерть перепугав спокойного и погруженного в свои думы стремянного, который чистил вчерашний Федькин кафтан. От неожиданности щетка выпала у него из рук и он непонимающе воззрился на хозяина. С детства знавший Федора и чутко улавливающий оттенки его настроения, Демьян осторожно поинтересовался: — Стряслось чего, батюшка? — Не твое холопье дело! — Дозволь сопроводить тебя… — Демка видел, что что-то и правда случилось, как понимал и то, что отпускать одного Федора сейчас явно не следует, ибо он был в том состоянии, когда легко мог наделать глупостей и глупостей опасных. — Боишься за меня? — усмехнулся Федор, — А чего? Подохну вот, возрадуешься небось! Никто гонять тебя не будет! Все во дворце ликовать станут! А уж государь… пуще всех! — расстроенный и обиженный Федька нес совершенную злую околесицу, но из его слов Демка понял, что видать разлад вышел у хозяина с государем. Аккуратно застегивая золотые пуговицы черного опричного кафтана и набрасывая на плечи хозяина подбитый мехом черный плащ с тяжеленной золотой застежкой, шитый по краю золотой нитью, он все пытался успокоить Федора: — Да что ты говоришь такое, кормилец. Бога побойся! Ты благодетель мой, служить у тебя счастие, живу, как у Христа за пазухой! — он перекрестился, — А уж государь… все знают… жить без тебя не может! Федя на это только фыркнул и направился к конюшням, и не думая поджидать спешно накидывающего свой суконный опричный кафтан Демьяна. Запрыгнув на своего лихого черного Вихря, и выкрикнув на демкино очередное: «Дозволь сопроводить!» — «Не дозволяю!», Федька унесся, вздымая облака снега. За сей сценой наблюдал еще один человек. Тот самый сын палача Скуратова и предположить не мог, какую участь уготовил ему государь, как и представить, что именно он стал причиной размолвки Федора и царя. Максим странным образом привязался к Басманову, а тот принимал его дружбу и обожание внешне с легким снисхождением, в душе же радуясь, ибо мало кто любил его чистосердечно, без корысти, прощая ему и дурной нрав, и крайнее себялюбие, и бесконечную гордыню и спесь. А Максим не просто терпел все это, но будто и вовсе не замечал, видя в Федьке только лучшее. Басманов же чувствовал себя как дитя, у которого ни с того, ни с сего хотят отобрать любимую игрушку. С Максимом ему было весело и приятно, нравилось коротать досужие часы и болтать о всяких глупостях, к тому же Скуратов-младший неизменно восхищался им и во всем уступал. О чувствах и судьбе самого Максима Федька не волновался и даже не задумывался, ибо Басманов, подобно трехлетнему ребенку, жил в уверенности, что весь мир вращается исключительно вокруг него и его желаний, а окружающие существуют лишь затем, что желания эти исполнять. — Здравствуй, Демьян! Куда это хозяин твой такой заполошный направился? — Максим подошел к Демке, они встретились встревоженными взглядами и будто поняли друг друга без слов. — Да коли б я ведал, Максим Григорьич! — горестно проговорил Демка. Немного подумав и все же решившись, наклонился к самому уху опричника и прошептал: — С государем у них размолвка вышла…прибежал как ошпаренный, прыг на коня и умчался! Хотел я сопроводить его, да он не дозволил. Как бы беды не вышло… Максиму все стало сразу понятно, дозволения ничьего ему не требовалось и он только молча кивнул Демке. Поспешно поправив лошади подпругу, он вскочил в седло и направился вслед за Федором, который уже почти пропал из виду. *** Догнал он Федьку, только когда тот спешился у неприметного низкого здания, кинул поводья подошедшему мужику и обернулся, будто проверяя не заметил ли его кто. Максим не успел отвернуться и Федька встретился с ним взглядом, глаза в глаза. В первую секунду лицо Басманова вспыхнуло, но он тут же взял себя в руки, прищурился и ухмыльнулся: — Чего это