горчить

      Морок огня близок и далек, одинаково заманчив и отрешен.       Подсвечник у края стола, стол — прямо по направлению обессмысленных глаз.       Впервые Альберт так опасливо и пусто взирает на жёлтый, как двухдневный синяк, свет. Ему приемлемо глядеть на дрожь свечи, но не на свою собственную, не на елозящее упорство у левого плеча.       Но как бы он ни прятался в картинах комнаты, умасленный шёпот никнет к уху.       — К тебе склонен с улыбкой Бог…       От этого жарко у щеки, в щеке, в сосудистой сетке. Все, что способно сокращаться, жмется от стыда и непринятого наслаждения.       Вряд ли бы Альберт определил загнанность чувств как смущение. Сложно понять, что подобает стесняться пьяных насмешливых стихов. Как и то, что не благопристойно позволять другому разумному существу подобное. Особенно если то существо — одноутробный брат. Но волнует далеко, совершенно не это.       Память у Самуэля назло хорошая. Не притрагивается к книгам месяцами, но когда берётся за них, проявляет прилежность к словам. Только для того, чтобы вот так надавить, захмелеть от домашнего вина и врезаться в тело, неготовое ни к чему, кроме как убийству.       «Сомневаюсь, что в тебе осталась хоть какая-то эрудиция».       «Спорим?!»       «Попробуй».       «Тогда слушай…»       Альберт косит в сторону. Темнота сглаживает Самуэля, осторожно маскируя, словно укрывая от наказания или — излишнего внимания. Даже если не смотришь — ощущаешь, принимаешь мнимым боем, на деле — безропотно.       Альберту будто бы нет дела до мужских губ на шее. Едва ли он дышит, проглатывая воздух редко, в случае острой нужды, по большей части оставаясь замершим. Только глаза приманены огнём тонкой свечи.       — Сын Каина, твое мученье изведает ли свой конец?       Елейно и так просто, без смысла, с отлётом веселья и тепла. Душно, при рубашке одной — душно; Самуэль вовсе приодет до пиджака, застегнут на все пуговицы. И развязан вопреки, находя выступ братской вены упоительным. Он даже не целует — ластится, колется и нависает приговором. Но стоит ему разомкнуть рот и настоять, как Альберт со страхом сжимает тощую ладонь на чужом плече.       Белый агнец с кровью на белоснежной морде. Противоестественное зрелище. Не кровь — образ жертвенности. Клыков у ягнят никогда не водилось, здесь же ещё и остры.       — В голодном чреве твоем как будто лает пёс.       Альберт сжимает пальцы в кулак то ли стягивая его пиджак, то ли умоляя сохранить все как есть. Без унизительного оголения, бóльшего умысла, чем простое издевательство. Если брат мог бить, так почему же не может ударить нежно, как сейчас, чтобы проявить превосходство над чужой жизнью? «А! Так все-таки ты спал и видел, чтобы тебя употребил родной брат? Ты отвратительный, ты убогий…».       Если только он и ждёт того, чтобы Альберт принял его, для обличения и злого розыгрыша, то… Выдох случается больным — от всплеска приятных тревог, которые ускоряют сердце. Самуэль царапает жёсткой ладонью внешнюю сторону шеи, стараясь делать это мягко. Как будто присмиряет одичалого зверя. Действует вопреки успокаивающе, и Альберту тяжело признать, что такое воздействие способно помочь.       — Ты не тревожься, когда услышишь зов любви.       Строки кажутся чушью, особенно когда те подло ложатся на внутренний струп.       — Заткнись, заткнись, заткнись…— Альберт хватает Самуэля у затылка, набирает вихри волос, чтобы сделать больно.       