Голубых кровей

      Княжеская кровь сочится сквозь пальцы.       Бежит сквозь пальцы.       Хлещет так, как однозначно у людей быть не должно.       И совсем не голубая она, эта кровь, как всяким там князьям положено, а самая обычная. Тёмно-алая.       Миха трезвеет в ту же секунду, когда видит, как у Андрюхи из предплечья хлещет фонтан, он ещё никогда в жизни так быстро не трезвел.       И впервые в жизни так сильно пугается.       — Князь, ты охренел, что ли, — рявкает быстрее, чем успевает что-то подумать, — ты чё делаешь-то, блять?!       Вокруг смешиваются чьи-то голоса, свет, тень, дребезг вагона и тихие Андрюхины смешки-стоны, и перед глазами нездорово мерцает фонарь — если не закурить, то Миха тут же рядом свалится, больной ублюдок, крови никогда не видел, что ли. Он трясущимися руками достаёт сигарету и глубоко затягивается, прогоняя тёмную пелену перед глазами.       — Руку ему зажми! Руку подержи ему, я сейчас…       Князь улыбается бледной, жутковатой улыбкой — не улыбкой даже, ухмылкой, и Михе кажется, что ему лыбится сама смерть. И ему пиздец как страшно.       Потому что это не самому с крыши прыгнуть, это не самому ширяться чем попало и где попало, это даже не самому вытворять какую-то немыслимую херню, — это же Андрюха, это же Княже, его Княже, который не может вот так просто взять и вскрыться с нихуя. Только сейчас Миха замечает, что из окна свищет ветер, уши закладывает от грохота вагона, а на полу валяются осколки: ну вот и зачем ему понадобилось окно бить? Кретин. Самый настоящий кретин.       — Слышь, Андрюх, смотри на меня, — истерически сбоящим голосом требует Миша, сжимая пальцы на его предплечье. Тряпка — что это? платок? кто-то от рубашки кусок ткани оторвал? да неважно — моментально пропитывается кровью, кровь хлюпает под пальцами, кровь, кажется, заливает всё вокруг — или же Миха просто королева драмы, Андрюха всегда любил так говорить.       Любил.       Не любил, любит же!       Миха в отчаянии рычит на самого себя.       — Не смей сдохнуть, Княже, ясно? — свободной рукой он поворачивает к себе его лицо с медленно стекленеющими глазами. — А ну смотри сюда! Не отрубаться!       — Мих, — губы у Князя едва шевелятся и снова замирают. Миху прошивает ужас. Кажется, что с момента, когда Андрей уходит в тамбур покурить, проходит целая вечность, и Миха успевает раскаяться во всём: в том, что сорвал ему такую восхитительную байку (ну правда, смешно же было бы, если бы Миха сам додумался его навестить), в том, что ни разу за его службу так и не удосужился смотаться к Андрюхе, в том, что, наверное, вообще всю жизнь был… недостаточно.       Андрей ради него в пекло лез каждый раз. А он… а он что?       Бегал всё время и, пожалуй, порой даже специально делал так, чтобы Андрей за ним шёл.       Проверить: пойдёт или нет?       А он ведь и правда всегда шёл.       — Андрюш, — стянутая с себя модная куртка делает оборот вокруг повреждённой руки: Михе, если честно, плевать, что добытые потом и кровью нашивки с Buzzcocks и иже с ними сейчас тоже пропитаются кровью, да и хер бы с ними, главное, чтобы Андрюха не отключался. Миха сжимает чужую руку до боли в собственной, гладит его по плечу, касается пальцами подбородка, вынуждая держать голову прямо, зарывается в волосы — чуть взмокшие на затылке, но по-прежнему мягкие и самые приятные на свете. — Ты как?       — Как, как. Сдохну тут сейчас, — Княже вяло смеётся и закашливается, заставляя очередную толпу мурашек пробежать по горшовской спине. — Будешь зато… единоличным лидером. Круто же, Мих.       От чёрной шутки — они и не такое шутили, на самом деле, но не сейчас же — Миху передёргивает и накрывает очередной волной ужаса.       — Мудак! Завались, придурок, — в исступлении выпаливает Миха. — Не нужно мне никакое лидерство, ёбаный ты в рот, не смей сдохнуть, не смей!..       Голубые — потемневшие — глаза закатываются сами собой.       Блять, нет, нет, нет.       — Я сам тебя с того света вытащу и убью, если ты сейчас сдохнешь, — Миха рычит и встряхивает Андрея за плечи, запоздало спохватываясь, что так наверняка ему будет ещё больнее. — Не засыпай!       Хочется извиниться.       Зачем-то хочется вообще за всё попросить прощения, только не умирай, Княже, я сделаю всё, что ты скажешь.       — Не засыпай, Князь!       — Харе орать, Мих, — тихо, словно издевательски. Княже умеет издеваться, ох как умеет, если захочет, Миха точно знает.       Ну да и он сам не лыком шит.       — Я тебе ещё и не так поору, — угрожающе шипит Миха, зажмуриваясь на секунду и призывая всю смелость, которой недоставало раньше. Сейчас-то что уж. Он подаётся вперёд прежде, чем успевает как следует подумать и всё взвесить, да и не о чем тут думать, это удел Князя — думать и рассуждать, а Михина задача проста и понятна — не дать ему отключиться. Выбор способов — это уж его дело.       Даже если подобное он представлял совсем не так.       — Блять, — выдыхает он — не молитва, конечно, но смелости тоже придаёт — и рывком впечатывается губами в приоткрытые княжеские губы.       Вздрагивает всем телом.       Сжимает его плечи, сминает в кулаке чёрную футболку с волком — да что за мода такая, Княже, ёбтвоюналево, — шумно выдыхает в поцелуй и старается не думать о том, насколько охеревший огонёк мелькает в затуманенных глазах напротив.       Этот паршивец ещё зыркать на него будет, поглядите-ка.       Ну ничего, поправится — Миха с ним ещё не так поговорит, умирать он собрался, сволочь.       А пока — пачкаться в его крови, обмениваться слюной, неловко и исступлённо кусать мягкие губы, словно подросток в первый раз, придерживать его, чтобы совсем уж не распластался по полу в алой луже, обводить кончиком пальца точёный нос и скулы, силой удерживать его сознание, даже если для этого придётся растерять остатки гордости. И призрачные надежды хотя бы попытаться не спалиться. Впрочем, что уж тут. Всё равно поздно.       — Бля, Мих…       И договорить Андрей не успевает — потому что следом после нескольких бесконечно долгих секунд нежности Миха от души влепляет ему затрещину.       — Только, сука, посмей, ясно?!       Андрея почти выключает сразу же, как вновь распахивается дверь тамбура, и Мишу отпихивают в сторону, не обращая внимания, что и у него каким-то хером лицо запачкано кровью, а глаза нездорово блестят: видимо, к его ебанутому виду уже давно привыкли. Да и похер, честно, главное, чтобы теперь до больницы успеть.       Голоса. Вспышки. Табачная горечь на губах.