ты, Максимка, али следишь за мной? Максим только растерянно глядел на него, хлопая светлыми ресницами и не мог вымолвить ни слова. — Ну раз уж скакал за мной, то пойдем, составишь мне компанию, — Федька кивнул головой на низенькую дверь. Максим знал, что это был за дом, но никогда не переступал его порога. Кабак этот держали братья Грязные, и дело было весьма доходное. Некоторые из опричников до того пристрастились к вину и игре в зернь, что пропадали тут чуть ли ни целыми днями, проигрывая и пропивая огромные деньги. — Федя, ты чего? Зачем тебе туда? — Максим, осмелев, схватил его за руку, коснулся нежного запястья и сам же испугался своей дерзости. — А почему нет?! Я такой же опричник как и все, — с этими словами Федька накинул черный капюшон на голову, — желаю развлечься! Хоть Басманов и был в черном опричном платье, но был узнаваем и в нем. Кафтан его был шит из нежнейшего флорентийского брахата, украшен искусной вышивкой и золотыми пуговицами, и это весьма уже выделяло его из черной суконной толпы опричных братьев. Федька и сам бывал здесь всего пару раз, и несколько брезговал этим мужицким обществом, а после выходки с медвежьей шкурой и английским послом государь и вовсе настрого запретил Феде сюда соваться. Но сейчас Федька был здесь не из-за большого желания, а именно для того, чтобы нарушить запрет. — Негоже, Федя, не надо! Грешное это место… а ежели батюшка узнает? Или государь? — И что же мне батюшка сделает!? Леденца не даст? А государь… он и так меня невесть кем считает, будто я с каждым встречным спутаться мечтаю, — зло выплюнул Федька. От такой внезапной и грубой откровенности лицо Максима пошло красными пятнами. Хоть он и привык уже к Федькиным охальным шуткам, но сейчас тот был серьезен. — Идем же! — Басманов с силой дернул Максима за рукав, затаскивая внутрь. Максим был прав: Федьку узнали моментально, зашушукались по углам, посматривая в их сторону. Васька был тут, как всегда навеселе, подошел к ним, поднял брови в удивлении: — Какие гости у нас сегодня! Отдохнуть от трудов праведных желаешь, Федор Алексеич? Но Федька схватил того мертвой хваткой за плечо и зашипел: — Тише, дурак! И так все пялятся. Посади нас отдельно, чтоб не видел никто. Васька понимающие закивал и провел их в комнатушку с низким потолком и тусклым освещением, Федька с брезгливостью огляделся: обстановка была бедная, деревянные грубо сколоченные лавка и стол не сияли чистотой. Васька приметил это, хохотнул: — Ну звиняй, Федор Лексеич, чай не царские палаты… да и рейнского да фряжского вина не держим… сам знаешь, что у нас тут… медовуха, зелено вино… — Неси, что есть, — Федькина решительность пугала Максима и он вновь пытался остановить его: — Федя, пойдем отсюда, зачем тебе это… — Куда ж идти мне!? — взвился на него Федька, — не хочу во дворец возвращаться! Тем временем Васька поставил на стол два кубка и кувшин с хлебным вином, другой с медовухой. Закуски в кабаках не подавали, даже свою еду приносить было запрещено, потому посетители хмелели быстро, тратили много, а деньги текли в карман хозяину и в государеву казну. Обыкновенно пил Федька мало, не находя в том особого удовольствия, да только то, что послаще и повкуснее, на пирах иль с государем за трапезой, с щедрым угощением, а потому здесь всего пары кубков ему хватило, чтоб весьма захмелеть. Максим и вовсе не пил ничего, только делал вид, что пригубляет из кубка, и незаметно для Федьки выливал вино за лавку, благо впотьмах ничего было не видать. Таким хмельным Федю Максим никогда еще не видел, и зрелище это неожиданно взволновало его. Многих хмель делает уродливыми, смешными и нелепыми, но Басманов стал будто еще красивее и притягательнее. Говорил он медленно и будто нараспев, бархатный голос его обволакивал, улыбался чаще, показывая