***
Дилюк целый день был занят расследованием — слишком много работы — из-за чего не смог посетить камеру допроса. И он закипал от этого. Усталость и раздражение заставляли его ходить из стороны в сторону, громко топча деревянный пол, он сжимал пальцы и бил стены. Тяжёлым кулаком он двигал умело, выкидывал руку вперёд — резкий, громкий удар — и тут же одёргивал. И повторял всё снова, пока не отбросил правила, пока его кулаки не стали скользить по стене, оставляя ошмётки кожи, пока не начали липнуть к крови, пока локти и плечи не заболели, пока костяшки не стёрлись до глубоких ссадин. Дилюк шумно и громко дышал, опираясь ладонью о стену и смотря в пол, его грудь быстро вздымалась и дрожала, сердце норовило разбиться о рёбра. Дилюк начал задыхаться, и он широко открыл рот и запрокинул голову, пытаясь глотнуть воздух, но в горло текли только слёзы, он стучал ладонями по стене, бил себя по груди и животу, пытаясь унять судороги, пока не упал на колени и не зажал себе рот ладонью, пока не уткнулся лбом в колени и не зажмурился. Злость сменилась резкой болью, будто кто-то изнутри царапал его горло, рвал лёгкие, точно пакет. Злость больше не могла его спасти от страха перед чувством потери. И почему он снова должен остаться один! Дилюк закрыл лицо ладонями, с нажимом провел вдоль скул и висков, запуская пальцы в спутанные волосы и впиваясь ногтями в кожу головы. Он ничего не скажет Дотторе. По крайней мере, пока что. Придумает что-нибудь. Есть ещё несколько дней, а значит, и несколько встреч. Может, что-то случится, может, казнь перенесут. Может, Дилюку удастся освободиться от этой зависимости, и страшно уже не будет?***
Дилюк остановился перед широким стеклом и посмотрел внутрь комнаты: Дотторе шевелил кривыми губами, изредка посмеиваясь, и покачивал закинутой на колено ступнёй в такт. Неужели напевал что-то? В какой-то момент Дотторе поднял руку и стал взмахивать ей: медленно, плавно скользил ладонью в воздухе, через мгновение резковато поднимая и опуская её, закручивая; цепь наручников раскачивалась из стороны в сторону, точно маятник. Это было нелепо: он изображал дирижёра, управлял какой-то неслышимой музыкой, целым оркестром, но его руку слегка трясло, будто Дотторе устал держать её, а пальцы были слишком тонкие, из-за чего движения выглядели острыми, грубыми. Но Дилюку показалось это красивым. Он щёлкнул зубами и отвернулся, шагая к двери. Раньше он не наблюдал за Дотторе через стекло. И на мгновение он вспыхнул, вспоминая, как любопытные стажёры осмеливались подойти и поглазеть. На него — на Дотторе. Дилюк всегда разгонял их. И даже, пользуясь полномочиями, указывал никому не появляться здесь во время допроса. Непрофессионально с его стороны. Ещё на пороге, открывая дверь, Дилюк бросил короткий взгляд на Дотторе. Убедиться, что за стеклом Дилюк видел именно его. Маньяк тут же расплылся в кривой, неправдоподобно широкой улыбке и махнул детективу; скинул ногу с колена, придвинулся вперёд, сложил свои руки на край стола и навалился на них, щекой устраиваясь на подставленной ладони. — Агент Рагнвиндр! — почти пропел Дотторе, скользя полуприкрытым взглядом по груди детектива вверх к его лицу, высоко задирая подбородок и впиваясь в привычно равнодушные глаза. — Вы сегодня решили пораньше заглянуть, соскучились? Дилюк смерил собеседника взглядом и сжал зубы. Беззаботный. Невыносимый как и всегда. Будто и не случалось прошлой встречи, где в тишине злость Дилюка медленно тлела, пока не погасла вовсе. Дотторе заметил, как напряглись челюсти детектива, и прикрыл глаза, вдыхая полной грудью, будто пытаясь втянуть ноздрями исходящий от Дилюка горячий воздух, пар, который рвётся от вскипевшего чайника и обжигает до красных пятен на коже, если наклониться слишком близко. Дотторе жаден до чувств, которые посвящены только ему. Особенно, если это ядовитая ненависть и жгучая злость. Это бурные и красочные эмоции. Но от Дилюка сегодня веяло только холодом, а взгляд у него был как у параноика — неспокойный, даже