серобуромалиновый

       выжженное солнце сонным маревом ложится на лицо бомгю, выходящего из круглосуточного магазина в околорассветные часы. голову застилают мысли, словно горизонт застилает туман; думать не хочется, но вынужденно думается, и ничего тут не сделаешь.  банка ягодного пива обжигает ладони холодом, и бомгю думает, что заболеть будет невыгодно, в тот же миг щелкая жестяным колечком.  заболеть невыгодно, но в разы невыгоднее — показаться перед людьми несчастным.  низкий градус стелится не только по подмерзшим улицам, но и по клеткам тела бомгю. щеки розовеют и разит от него не дешевым алкоголем, а ликеро-вишневой жвачкой, от чего в голове становится удовлетворительно пусто.  очередной день начинается правильно. так, как начинается и всегда.  - понятие правильного перед бомгю стирается в тот момент, когда он теряется между тем, кем он является и нет. с самоосмыслением и определением у него всегда были проблемы, поэтому теперь нет ничего чуждого в утренних ритуалах, обозначающих лишь прискорбную алкогольную зависимость. бомгю до отвратительного потерян. у него всё просто: если на карту падает сумма за очередную разовую работу, то жизнь удалась. редакция текстов на дому помогает выживать и питаться чуть чаще, чем один раз в день. от того и жизнь становится ярче, и улыбка сияет так, будто он заполучил в карман миллион. но сияние чаще всего отсвечивает флуоресцентом, и миллион в кармане оказывается не более, чем фальшивкой.  бомгю учится на филологическом, изо дня в день вступая в жесточайшую битву с корейским языком. проблема лишь в том, что выигрывает явно не он. и жизнь, вроде бы, весьма прозаична: оплачиваемая родителями учеба, фриланс, полупустой холодильник и единственное, самое дорогое — стопка зачитанных книг и сборник стихов собственного сочинения. но бомгю всё устраивает, кроме одного: ему не с кем делить купленные на двоих кружки и гулять по набережной, прогулками по которой он дорожит.  а делить с кем-то хочется. с кем-то, кто носит невозможно мягкие на вид водолазки, остается следами тяжелых ботинок в аудиториях и пишет статьи в университетскую газету, которые бомгю зачитывает до дыр. но это, знаете, как мешать серый с ярким малиновым. совершенно неправильно.  серость застилает границы, и эту его отчужденность, густо покрытую пылью, бомгю еще пытается лишить серьезности. он говорит себе: «тебе двадцать один и это не закат», но в груди свербит похлеще шуруповерта, а наркотический шлейф знакомого парфюма заставляет слезиться глаза.  просто ёнджун — это черное пальто в пол и кейс с дорогущим макбуком в мраморной отделке, когда бомгю — это картонные стаканчики с быстрорастворимым кофе и проездной билет на метро. бомгю на ёнджуна просто не хватит, ёнджуна на бомгю — слишком много и дорого, чтобы стараться обратить на себя его внимание(даже если бомгю и пытался).  он говорит: «здравствуй, бомгю-йа» и цепляется зубами за трубочку от айс американо, а бомгю успевает за эти пару секунд рассыпаться на частицы и собраться заново во что-то совсем кривое — такое, каким его не видит никто. тем более ёнджун. особенно он.  бомгю не по себе от осознания, что он что-то к кому-то чувствует. заставляющее ломаться ребра и позвонки хрустеть под давлением неизведанных переживаний. и если симпатию к девочке из параллельного класса, стукнувшую в голову, когда ему только исполнилось девять, он еще может понять, то это — точно нет. однозначно нет.  каждая улыбка ёнджуна — это ежевичный джем, который так любил бомгю в детстве; это разбитые в кровь коленки и прятки в высокой траве за домом; это то, что принято называть первой любовью. странная аллегория, но ёнджун сам по себе — любовь. трепетная, горячей лавой отдающаяся где-то за грудиной: такая, какой её привыкли знать подростки и трактовать по-своему. особенно романтичные объясняют её цветущими внутри садами и роем цветных бабочек, но бомгю далеко не романтик и бабочек, если быть честным, немного побаивается.  бомгю не романтик, поэтому ёнджун для него — это разобранные на аккорды песни курта кобейна, расцветающие кровяными кляксами струнные ноты, прыжки в холодное озеро с разбега и жаркое, жаркое лето, хотя на улицах города белыми хороводами кружит снег.  .  у них всё не по-человечески. не так, как у других, и это если не особенно, то определённо неуклюже и чуточку по-детски.  бомгю просто не для ёнджуна. у него за пазухой охапка незаточенных карандашей, которыми он исписывает каждый попавшийся под руку клочок бумаги, пальцы все в сияющем серебром на солнце грифеле, хотя он пишет далеко не картины, и в сердце совершенно колючая стая журавлей, улетающих на далекие юга зимовать. она колючая, потому что бомгю колючий сам; он уворачивается от тонких пальцев ёнджуна и стреляет ледяными взглядами, хоть это всё и поддельное.  