ровные белые зубы, шутил и сам же хохотал над своими шутками, звеня драгоценными яхонтами в ушах. Вдруг он замолчал, оперся рукой о щеку и с прищуром начал изучать лицо Максима, скользя по нему снизу вверх, порхая длинными ресницами, задержал свой плывущий уже взгляд на губах. Ничего особенного не происходило, но Максима вдруг кинуло в жар, от одного взгляда Федькиного сделалось и сладко, и соромно, щеки его запылали, по спине поползли мурашки. — А ведь я все про тебя знаю, Максимушка, — протянул Федька с хрипотцой, — все ведаю! «Как? Как я выдал себя?!» — пронеслось в голове у Максима и сердце будто ушло в пятки. Дурак, дурак, не будет больше дружбы, коли раскрыл Федька его чувства! Не посидят они так просто вдвоем на лавке, в богатой горнице Федькиной, играя в Гуся, не поедут до рощицы осиновой наперегонки… — Все ведаю! — продолжал пьяно Федька, — помнишь, я у тебя про зазнобушку спрашивал? А тыыы… — Федя! Все не так… — но Федька не дал ему договорить, закрыл ему ладонью рот, рука Федькина была мягкая, нежная, однако ж чувствовались на ней мозоли от сабли. — Молчи! Максимка! Федька придвинулся поближе, никогда он еще так близко не сидел к Максиму, будто теплота его тела чувствовалась через бархат кафтана, а мягкие локоны с ароматом жасмина касались уже максимовой щеки. — А ты мне правду не сказал! — расхохотался вдруг Федька, все еще не убирая руку от губ Максима. Максим уже не понимал, в аду он или в раю, живот свело сладкой судорогой, и в то же время он готов был расплакаться, понимая, что вот сейчас это все — в последний раз и он скоро потеряет Федьку. — Нет у тебя никакой зазнобушки! И вовсе девку ты не знавал! Я это завсегда вижу, на лбу у тебя написано! — Федька насмешливо и вопросительно поглядывал на Максима, ожидая хоть какой-то реакции на свою (как ему казалось) удивительную прозорливость. До Максима не сразу дошел смысл сказанного, а когда он понял, о чем толкует Федька, то с облегчением выдохнул и будто гора упала у него с плеч. Федька продолжал смотреть в ожидании и Максим быстро спохватился: — Какой же ты догадливый, Федя! Не хотел говорить, боялся, что засмеешь меня… а ты вот так раз и понял все! Ты же людей насквозь видишь! — Максим радостно нес все подряд, но пьяного Федьку, судя по его самодовольному лицу, это вполне устраивало. — И не целовался никогда? — спросил весело Федька. — Никогда! — в тон ему ответил Максим, не зная еще, на что обрекает себя этим необдуманным ответом. — Так я мигом обучу тебя, а не то опозоришься потом! Представь, что я девица… зазнобушка твоя… Максим понял, что Федька собирается делать, только когда его губы были уже в опасной близости от губ Максима. Ему одновременно хотелось оттолкнуть Федю, ведь это неправильно, так нельзя, но еще больше хотелось, ужасно хотелось почувствовать эти яркие, сладкие губы, на которые он столько раз любовался украдкой, на своих губах. Федька легонько поцеловал его, скомандовал: — Открой уста пошире, не сиди как пень, отвечай мне… то есть «девице»… — Федя…— прошептал Максим. — Да не боись, никто ничего не узнает… это же просто тренировка, как на саблях, ну, открывай же… Максим приоткрыл губы, закрыл глаза, стараясь в своей памяти запечатлеть этот миг, зная, что он никогда не повторится. Как мог, неумело, но старательно ответил на федькин поцелуй, но Басманов будто хотел его окончательно измучать: — Хорошо, очень хорошо получается, — Федьку весьма забавляло все происходящее, — а ты точно по девкам? — хихикнул он и добавил, — шучу, шучу. — Теперь с языком, понятно? Просто смотри, как делаю я и повторяй! Теперь уже Максим молился об одном, только бы Федька и вправду ничего не заметил, потому что сдерживать себя было все труднее. Басманов впился ему в губы глубоким, настоящим поцелуем и все окружающее