***

      Андрей не помнит приблизительно ни хера: у него адски болит рука, болит голова, болит даже вена на левой руке — с ней-то что? наверное, кололи, а он рыпался, вот и болит.       Да чтоб ещё раз.       Чтобы ещё раз он до такого допился…       Он со стоном садится на кушетке и думает, что сдыхать ему не хочется совершенно.       Когда слушает врача — хочет жить раз в пять сильнее.       Вот ведь кусок идиота.       А Миха? Михе, может, тоже надо было садануть разок по стеклу, глядишь, и расхотелось бы умирать, кабы на волоске от смерти повисел разок и видел её своими глазами. Если б только с ним такое ещё прокатывало.       — Там Горшок чего-то чудит.       Ну конечно.       Кому же, блядь, ещё с этим разбираться.       Князю иногда кажется, что вылавливать горшовскую жопу из неприятностей в один прекрасный момент вживляется в его ДНК, становится неотъемлемой частью его самого. Не то чтобы он возражал, не то чтобы по-настоящему хотел когда-то плюнуть на всё и сказать, мол, всё, дальше ебись как хочешь, только теперь без меня, — но внутри вскипает жгучая обида, такая детская, глупая, совершенно наивная.       Обида на то, что Миха с утра в больнице не обнаруживается — а ведь его с того света вытащили, и ему страшно, блядь, в самом деле страшно — и хочется, чтобы Миху увидеть первым, чтобы так же поныть Михе в плечо, что он испугался, что сдыхать он вовсе не планировал, и чтобы Горшок ему что-то утешительное сказал в своей чуть грубовато-нежной манере. На то, что Миха опять вытворяет хер пойми что, — Андрей уверен, что это исключительно для того, чтобы привлечь его внимание, потому что словами через рот на некоторые темы они вообще никогда в жизни не разговаривают, а стоило бы, вместо того чтобы опять осколками резаться и громить всё, что под руку попадётся, да не так, Мих, это работает, не так!.. На то, что в голове болезненными белыми вспышками фокусируются вчерашние моменты, которые больше тянут на последствия выпитого и, наверное, глюканы от кровопотери: потому что Андрей помнит, как вчера у Михи угасла улыбка, стоило ему поулыбаться Агате, как тот расстроенно, разочарованно, потухше сообщал, что не было такого и не навещал он его никогда — хоть бы подыграл, друг! Потому что Андрей прекрасно понимает, что это такое.       И злится на себя и на Миху заодно. Пока хоть у одного из них не появится смелость, чтобы наконец нормально поговорить, это так и будет продолжаться.       Да только вот после вчерашнего — того, что было в тамбуре — чёрта с два они теперь нормально поговорят без закидонов.       Потому что Андрею его убить хочется за то, что для решительных действий ему потребовалось почти сдохнуть, чтобы Миха наконец перестал тянуть кота за яйца и сделал хоть что-то, потому что, честно, Андрюша уже заебался принимать решения за них обоих.       — Мих, ну вот что ты опять исполняешь? — к тому моменту, как бледный, злой, вымотанный и примерно на семьдесят пять процентов состоящий из боли Андрей пересекает порог интернет-кафе, раздражение приближается к критической точке.       Ну, понятно.       Миха тоже хорош.       Что ж, вполне в его стиле — музыку прибавить, впечатления на максимум выкрутить, сбежать в толпу, чтобы его собственные мысли не нашли. И сейчас сбегает тоже, потому что боится. Боится, что с Андрюхой что-то не так будет. Боится, что Андрей вспомнит — и что не вспомнит. Боится, а потому и себя не контролирует.       Миху несёт.       Несёт без тормозов — он в полузабытьи кричит что-то о группе, о творчестве, о том, что, мол, Андрей его стиль себе спиздить решил, да только за всем этим отчаянно сквозит завуалированное «мудак, я едва не потерял тебя». Злится, потому что ничего больше сделать не может.       — Не твоя тема, Андрюх! Ну не твоё это, — даже не снижая голоса.       «Оставь мне саморазрушение, а сам — просто живи».       — Не твоя роль, не идёт тебе! — запальчиво, громко, на разрыв, и не будь ему так стыдно, наверняка бы бессильно разревелся.       «Тебе не идёт быть мёртвым».       — А ты чё смерть-то дразнишь? Сам меня с края стащил! Думаешь, раз ты голубых кровей, Княже, блядь, то тебе поблажки какие-то будут?       «Ты мне нужен, кретин, нужен, нужен, нужен».       — Мудак! — кричит Миха, сжимая пальцы в бессильной ярости, всаживает кулак в стену — на костяшках тут же начинают проступать капельки крови.       Эту бы кровь с Андрюхиной смешать.       Поклясться, как в стародавние времена, на крови, что он всегда ему дороже всех будет, только не расцепляться, не распадаться, не расходиться.       Поклясться, что не отпустит никуда, что если ему хочется всякую хуйню творить, то пусть творит, только не сдыхает.       Где-то в голове проносится истерический смешок. Сколько раз, Мих, он тебе говорил то же самое?       — Миха, да ты себя послушай, — глаза у Андрея кажутся почти инфернальными в сумрачном освещении и свете мониторов. — Я очень надеюсь, что ты угашенный!..       «Потому что на трезвую хер из тебя что вытащишь», — в бессильной злости мысленно продолжает он и вылетает из комнаты, напоследок хлопая Миху по плечу и ожидая, что сейчас поймает ответный удар.       Которого почему-то не следует.       А он-то, идиот, надеялся на адекватный разговор.       Адекватный. Ну-ну.       «Я со вчерашнего ничего не помню, Мих, а вот тебя помню. Может, расскажешь, что у нас в тамбуре произошло? Может, пояснишь, какого хуя у тебя ревность взыграла? Может, всё-таки объяснимся?»       Как пятнадцатилетки со своей подростковой драмой, честное слово.       Миха чертыхается и вылетает в коридор вслед за Андреем. Попали в самое сердечко?       — Ты куда пошёл-то, — Миха хватает его за здоровую руку, сверкая глазами — те ненормально блестят, но зрачки расширены только от полутьмы, не от веществ и не от алкоголя.       Княже читал, что зрачки расширяются, если посмотреть на того, кого любишь.       Держи карман шире. Любит он, конечно.       — Ты меня ударил, — припечатывает Андрей, здоровой рукой толкая Миху к стене и не давая вырваться: тот, кажется, такого поворота не ожидает, потому что у зрачков проскакивает паническая нотка. — Вчера в тамбуре! Что было до этого?       — Ничего не было! — выпаливает Миха, вжимаясь лопатками в стену. Вот и сказочке конец.       — Да что ты, — шипение рвётся сквозь зубы не хуже змеиного. — Не ори, блять, я тебя прошу, и так сдохнуть от мигрени хочется. Что было до этого, Миха?       — Андрюх, да ё-моё!..       Миха отчаянно пытается соврать. Князь же видит, всё насквозь видит, — улавливает беспокойный блеск в глазах и неровные интонации, а ещё то, как он судорожно облизывает губы и на секунду съезжает взглядом на губы уже его, Андреевы.       Ясно всё.       Значит, по-любому не примерещилось.       — Мих, давай по-хорошему, — угрожающе рычит Князь, испытывая что-то среднее между благодарностью за то, что Горшок хотя бы перестаёт вести себя как полный неадекват, и желанием прямо здесь надавать ему лещей.       — Да чё по-хорошему-то? — почти с отчаянием спрашивает Миха, вцепляясь пальцами в его запястье — и держит, не выпускает, словно прямо сейчас потерять боится.       — Миха, блять, один раз! Всего один!..       Андрею хочется высказать ему всё. В смысле, вообще всё: начиная с того, как он заебался за ним бегать, и заканчивая тем, что жизни своей уже без этого не мыслит. Высказать, что надоело ходить вокруг да около, надоели эти долгие переглядки, которые уже все вокруг замечают, одни только они наконец поговорить нормально не могут. Высказать, что Миха со своими фокусами уже всю душу из него вынул, а вчера ещё и буквально — Андрей так себя и чувствовал, когда его шершавые губы целовали так, как никто и никогда. Высказать, что если он Михе дорог, то можно так и сказать, по-нормальному сказать, а не устраивать каждый раз хер пойми что, каждый раз, когда они почти-почти подходят к грани дозволенного, к той грани, где в конце концов можно поговорить откровенно — и каждый раз заканчивается какой-то немыслимой хернёй.       Вместо этого он, не дожидаясь, пока полутёмный коридор заполнится зеваками, рывком тянет Миху на себя, заставляя наклониться (только тянуться ему не хватало), и целует.       Наверное, грубо.       Наверное, зло и больно, — Миха мычит прямо ему в губы, но в следующее мгновение зачем-то обнимает за талию, заставляя колени подогнуться: за такую чувствительность Князь злится сам на себя.       Злится, что сейчас, наверное, ему просто вмажут, несмотря ни на какие раны, и они разбегутся навсегда — или на пару недель уж точно, но Князь чувствует, что заслужил хотя бы несколько секунд больного удовольствия.       