а ёнджун легко улыбается, призрачно проводя рукой по спине младшего, и уходит, оставив за собой лишь след парфюма и звенящий в ушах скрип тяжелых ботинок.  и бомгю думает, что если не по-человечески, то это только у него самого, а не у них; он себя боится. в голове у бомгю бывает шумно. каждый угол заполняют тысячи шустрых тараканов-мыслей, кричащих ни о чем и обо всем одновременно. и в комнате под названием сердце в такие моменты пахнет сиренью и озадаченностью. это как у агаты кристи: ни за что не догадаешься, кто из героев окажется виновником всех бед. так и с мыслями. не знаешь, за какую из них зацепиться, лишь бы не было больно.  а больно бомгю почти постоянно. он не понимает, почему, но ему кажется, что он сам всё придумывает. что фантомная россыпь ударов по внутренностям — это галлюцинации, проявляющиеся на фоне недосыпа. еще думает, что это все от одиночества, которое он даже не пытается ничем скрашивать. кроме холодящих пальцы ягодных банок в предрассветные утренние часы. за него всё делают и без его жалких попыток. но, думается бомгю, этого недостаточно. - — здравствуй, бомгю-йа, — от ёнджуна пахнет книжными чернилами и совсем немного краской для волос.  на голове у него — розовый пунш, усыпанный блестками; бомгю засматривается буквально на пару секунд, задерживает дыхание, но виду не подаёт.  — привет, хён, — сипло отзывается он в ответ и опускает плечи, не отрываясь от созерцания раскрытого учебника по менеджменту.  бомгю хочется этот пунш попробовать.  — выглядишь подавленным, — ёнджун цепким взглядом обводит фигуру в оверсайз худи с каким-то непонятным принтом из разряда психоделики и хмурится. бомгю вздрагивает.  конечно, он будет выглядеть подавленным. с чего бы ему не?  на самом деле, всё довольно прозрачно: бомгю с ёнджуном сталкиваться не собирался ближайшие пару дней уж точно. тщательно избегал, скрываясь с закромах университета, и уходил с пар раньше всех, дабы не напороться на старшего. очевидный проигрыш в понятной одному лишь бомгю игре теперь отдается на языке малиновой кислотой, потому что вот он ёнджун: склоняет свою ягодную голову на вычищенное плечо черного пальто и смотрит с еле различимым волнением. — всё в порядке, хён, — бомгю с трудом прокашливается и смотрит на цифры в верхнем углу разблокированного смартфона. — у тебя пара, хён, ты опаздываешь. и поднимает на ёнджуна взгляд, полный внутренних противоречий. серый с малиновым далеко не самое лучшее сочетание, правда ведь? совершенно бредовое. — верно, — ёнджун напряженно выдыхает, — до встречи, бомгю-йа. когда он уходит, бомгю тайком наблюдает за сдуваемыми ветром яркими прядями и твердой походкой, за которой совсем не видны переживания, прорисовывающиеся на светлом лице ёнджуна. серый и малиновый. никаких совпадений. - в детстве, когда желание вставать на рассвете было неиссякаемым, а игры в догонялки с кузнечиками — лучше всех компьютерных, бомгю не задумывался о том, что и как будет правильнее. детям живется в разы спокойнее и легче с незатуманенным мыслями разумом, и бомгю, если честно, даже завидует.  лето в отдаленном от города частном секторе всегда проходило насыщенно: группы цветных панамок целыми днями горели на солнце, звонко раздавались мелодии детского смеха и где-то расстроенный плач, но это было совсем не критично: все обиды забывались спустя пару минут и всё начиналось заново. рассветы, кузнечики, догонялки.  их семьи дружили еще до их рождения. можно сказать, что встреча бомгю и ёнджуна была предначертана еще до того, как они появились на свет, и здесь ничего нельзя было изменить.  просто в один момент ёнджун стал для бомгю старшим братом — тем, кого у него никогда не было. названный старший брат всегда был рядом и защищал от обидчиков, потому что пятилетнему бомгю необходим был такой защитник, как восьмилетний ёнджун: сильный, смелый и совершенно бесстрашный. бомгю восхищался и был рад каждому дню, проведенному в компании ёнджуна.  но рано или поздно это должно было случиться: ёнджун отдалялся. взрослые твердили ему, что тот становится старше, а бомгю еще слишком маленький, чтобы зарываться на пару с другом в учебники и играть в игры, в которые играют дети постарше.  в пятнадцать лет, подрагивая на августовском ветру, бомгю провожал ёнджуна на учебу в столицу: туда, где сбываются мечты. было отчего-то больно, но бомгю не придавал значения. он не понимал, что чувствовал, но знал точно: и душа, и сердце хотели бежать вслед за уезжающей машиной, но ноги будто приросли к потрескавшемуся асфальту и не сдвигались с места.  и бомгю не знает, зачем поступил на филологический: тот же факультет и университет, тот же город, вот только ёнджун — другой. а может, бомгю просто не хочет признаваться себе в том, что сбежал из маленького города только потому, что ёнджун в сеуле: такой же родной и близкий, но из-за прошедших лет в разлуке теперь далекий и неизведанный.  