для Максима будто перестало существовать, был только Федька, его губы, мягкие локоны, дерзкий, шаловливый язык. Одна лишь мысль в голове пульсировала: «Вот так он, верно, царя целует!» — Ну вот, молодец! Таперича на девках тренируйся! Могу Демку попросить, такую кралю тебе приведет, она тебя всему обучит! — засмеялся хмельной Федька, и глядя на растерянное лицо Максима, добавил, хохоча, — иль ты ждешь, что я тебя и этому научу? Федьке доставляло невероятное удовольствие смущать скромного и застенчивого юношу и он играл с ним, как кот с мышью. — А то ишь чего государь удумал: в монастырь, — зло процедил Федька и лицо его мигом из веселого сделалось хмурым, — женить тебя надобно скорее, вот что! — Об чем ты толкуешь, Феденька? — Максим и сам не понял, как осмелился произнести вслух его имя так ласково, как давно уже называл про себя. — Государь нынче объявил, что в монастырь ты просился. Вот он и решил вдруг отпустить тебя. Опять один останусь среди псов, среди нелюдей этих, окаянных… — Федька выпил залпом еще один кубок. Как это обыкновенно бывает у пьяных, настроение Федьки резко сменилось от веселости к грусти. Максим пытался уложить в своей голове все происходящее, слова Федькины про монастырь, женитьбу, невозможный, сладкий поцелуй… но Федор был уже очень пьян, и сделался вдруг откровенен необычайно, говорил сбивчиво, путая слова: — Понимаешь, он сам говорил, что хочет… меня… хочет босым в своих покоях запереть, в одной рубахе! Представляешь ли!? — в его глазах заблестели слезы и сердце Максима сжалось от жалости. — Чтобы никто… не смотрел на меня… не приближался, токмо он один! Всех истребил, кто хоть раз даже обнял дружески. ..теперь вот ты! — Федька ткнул его пальцем в грудь.До Максима начал доходить весь смысл сказанного, болтовня Федьки о девках и женитьбе, и прояснились все события сегодняшнего дня. Вопреки всему в сердце билась радостной птичкой мысль: « Не желает Федька меня отпускать, даже с Государем повздорил, значит дорог я ему, пусть как друг только, а все же!», а после пришла на ум мысль другая: « Значит жениться надобно, чтобы ревность Государеву унять, да подле Феди остаться, не можно его одного на съедение псам бросать. Или то искушение мне и в монастырь следует уйти, от соблазна подальше?» *** Размышляя подобным образом, Максим заметил, что Федор примолк и опустил голову на сложенные на столе руки. — Федя, — потряс он его легонько за плечо, — ехать надобно, государь волноваться будет. Федька поднял голову, скользнул мутным, непонимающим взглядом по лицу Максима и ничего не ему ответил — он был уже совершенно пьян. Максим понял, что разговаривать с ним уже бесполезно, а надобно поскорее уводить его отсюда. Кое-как накинув на Федьку плащ, он кликнул Ваську. Грязной только присвистнул, увидев Басманова в таком состоянии и ухмыльнулся, уже представляя, как он расскажет опричным братьям, как воевода их чванливый набрался в кабаке, но Максим прервал его думы, кинув на стол горсть монет: — Подсоби-ка мне! — он кивнул на Федьку, — через заднюю дверь нас выведи, и чтоб ни одна живая душа не знала, чего и кого ты тут видел! — кроткий и тихий обычно Максим взглянул Ваське в глаза и угрожающе прошептал, — ежели кто чего болтать станет, так быстро отправится в подвал, с батюшкой моим потолковать, уяснил? И ты первый пойдешь! — видно было, что он не шутит, и на секунду Грязной заметил в глазах сына палача Скуратова тот же опасный блеск, каков бывал у его отца, когда он зачитывал Государю списки приговоренных к казни. Максим и сам дивился себе, откуда взялась в нем такая смелость и дерзость, видать дружба с Басмановым и для него не прошла даром. Вдвоем с Грязным они помогли Федьке, который еле стоял на ногах, дойти до коня. В седле сидеть он не мог, об этом нечего