пиджак снимать не стал, сразу опустился на стул и принялся раскладывать на столе свои бумажки, папки, блокнот, крепко сжимая пальцами края листов, оставляя влажные отпечатки и так долго ровняя углы друг с другом. И для чего всё это, для красоты интерьера? Фэн-шуй? Эти бумажки ещё ни разу не понадобились. Только один раз они покинули своё место, когда Дилюк повалил Дотторе на стол, и тот случайно всё скинул на пол. — Хотите поговорить об искусстве? — Дотторе наклонился ещё ниже, заискивающе вглядываясь в глаза Дилюка, а ловкими пальцами за края подхватил блокнот и медленно потянул в свою сторону. Дилюк опустил взгляд в сторону шуршания, на медленно скользящий к другому краю дневник для записей, прикрыл веки, считая секунды, и снова посмотрел на Дотторе, выгибая бровь, да ещё и так выразительно, что маньяк, щурясь, заигрывающе заулыбался, широко, почти сверкнув неровными зубами. Его не остановили. Дотторе открыл записную книжку на последних страницах, чтобы те точно уж были пусты, взял карандаш Дилюка и стал набрасывать какие-то острые линии, постепенно смягчая их и плавно сплетая. Карандашом он двигал неторопливо, а свободной рукой подпирал щёку. — Так вот, агент Рагнвиндр, вы слышали о художнике, как его там? — Дотторе замолчал на мгновение, задумчиво помычал, а потом посмеялся, не размыкая губ, будто всего лишь выдыхая ноздрями. — Имя я его не вспомню, он рисовал забитых коров, туши на крюках. Не знаете такого? — Дотторе мельком глянул на Дилюка, тот слушал и неотрывно наблюдал, казалось вовсе, что детектив, будто дикий зверь, затаил дыхание и следил за ним, изучал, пытаясь что-то понять. Понять самого Дотторе, то, о чём он думает или что чувствует. По Дилюку было видно, что он выискивает в человеке напротив какую-то неправду, что что-то не даёт ему покоя. Дотторе задумчиво хмыкнул: Дилюка явно преследовали какие-то навязчивые мысли. Дотторе продолжил шуршать карандашом, поворачиваясь в сторону лампы. — В центре, в музее, есть картины этого художника. Знаете, если привести обычного человека на настоящую бойню, то он там всё заблюёт или будет закрывать лицо руками, а кто-то и в обморок может упасть. Особо слабонервные, например, кто вообще любой крови боится. Визг животных, зловонный запах, хруст разрубаемых костей — явно не самое приятное зрелище. А когда подобное рисуют на холсте — это, внезапно, искусство. — Это единичный случай, — Дилюк нахмурился и скривился, предчувствуя, к какой морали собирается подвести Дотторе. — Агент Рагнвиндр, вы не разбираетесь в искусстве. Кровавые сцены рисуют очень часто. Например, сражения, войны. Это страшные, смертельные события в реальности. А в музее — искусство, оправдываемое данью прошлому и мертвецам. На самом деле человек просто кровожаден по своей природе. Поймите, агент Рагнвиндр, насилие есть в любом произведении искусства. В музыке, литературе. Вы же Достоевского читали? Дилюк сдавил переносицу пальцами, с нажимом пригладил брови и посмотрел исподлобья на Дотторе. — По сути, нет никакой разницы, — Дотторе взмахнул карандашом, указывая в сторону Дилюка. — Не смотрите так. Я ведь прав. Дилюк скрестил руки на груди, впился взглядом в кончик карандаша и невольно засмотрелся на тонкое запястье, отдавленное наручником — на коже от него остались лавандовые полосы. Дилюк хотел бы, чтобы вместо них на бледных руках оставались красноватые следы его пальцев. Дотторе вернулся к рисованию, и цепь зазвенела, растекаясь на металлическом столе. — Искусство должно заставить людей чувствовать. Чувствовать нечто новое, — Дотторе стал шаркать карандашом чаще, накладывая тени на свой рисунок, и что-то он прорисовывал дольше всего, надавливая грифелем на бумагу. — Чувства, которые я вызываю в вас, тоже искусство. Я вообще разносторонний творец, не только ножом и скальпелем рисовать умею. Дилюк укусил себя за губу до боли и почувствовал языком насыщенный металлический привкус. В животе резко стало пусто, детектива одолел голод, и кровь в венах похолодела, будто