ёнджуна хочется читать и наслаждаться страницами витиеватой истории, но бомгю едва ли имеет на это право. даже если ёнджун всё ему позволяет: и читать, и наслаждаться. бомгю не хочет замечать. было бы чудесно, не будь у бомгю проблем больше, чем одна в лице необъяснимой тяги к другу детства. каждый его день — это сотканные из пыльных загородных дорог сомнения, оседающие гулким шумом мыслей-автомагистралей, от которых не сбежать. они все в его голове. - в один день в руках бомгю оказывается пачка ричмонд, и неумело зажженные легочные стрелы заставляют его закашливаться табачной россыпью шоколадной крошки. бьют на поражение. пунш теперь отдает совсем не желанными ягодами, а отравляющей легкие молочной сладостью. — не знал, что ты куришь, — ёнджун появляется, когда кашель сходит на нет: бомгю затягивается отчаянно, будто решил не снять стресс, а себя задушить. малиновый смешивается с бурым, и всё это так неправильно, думает бомгю, — я тоже не знал, хён. совсем не так, как нужно. ёнджун заслуживает быть счастливым. и явно не с серым, совершенно отравленным своим существованием бомгю. - у ёнджуна к бомгю — странная нежность, прослеживающаяся в покупаемых тому обедах, поглаживаниях волос невзначай, теплых взглядах и пропитанных сладким сиропом: «ты молодец, бомгю-йа» и «у тебя прекрасно выходит».  и ёнджун всё видит: обреченность, с которой бомгю сталкивается изо дня в день; рассыпающиеся в прах счастливые улыбки и тонкие пальцы, усыпанные грифельными созвездиями.  он не вмешивается, но видит всё вдоль и поперек. у него самого в голове свой личный бардак, чаще всего состоящий из растрепанного бомгю, промокшего под дождем до нитки, с трясущимися губами и жмущегося к ёнджуну в попытке согреться, и совсем немного из приближающейся сессии, которую он несомненно сдаст. но большую часть его мыслей всегда занимает бомгю — расстроенный из-за любимой разбитой музыкальной шкатулки, подаренной ему отцом на тринадцатилетние; бомгю, неловко переминающийся с ноги на ногу в аэропорту и ожидающий встречи с ёнджуном в новом городе. бомгю, улыбающийся ярче солнца. провожающий его в путь взросления и отпускающий с видимым сожалением. любой бомгю. и это, если честно, иногда бывает больно. совсем немного сыро, холодно и грустно.

the grass is greener over here you're the fog that keeps me clear re-inventing what we knew take the time and i'll be true you're the reason i feel pain feels so good to feel again

бомгю думает, что стая журавлей, оставшаяся пережидать зиму у него в голове, без сожаления и с извращенным удовольствием размозжит ему череп своими острыми крыльями. до того в голове шумно: мысли искалывают его изнутри противоречиями и страхами. из зеркала на бомгю смотрит вялая пародия на него самого: бездны челленджера под глазами весело повествуют о трехдневной бессоннице, а потрескавшиеся губы и потерянный взгляд лишь дополняют картину. он ничего никому не должен, но внутренности почему-то скручивает и ядовитая желчь подкатывает к горлу: жизнь ждёт от него действий. дрожь в пальцах скрыть с трудом удается, а на ослабшие ноги сил уже попросту не хватает. ёнджун смотрит так, будто бомгю с минуты на минуту скроется за мутными слоями стратосферы: распадется на молекулы и не оставит никакого права выбора, затерявшись где-то в чертогах космических путей. — понятия не имею, как я без тебя здесь жил, бомгю-йа, — смаргивая с ресниц многолетние сожаления, ёнджун касается впалой щеки со всей присущей ему осторожностью, — не думай, что я разревелся, это просто… иней. на улице удивительно морозно сегодня, не находишь? у ёнджуна щеки покрыты сахарным румянцем, размытым влажными дорожками. и выглядит он очаровательнее всех на свете; выглядит так, будто создан только для бомгю. у бомгю руки дрожат уже совсем не тайно, и он разрешает себе провести по усыпанной мурашками шее ёнджуна, заворожённо оказываясь кончиками пальцев в ягодных волосах. становится спокойно. — я и не собирался думать, — шепчет бомгю. потому что думать рядом с тобой у меня совсем не получается, хён. и я в тебя, кажется, совсем неиронично влюблен. озвучивать не приходится: в одно мгновение краски сливаются воедино. ёнджун побежденно осыпается на губах бомгю снежинками сублимированной малины, и бомгю чувствует себя околдованным: пунш на вкус оказывается ожидаемо мягким и до умопомрачения сладким. совершенно особенным. бомгю спустя долгое время наконец чувствует себя цельным. рассветные часы он встречает с теплым дыханием между ключиц, поглощенный разглядыванием бордовых прядей на подушке рядом. созданный на двоих цвет — их общая творческая работа, исписанная стихами книга. и, бомгю уверен, она — безусловно исключительная.