было и думать, а потому Максиму пришлось посадить его, как девку, впереди себя, придерживая его и прижимаясь к его спине. На улице была морозная ночь и по пути Басманов немного протрезвел и даже пошутил что-то насчет того, что верно Максиму так понравилось целоваться с ним, что он решил увезти его, как невесту. Однако Скуратову было не до шуток. Всем телом он прижимался к Феде, снова чувствуя эту опасную близость, мягкость и запах его волос сводили с ума, но он не позволял себе забыться, сейчас самое главное было — доставить Федьку в целости во дворец. Въезжая на царский двор, Максим и здесь успел припугнуть стоящих на воротах опричников, чтоб держали язык за зубами. Он скользнул взглядом по окнам и вздрогнул: у окна в своих покоях стоял сам государь и даже темная тень его показалась Максиму грозной и зловещей. На двор выскочил Демка, перепуганный, в одном тулупе, наброшенном прямо на рубаху, взглянул на Федьку, воскликнул: — Ранен Федор Алексеич? Ох, чуяло мое сердце… Максим усмехнулся: — Пьян он! Демка растерянно похлопал глазами, очень уж этот поступок был не в духе его хозяина. — Пьян? Так а… государь велел, как вернется он, немедля к нему чтоб направился. Оченно испужался он, как я рассказал, что случилося и что ты за ним поскакал. Нет и нет вас, государь уж собирался отряд на поиски отправить! Максим только порадовался, что государь этого сделать не успел, вот сором бы был на весь свет. Но приказ царский выполнять было надо и вдвоем с Демкой они все же повели сопротивляющегося Федьку к государю. Тот нес заплетающимся языком совершенную околесицу: — Не пойдууу я к нему, он не люююбит меня… я не… не причесан… отпусти, дурень! — пьяно прикрикнул он на холопа, — это… приказ… Дверь государевых покоев распахнулась и все трое предстали пред ним: взъерошенный, пьяный и оттого чересчур смелый Федька, еле стоящий на ногах, и держащие его под руки, ожидающие гнева царского Максим и Демьян. Демка и вовсе стал белее своей рубахи и даже взгляда от пола не поднимал. Государь окинул их взглядом, мигом оценив ситуацию, устало прикрыл глаза, кивнул на ложе: — Туда Федора Алексеича положите! Но Федька запротестовал вдруг, сделал шаг к царю и повис у него на шее. — Я не желаююю туда! Цареенькааа… Ну не отнимай Максимку у меня, гляди — он хорррошииий! Мне весело с ним! Не нужен я ему ничуть, до девок он охоч…тебя одного люблю, никого боле… не гони его в монастырь, солнце мое.. — Федя! — прикрикнул на него царь. Максим и Демка стояли как столбы, замерев от дерзости и откровенности пьяных федькиных речей. Максиму на секунду показалось, что сейчас государь просто отправит их всех троих на плаху за устроенный в его покоях балаган. Федя замолчал, но продолжал висеть на государе, и обиженно сопел, уткнувшись носом в мех его шубы. В жарко натопленной опочивальне Басманова совсем развезло и начало клонить в сон. Иван Васильевич легко подхватил его на руки, донес до постели. Кивнул Демке, тот мигом подскочил, принялся разувать и раздевать спящего уже хозяина. Сам Иван Васильевич присел за стол, потер виски устало, подозвал к себе Максима, заговорил серьезно: — Помню я, Максим, про твою просьбу из опричнины отпустить тебя, грехи наши великие замаливать, — он вздохнул, — да не могу покамест. Не время сейчас нашу братию покидать. Как игумен нашего монастыря, опричного, послушание тебе назначаю — подле брата Феодора будь, да глаз с него не спускай, чтобы глупостей не натворил! Тебе доверяю, — он снял с пальца перстень золотой с высеченным искусно крестом и словами 90го псалма, Максиму протянул, — благодарствую, боярин Скуратов, что Федора в беде не бросаешь. Не забуду того. Об ангельском чине томишься? Так ангелом-хранителем будь, Максимка, — усмехнулся государь, — присматривай за мальчиком моим.