медленная река, что подёрнулась корочкой льда, и этот холод растёкся по всему телу. Дилюк сжал потные ладони в кулаки и уставился на Дотторе диким птичьим взглядом. Этот человек точно не мог знать, что чувствует Дилюк. Как много чувствует Дилюк. Пускай всё начиналось со злости и отвращения, но теперь это клубок цепляющихся друг за друга эмоций, сросшихся, сшитых между собой нитями зависимости и залитых густым, липким, ещё не затвердевшим цементом. Этого Дилюк уже просто не мог отрицать. Но для Дотторе Дилюк не значил ровным счётом ничего. Дотторе должен здесь находиться, потому что он пленник. Должен рассказывать свою историю, потому что он на допросе. И должен быть казнён? Дыхание Дилюка участилось, он опёрся локтями о край стола, сплёл пальцы в тугой замок и поставил перед своим лицом, скрывая то, как кусает губы. Дотторе, впрочем, был увлечён своим делом, кажется, он что-то говорил… Дилюк моргнул и отвёл взгляд в угол комнаты. Надумал. Дотторе как обычно бросил громкую, провокационную фразу, но ничего не значащую. Дилюк прикрыл глаза, тихо выдохнул от облегчения, вернул себе сосредоточенный, невозмутимый вид. Но всё же цокнул от досады. — И если вы хотите понять меня. Почувствовать то же, что и я. То вот, кем вы должны стать, — Дотторе расковырял ногтями заусенец на большом пальце, отодрал. На травмированном месте начала скапливаться кровь. Дотторе наблюдал, как капля растёт, наполняется, а затем растекается по подушечке пальца. Он наклонил руку и прочертил пальцем полукруг на листке в конце блокнота. — Художником. Дотторе развернул записную книжку и придвинул обратно Дилюку. Со страницы на детектива смотрел он сам: с острым высоким носом, нелепыми, густыми бровями, тенью под глазами и на переносице, с острыми челюстями и ярко алыми, пока ещё сияющими волосами («пока ещё» потому, что кровь вскоре засохнет, и волосы приобретут оттенок грязной меди). А ещё с крохотными, совсем тёмными и вдавленными в бумагу сердцами вместо зрачков. Дотторе рассмеялся, увидев, как раздулись ноздри Дилюка и как шумно он выдохнул. Но на рисунок он смотрел ещё долго, опустив к нему руки, но пальцами не притрагиваясь к странице. Дотторе раскрасил волосы Дилюка своей кровью. Это значило то, что вместе с Дотторе в жизни Дилюка появились и яркие краски… И Дилюк едва заметно разомкнул губы, вдыхая ртом, он помнил запах и сам вкус этой насыщенной крови. Детектив уже не понимал, во что с ним играют. Но был убеждён, что Дотторе удаётся поддевать его только из-за того, что он не может от этого закрыться. А Дотторе… Он бьёт вслепую, не специально и даже не подозревая. — Вы так долго смотрите, — Дотторе явно был доволен, он покачивал ногой и стрелял в Дилюка гордым взглядом, острым из-за загнутых, колючих ресниц. А Дилюк плавился, кожа горела, будто намазанная кислотой, когда Дотторе обращал на него внимание. Чёрт, совсем расслабился! Слишком долго рассматривал, хотя должен был сразу закрыть блокнот и убрать в сторону. Слишком плохо скрывал интерес, хотя должен был оставаться равнодушен. — Знаю, что мой рисунок красивый, но вы смотрите так, будто голодны. Вы смотрите на волосы, на мою кровь. — Тонкие, бледно-сиреневые губы растеклись на белом лице, острая улыбка разрезала его напополам, обнажая ряд колючих зубов. — Хотите попробовать? Дотторе громко рассмеялся, его голос резал и звенел, будто кто-то беспрерывно и упорно точил нож. — Попробуйте. — Дотторе вытянул шею, задирая подбородок. Он смотрел свысока широкими глазами, смотрел жадно и упоенно на Дилюка. О, как же он любил разговоры об искусстве! И Дотторе был на взводе, острые плечи вздымались и опускались, дыхание участилось, и, хоть грудь и спирало, горячий воздух рвался сквозь зубы. Стало жарко. Он не моргал, глазные яблоки сохли и болели, картинка перед лицом казалась мутной, будто Дотторе смотрел сквозь запотевшее стекло. Он не собирался и не надеялся пробиться так близко к закрытому и отстранённому детективу, но теперь Дотторе чувствовал, что у них больше