Шипение сквозь зубы беззлобное, даже довольное, пробуждающее охоту до новых чтений. Самуэль тычется в широкую, но слабую грудь, не рискуя поднимать чёрный взгляд — спугнуть Альберта легко, собраться на повторное безумие почти невозможно. Самуэль не знает, на какую еще храбрость или безголовость способен. Голова эта отрывается от временного пристанища, тянется ближе, в близость уже запредельную. У Самуэля тяжёлые веки и глубокие тени под ними. Но губы живые, плотные и умелые. Альберт не находится, чтобы ответить. Только принять, дрожа как скиталец на равнине смерти. Брат проявляет странное терпение. Он не получает ничего, кроме сжатости и напряжения, но продолжает приминать чужой рот. В нем много томности и знания, почти покровительственного обращения, которое задевает только наполовину. Другая же половина изведена до желания.       Задиристый юноша бросал в него камни насмешек и осуждения. Красивый мужчина уделяет ему свою красоту и опытность. Грех подан виноградом на серебряном подносе. Альберт склонен к нему и без того, а теперь страстно алчет с рук Самуэля — ничьих больше. Впервые брат так однозначно выдает свои намерения, возбуждая больше, чем естество — мировое одиночество.       — Умножен Богом… — возобновляется стих, переходящий в наглость. Он разводит высокие колени, чтобы вторгнуться и упереться своим коленом между ног, — твой род.       Альберт взирает через пелену оцепенения, неуверенности и самоненависти. Разве он доверяет Самуэлю? Разве он хочет, выгибая спину, расправлять плечи из-за неумещающегося в себе удовольствия? И перед кем — перед ним?       Именно перед ним, гордым и недоступным человеком, который смеется над нищетой брата, который замахивается как в последний раз, который горит в разы сильнее, чем жалкая свеча на столе. Альберт больше не смотрит на нее. Он с сомнением, но с такой жадностью прислоняет ладонь к крепкой груди. Из нее если и хлынет кровь, то струей вверх. Самой теплой и вкусной. Бодлеровские стихи вяжут на языке восторгом, поскольку Альберт любит именно их. Когда-то давно он одалживал пару томов именно брату. Он покорнейше читал их, а потом говорил, что ничего не понял, а оказывается… Просто врал.       Самуэль подхватывает неистовость, распуская свои пуговицы и завязи, становясь неразборчивым в объемах ткани. Затем следует конкретика оголенной кожи. Затем — наступление, ещё более откровенное, от которого Альберт не отрывает блестящих глаз. К красоте присовокупляется сила. Он может дотронуться до нее, проскользить по твёрдости предплечий, ощутить торс у своего дрожащего живота.       Нелепый шейный бант распускается Альбертом только для того, чтобы стать переброшенной петлей. Немость пальцев сошла.       Концы атласной ленты прилегают друг к другу и начинают давить. В горло врезается резь и духота — Самуэль доволен неожиданным откровением. Наверное, так убивают свою ничтожность, чтобы возомнить себя божеством над смертным. Это томительно-прекрасно — видеть, что Альберт способен на нечто столь пылкое.       Перемена кажется примечательной; Самуэль хочет запомнить ее со всех сторон, доселе невиданных. Ведь как бы ни терзал его Альберт, все происходит по его воле, замыслу и расположению. Риск создан его хмельной изнанкой.       Удушье маленькое, как и бег пальцев по расстегнутым застежкам жилетки, но такого порыва хватает, чтобы случиться томному вздоху.       То, что Альберт сжимает полосы ленты, чтобы придушить — самая пышная тризна. Голос пропадает в беззвучии при каждом новом стяге, оставляя место только для насмешливого сложения губ:       — Ты по дорогам… влачи… с семьей свои стопы…       Самуэль безоружен, в положении еще более постыдном, чем его любовник, вокруг которого творится шутовское поклонение. Даже распущенный ремень и суета за ним не кажутся для Альберта напастью, пока под пальцами ходит чужой позвоночник. Тот, который он вырвет, если спелость греха начнет горчить.       Альберт знает это стихотворение наизусть, заканчивая пропущенное клином мыслей и — удавленным стоном под собой.

«Сын Авеля, в болото

Лечь плоть твоя осуждена!

Сын Каина, твоя работа

Как следует не свершена.

Сын Авеля, пощад не требуй,

Пронзен рогатиной насквозь!

Сын Каина, взбирайся к небу

И Господа оттуда сбрось».