Потому что в поезде он просто хотел, чтобы Миха ему подыграл, всего один раз подыграл, потому что ему правда хотелось, чтобы тот приехал к нему, вот и выдумал эту идиотскую байку. Потому что в тамбуре, целуясь с Агатой и пребывая в полнейшем невменозе, всё равно думал о Мишке и вместо пухлых девичьих губ представлял, как прикусывает шершавые, чуть обветренные Михины. Потому что потом, когда его вело от алкоголя и потери крови, единственно чётко он запомнил только то, как Миха по-настоящему боялся за него.       Мир делает оборот, больно прикладывая Андрея затылком об стену, — Миха даже здесь умудряется перехватить инициативу, зажимает его ближе к углу, не давая вырваться, не давая ему первому выцарапать право что-то решать, — с каким-то нездоровым удовлетворением Князь понимает, что Михино желание посоревноваться и что-то кому-то доказать берёт верх даже здесь, но какая уж, к чёрту, разница, если всё… так?       Если Миха цепляется за него так, словно Андрей — последний оплот надежды в этом мире, в этом городе, в этом затхлом коридоре. Если у Андрея всё плывёт перед глазами, а колени становятся мягкими, и внутри что-то дрожит, и не перебинтованная рука смыкается на Михином плече. Если Миха царапает его губы своими обветренными, искусанными, царапает острыми клыками и шумно дышит, отрываясь на мгновение, чтобы глотнуть воздуха и вновь припасть к припухшим княжеским губам. Если всё наконец на трезвую, без алкоголя, без веществ, без угара.       Если страх растворяется, уходит, взмахнув на прощание лёгким пером хвоста, а раздражение растекается по венам как яд, становится липким и застывает, больше не будоража кровь.       Если Миха трясущимися руками расправляет Андрееву футболку и смотрит, болезненно сверкая глазами.       Они молчат, поедая друг друга взглядами.       Даже рук не убирают, и Михины пальцы блуждают по княжеским костяшкам, подушечкам пальцев, ногтям, где ещё видна запёкшаяся кровь. И всё равно молчат.       Потому что… о чём говорить-то?       — Ты только не уходи, — срывается с губ Миши прежде, чем Андрей успевает глотнуть воздуха и что-то заявить.       — Да куда я уйду-то, блять? — остатки самообладания вырываются свистящим выдохом и толчком ладонью в грудь. — Куда, сука, я уйду от тебя, я бы даже если хотел, то не смог бы!       — А ты хочешь? Нет, только честно скажи мне, — Миха смотрит шальными глазами, — хочешь или нет?       Андрей выдыхает долго и протяжно, борясь с желанием сползти по стене на пол.       Вот и как с этим долбоящером разговаривать?       — С тобой я хочу быть, Мих. — Тихо, почти устало. — И чтобы без закидонов этих. Я уже не понимаю, что ты вытворяешь и ради чего.       — Я люблю тебя, идиот.       — Да что ты говоришь.       — Я серьёзно, Андрюх.       — Я знаю.       Миха выглядит так, словно ему по голове звякнули чем-то тяжёлым. Ящерка садистского удовольствия внутри княжеской души довольно царапается и заставляет его расплыться в ухмылке.       — Так а херли молчал-то, раз знал? — Миха понемногу распаляется снова, кажется, ещё немного — и опять рванёт, только теперь Князь даже не собирается ничего решать: ему, пожалуй, слишком приятно быть единственным, самым что ни на есть единственным поводом такого состояния. В этот раз так уж точно.       — Ну, — Князь пожимает плечами и наконец отлепляется от стены. — Кажется, это ты у нас пользуешься правом быть всюду первым? Радуйся, Мих. Ты успел первым.       — Здесь бы я тебе уступил.       — Я тронут.       — Княже, — глаза у Михи делаются почти умоляющими, — скажи уже что-нибудь, мать твою.       Андрей несколько секунд молчит, с наслаждением глядя, как зрачки у того расширяются ещё больше. Он умеет быть сукой. И даже получает от этого удовольствие. Ждёт, когда Мишкино нетерпение подойдёт к самой грани, когда он будет готов взорваться.       Выжидает.       И в тот момент, когда Миха открывает рот и гневно сверкает глазами, чтобы выпалить что-то вроде «да и пошёл ты нахер», ладонью зажимает его рот и спокойно сообщает:       — Я тебя тоже, Мих. Думаю, ты всегда об этом знал.       Миха утыкается в изгиб его плеча и ненормально, с облегчением смеётся.