общего, чем казалось в первые встречи. Сначала Дилюк отвечал маньяку презрением и злостью. И открылся в том, что причиняло боль, сорвался на Дотторе. Позволил ему увидеть больше, чем показывал кому-либо. Было забавно, хоть зрелище и не оригинальное. Их взаимодействие друг с другом было эгоистичным, корыстным: Дилюк отвлекался от чего-то, что мучило его за пределами комнаты допроса, смещая внимание на Дотторе, обвиняя его и тем подпитывая свои больные чувства — так думал Дотторе. Что же до него самого? Дотторе вообще много чего получал от Дилюка: тот приносил сигареты, вытаскивал из скучной камеры, слушал и, что самое приятное, иногда реагировал, задетый словами маньяка. А теперь… Дотторе ни с чем не спутает этот бесовской огонёк в глазах — интерес! Такого он никогда не видел в чужом взгляде. Неужели хоть кто-то! Дотторе возбуждён, а азарт напоминал чувство, когда твои запястья лёгкие и свободные от наручников. Дилюк напрягся, едва сгорбился, из-за чего его плечи казались ещё шире. Эти двое были похожи на хищную птицу, напрягшую крылья и приготовившую острые когти, и на раззадоренную кошку, которая лапами нападала на перья. — Попробуйте! — требовательно, с жаром прошептал Дотторе и хрипло рассмеялся. — Мне всё равно недолго осталось. Так что вы можете сами оборвать мою жизнь. Глаза Дилюка темнеют, тот глухо сглатывает и сжимает челюсть. — Что ты имеешь в виду? — осторожно произносит Дилюк низким голосом. — Вы не можете не знать, агент Рагнвиндр! — Дотторе поддаётся вперёд, резко, быстро, наклоняется к столу, с грохотом ударяясь наручниками о металл и смотрит неотрывно в глаза Дилюка своими: широкими и покрасневшими от слепящего света лампы. Шумный. А Дилюк напрягается от каждого резкого звука. — Меня поведут на эшафот. Брови Дилюка надломились, плечи поникли, а огонь в глазах сменился чёрной копотью. Дилюк совсем жалкий, будто его окатили холодной водой, в которой стирали грязное бельё. Неужели Дотторе ошибся? Обознался? Нет! Нет! Нет! Он смотрел с надеждой на Дилюка, метался лихорадочным взглядом по его лицу и всё искал тот интерес. Не могло это привидеться! Словно в бреду… Но Дилюк медленно отстранился, убрал руки со стола. Грозный, настороженный. И недоступный. — Откуда ты знаешь? Дотторе прищурился, не отрываясь от лица напротив. О, какое же разочарование отвратительное чувство. Его улыбка сменяется оскалом. Но Дотторе быстро усмехается, его скулы расслабляются. Снова усмехается, медленно сползая со стола, возвращаясь на своё место и откидываясь на спинку стула. Смеётся. — Так я главное действующее лицо, — от восторга не осталось и следа, будто вдохновение покинуло его. Спокойный, неторопливый, безмятежный. Дотторе положил ладонь сначала на одно бедро, затем — на другое, ища сигареты, и сунул руку в карман, доставая пачку. — Интересный вы человек, Дилюк. Может захотите быть моим сопровождающим? — смеётся, крутит пачку в руках, открывает её и достаёт новую сигарету, крепко сжимая ту пальцами. — Вы с таким упоением слушали о том, как я убивал людей. Вот хоть сами посмотрите, как кого-то покидает жизнь. Ни с чем не сравнимое чувство. Дотторе поднимает взгляд на лицо Дилюка и смотрит как на старого друга, протягивает ему сигарету и ждёт. Дилюк не реагирует. — Да ладно вам, агент Рагнвиндр, — мелодично зовёт Дотторе и опускает протянутую руку на стол перед детективом. — Вы не говорили, что прикурить не дадите… — Ты знал, что тебя ждёт смертная казнь? — перебивает Дилюк, в голосе ни капли вопросительности. — Ну да, — Дотторе приподнимает тонкую голубую бровь. — Ещё бы не ждала! Я столько людей убил. Это очевидные вещи. — Давно ты узнал дату? — А ты как думаешь? — Дотторе слегка наклонил голову вперёд и посмотрел исподлобья, растягивая губы в интригующей улыбке. — Ах, прокурор с таким наслаждением сообщил мне о том, что день моей казни наконец-то назначен. Видели бы вы его кровожадный взгляд! Говорю же, все люди одинаково ненасытны до чужой смерти. Губы Дилюка сжаты, он не двигается и будто не дышит. Дотторе приподнимает руку снова, кивая на сигарету и напоминая о ней. — Ты же скоро, — Дилюк кусает губу изнутри, не хочет этого произносить, оттягивает. Он проводит ладонью по груди и достаёт из кармана зажигалку, скорее по привычке поджигает сигарету Дотторе и смотрит, как потухает пламя. — Это смертный приговор. Дотторе кивает и пожимает плечами. — Так и закончится моя история. — наигранно трагично заключает Дотторе. Взмахивает рукой и откидывается на стул, притягивая к губам сигарету и зажимая её в зубах. Долго затягивается и запрокидывает голову, выдыхая в потолок серый дым. — Жаль, не успел дойти до двухсот убийств, красивое число, юбилейное, стал бы легендой… — Дотторе наклоняет голову вбок и переводит взгляд на Дилюка, усмехается. — Да и с тобой было весело. Можешь рассказать прокурору, что жертв было 178, он всё ждал от меня цифры. Больше не придётся ходить ко мне и допрашивать, а я уж свои дни досижу, — Дотторе выдохнул, закинул ногу на другую. Он заметил, как широкие брови Дилюка дрогнули у переносицы, из-за чего его тяжёлый взгляд показался тоскливым. Сейчас Дотторе смотрел трезво, и безумная радость уже не застилала глаза, но всё равно он был убеждён, что и сейчас ему показалось. Никто по нему скучать не будет. Пожал плечами и заявил насмешливо и гордо: — Я оставил свой след в истории, меня запомнят, даже вы надолго запомните, Дилюк. Потому я ни о чём не жалею. И Дилюк не выдерживает. Не принимает смирение Дотторе, потому что сам смириться не может. Дилюк сжал кулаки и ударил ими в стол, опираясь, поднялся. Пара тяжёлых шагов, и Дилюк уже стоял перед Дотторе, закрывая собой настольную лампу. Он смотрел в лицо, которое из-за тени казалось серым, в ядовитые глаза, на расширяющиеся в полумраке зрачки. Стоит Дотторе медленно поднять голову, и резким движением Дилюк вырывает из его зубов сигарету, сжимает в ладони, тушит тем самым и бросает в пол. Схватив ворот робы маньяка, он скомкал пальцами ткань и сильно потянул вверх, заставляя Дотторе подняться и вцепиться пальцами в спинку стула, чтобы не упасть. Мгновение его взгляд был потерян, но маньяк быстро среагировал, скрыл замешательство за глупой улыбкой и отшагнул назад, делая тихий, глубокий вдох. Но Дилюк резко разогнул руку и припечатал Дотторе к стене, тот ударился спиной, и из его груди вырвался воздух и кашель. Мышцы Дилюка напряглись, из-под кожи проступили толстые вены, он шагнул вперёд и навис над Дотторе, прижимая к стене своим весом. — Ты не знаешь, что такое смерть, — прорычал Дилюк, его тембр рубящий и опасный. Дотторе рассмеялся так громко, что из горла его стали рваться хрипы, хотел было ответить, но Дилюк тряхнул его и снова прижал к стене, Дотторе со стуком ударился острыми лопатками. Дилюк вцепился пальцами в горло Дотторе и стиснул прямо под челюсть, заставляя того запрокинуть подбородок. Он наклонился к лицу маньяка, оскалился и зарычал, Дотторе замолчал, щурясь от боли. — Ты не знаешь, что такое смерть для других. Ты так легко готов принять её. — А что мне остаётся? — сквозь стиснутые зубы шипит Дотторе и цепляется костлявыми пальцами за запястье Дилюка, ногтями впивается в кожу, пытаясь оттянуть от себя крепкую руку, оставляет царапины. Он ёрзает, пытаясь выпутаться, но другой рукой Дилюк упирается в грудь маньяка, давит на сплетение рёбер и пытливо смотрит, пока глаза Дотторе мечутся, ища хоть какой-то путь побега. Дотторе вжался в стену и с усилием пихнул детектива коленом в живот. Дилюк зашипел, сжал чужое горло, потянул на себя и резко ударил Дотторе головой о стену, впечатывая в неё затылком с глухим стуком. А потом с нажимом дёрнул вверх, заставляя Дотторе одними носами ботинок упираться в пол. Пальцы Дилюка сжимаются, он чувствует, как в его ладонь врезается чужой кадык, наклоняется к лицу под собой, скалится. Дотторе крепко держится за запястье детектива, пытаясь приподняться и глотнуть воздуха, тянет шею. Дилюк снова тряхнул его, наклонился ещё ближе и уставился прямо в глаза. Дотторе сжал пальцами его руку, замер и посмотрел в ответ. Громкое, свистящее дыхание опаляло сухие губы Дотторе, а он открывал рот и пытался втянуть этот живительный воздух. Дилюк прижался ко лбу маньяка своим, пальцы дрожали. С губ сорвалось повелительное и одновременно молящее: — Надо было бежать. Он сжимает кулак на груди Дотторе, а ладонь с горла смещает на подбородок. Дотторе тут же запрокидывает голову и тянет в себя воздух, а потом чувствует, как его рот затыкают чужие губы. На лицо падают красные волосы, закрывают обзор, Дотторе на ощупь находит галстук Дилюка, скользит пальцами выше и впивается в ворот рубашки, тянет вниз, тянет к себе ещё ближе, заставляет детектива согнуться, чтобы, наконец, самому опуститься на пол и стоять твёрдо. И отвечает на поцелуй. Они жадно мнут губы друг друга, комкают, давят, толкаются в рот друг друга, ударяясь языками и зубами. Дотторе пробирается руками ещё выше, оплетает шею Дилюка, сжимает ладони на загривке, от чего обмотавшаяся вокруг запястья цепь давит на горло детектива; но тот прижимается только ближе, и Дотторе чувствует себя краской, растекающейся по стене. Они кусают друг друга до крови, рывками припадают к губам. Дилюк ослабляет хватку и перекладывает ладони на стену по обеим сторонам от Дотторе, мычит в его рот и резко отстраняется, кусая собственные губы и впиваясь голодным взглядом к навалившемуся на стену маньяку. Дотторе не сразу отпускает его, цепляется острыми пальцами за шею, прежде чем убрать руки, оставляет царапины на благородной коже. Затем откидывает голову, смеётся хрипло, вперемешку с кашлем, его дыхание сбито, губы красные, а зрачки дрожат. Смеётся всё громче, восторженно и самозабвенно. А потом щурится и надменно смотрит на растрепавшегося Дилюка. — И как долго у вас уже стояк, агент Рагнвиндр? Дилюк вспыхивает, лицо обдаёт кипятком, он недовольно щурится. Дотторе качнулся в его сторону, ловкими пальцами оплел края галстука, посмотрел сверху-вниз и резко затянул галстук, одновременно дёрнув его в свою сторону. Голова Дилюка теперь находилась на уровне головы Дотторе, маньяк посмотрел искоса и пьяно прошипел в ухо: — Я думал, вас возбуждают мои слова об убийстве, а никак не… Дилюк резко схватил его за челюсть, зажимая рот, и почувствовал, как о ладонь разбивается чужой восторженный вздох. Пальцами свободной руки детектив оттянул от шеи галстук, слишком резко, что тот едва не развязался и соскользнул на плечи, толкнул Дотторе обратно к стене и поднял его голову, а сам наклонился, точно притаившийся зверь, приблизился к шее и поднял голодный взгляд из под прямых бровей. Дотторе прищурился, у углов глаз собрались острые складки, он усмехнулся в ладонь Дилюка, приподнял подбородок выше, выгибая и подставляя шею, и проглотил вязкую слюну, кадык вызывающе дрогнул под кожей. И Дилюк, будто сорвавшись с цепи, набросился, вгрызся в шею, на которой ещё остались красные следы от пальцев. Он прижимался губами, с напором лизал кожу и впивался в неё зубами, оставляя пурпурно-алые разводы поверх инеевых вен, низко рычал, утыкался носом в сгиб и тёрся им вдоль шеи, глубоко вдыхая затхлый запах сырости и штукатурки. Вдыхая до треска рёбер и судорожно выдыхая, прислоняясь всем телом, наваливаясь, сгибаясь так, чтобы Дотторе не видел алого лица. В нос била сигаретная вонь, которой пропахла грязная и затасканная одежда, оседала в горле и вызывала кашель, но Дилюк льнул ближе, носом зарывался в волосы на загривке, сипел в плечо, он верил, что эти сигареты, которые Дотторе сохранял до встреч, напоминали об их разговорах и о нём самом, напоминали маньяку о Дилюке… Детектив жмурится от таких мыслей, робея из-за собственной наивности, но отрицать не может, что пачками их приносил не чтобы задобрить, а чтобы пометить. И Дилюк шумно и возмущённо дышит, сердится на самого себя, а липкой от чужой слюны ладонью неосознанно слишком нежно гладит впалые щёки, убирает её от рта Дотторе, пальцами зарывается в спутанные, засаленные волосы, едва помня, что в первую их встречу, ещё на свободе, это были небесно-голубые и воздушно-кудрявые локоны, а теперь в полумраке они отливают платиной и цветом ночи. Дилюк комкает их, тянет, царапая шею ногтями. Горячей ладонью он чувствует колючие мурашки на коже Дотторе и из-за того только крепче вжимает его в холодную стену, а руками гладит и трёт по бокам и рёбрам. Затем грубо хватает за ворот рубашки, сжимает и наматывает ткань на кулак, оттягивает вниз и быстро роняет голову к оголившимся ключицам, несдержанно впивается в одну из них, сжимая зубами выступающую кость, точно голодный пёс. Дотторе тянет его за волосы, шипит от боли и топчет по ноге, Дилюк отпихивает его бедром, но след от укуса зализывает и рубашку отпускает, а руки ведёт ниже, проводит вдоль изгибов тела и сжимает пальцами выступающие кости таза, резко подаётся бёдрами вперёд и упирается стояком в живот Дотторе. Маньяк опускает прищуренный взгляд, колючий из-за ресниц, и едко усмехается в лицо детектива, чьи ноздри раздуваются от нетерпения, смотрит в эти полыхающие глаза и теперь уже смеётся над собственной слепостью. Сколько же эмоций детектива он упустил из виду, зациклившись на одной. Интерес и внимательность к словам Дотторе, тоска в драгоценных рубинах глаз и, в конце концов, влечение — у Дилюка стояк — и всё это только за сегодня! Как же Дотторе был невежественен со своим зрителем! Глупо предполагать, рисуя картину, что она вызовет только негодование или только восхищение. Однажды найдётся тот, кто будет долго изучать каждую деталь, долго думать и переживать сложные чувства, глядя на неё, и, возможно, будет беспокоиться о её судьбе. Дотторе кладёт ладони на лицо Дилюка, поднимает пальцами его веки, давит на глазницы и безумно рассматривает. Рагнвиндр тот, на ком искусство оставляет отпечаток на всю жизнь. Это отличает его от жертв Дотторе, ведь те могли насладиться только мимолётной вспышкой его гения, его творения. Дилюк берёт Дотторе за кисти, крепко сжимает их. Не моргает, хоть и больно, и не отводит глаз, пока Дотторе смотрит так увлечённо только на него, вглубь него. Жуткий, проницательный взгляд, острый, точно скальпель, рубит сквозь кожу и череп прямо в мозг Дилюка, вскрывает его голову, выворачивая наружу мысли. А тонкие пальцы, давящие на глазницы, копаются в этих потрохах грязных фантазий и воспоминаний. Дилюк отпускает запястья Дотторе и накрывает его руки своими, большими пальцами оглаживает впалые ладони, прижимает их к своему лицу. Дилюку кажется, что Дотторе так упорно и сосредоточенно ищет понимание в глазах напротив. И Дилюку хочется признаться, оголиться. Позволить Дотторе вскрыть его грудную клетку и развернуть рёбра, точно капкан, в который попалось сердце, чтобы маньяк узнал обо всех чувствах детектива. Позволить Дотторе пальцами стиснуть его череп, ногтями залезть под кости и отодрать их, точно кожуру с граната, чтобы Дилюку не пришлось говорить самому то, что было на уме. «Ну же, увидь!» — молил одними губами Дилюк. Но возможно Дотторе всего лишь смотрел на собственное отражение в чужих глазах и восхищался тем, до чего довёл не интересующего его детектива. Дилюк сжимает губы и, отгоняя непрошенные мысли, тянет Дотторе на себя, не отрывая испепеляющих глаз. Бесит! Дотторе бесит. Раздражает. Постоянно упрекает Дилюка в том, что тот его не понимает, а сам смеётся в его лицо, когда детектив пытается обнажить чувства. Циник. Ну и ладно, Дилюк признается, скажет всё сам. — Дотторе. Зовёт Дилюк серьёзным голосом, всматривается в глаза, чтобы маньяк обратил на него внимание, на настоящего Дилюка, на то, что происходит здесь и сейчас. Он хочет, чтобы Дотторе смотрел на него, трогал его, отвечал на действия. Или хоть что-то говорил! Дотторе всегда болтает без умолку, но почему именно сейчас он предпочёл собственные мысли? Неужели Дилюк и близость с ним настолько противны для него… Дотторе смотрит внимательно, изучающе, но Дилюку кажется, что тот смотрит свысока, будто находится не здесь, а за стеклом, и наблюдает, как за подопытным, как за жертвой. У Дилюка брови надламываются, он кусает губы, сжимает их, чтобы не заскулить. Чувствует себя жалким. И крепко стискивает кисти Дотторе, убирает их от своего лица, неосознанно царапая щёки ногтями, тянет его руки вниз, тянет на себя, на свой уровень, и касается губ. Маньяк открывает рот навстречу, и Дилюк, у которого грудь судорожно вздымается, медленно, но с напором, целует его, мнёт губы до красноты, кусает и толкается языком глубоко в рот. Отстраняется, облизывается, смотрит, а Дотторе ожидает с интересом в глазах, и, замечая это, Дилюк ещё более остервенело целует шершавые губы, а затем на шумном, свистящем выдохе торопливо говорит прямо в его губы: — Я пробовал. Я хотел понять тебя, — шипит, бросает взгляды на Дотторе, который моргает и шире открывает глаза, он теперь сам наклоняется к лицу детектива и, кажется, шепчет что-то в его губы, а брови от удивления поднимает, но у Дилюка кровь бьёт в ушах, он слышит только собственное дыхание и не может разобрать чужих слов, и потому сбивчиво шепчет, пока не передумал. — Но убийства не приносили мне того наслаждения, которое ты описывал. Мои… мои жертвы не вызывали у меня никаких чувств, кроме отвращения к самому себе и опустошения, — губы Дилюка горели и кровоточили от укусов, он едва ощущал ими чужое, слабое дыхание. Дилюк почувствовал, как похолодели кончики чужих пальцев — Дотторе был взволнован, это обнадёжило, подцепило детектива, и он продолжил: — Я всё-таки не разбираюсь в твоём искусстве, я подражал. Думал постоянно только о том, как бы ты это сделал. А ты… — шумно, вспыльчиво выдыхает. — Гордый и наглый. Не такой, как другие, видишь ли. Ты невозможный, Дотторе. — Дилюк рычит, быстро и скомкано целует маньяка, продолжает. — Да, я не смог понять, что ты чувствуешь, когда убиваешь. Но я пытался! И сблизиться пытался. Ты думаешь, что читаешь других людей, но ты даже не заметил, что ни речи об убийствах, ни сами убийства не возбуждают меня так, как твоё общество! И это убеждает меня в том, что ты просто больной психопат, раз наслаждаешься этим. Нормальные люди, например, хотят заняться сексом, — Дилюк многозначительно сводит брови и плавит диким взглядом, давит Дотторе к стене, раздражённо и нетерпеливо лапает, хватая его за бёдра и прижимаясь к его паху коленом. Смотрит надменно и бросает невнятное «бесишь», когда снова впивается в припухшие губы. А зрачки Дотторе расползаются к радужке, точно лопнувший желток, сердце громко бьётся о клетку рёбер, в ушах звенит, дыхание учащается от осознания: Дилюк убивал. Дилюк убивал людей. Дилюк убивал людей, чтобы понять, что чувствует Дотторе. Одного этого откровения достаточно. Дотторе смеётся от удовольствия. Он восхищён. Он оглушён. Дотторе смеётся в голос — он ещё и отчитан. Маньяк никогда не слышал столько от молчаливого детектива, который контролировал каждое своё слово. И не думал, что тот откроется. Как же хотелось его расспросить! Поймать его лицо ладонями и долго рассматривать раскалённые щёки и буйные глаза. От осознания собственной слепоты стало до восторженности смешно и приятно. Дилюк оказался намного интереснее, чем Дотторе мог представить, и потому к нему хотелось приковать всё внимание, чтобы больше ничего не упустить. И больше так глупо не просчитаться. — Нормальные люди не хотят секса с маньяками! — Дотторе закидывает руки на плечи Дилюка, липнет к его губам и телу, как и чужая потная рубашка, и смеётся легко и беззаботно. Дилюк мнётся, сжимая пальцы на чужих костях, целует Дотторе в челюсть и тихо отвечает: — Возможно, секс — это то, от чего нам двоим будет хорошо. Маньяк приподнимается на носках, качнувшись в сторону Дилюка, наваливается на его грудь, запрокидывает голову и тянется к его уху, прижимается к нему губами и выдыхает, из под ресниц заискивающе смотря в глаза детектива: — Ради меня! Агент Рагнвиндр, вы ради меня поступились собственными принципами! Расскажите! — щурится, понижает голос до вкрадчивого, заговорщического шёпота, едва отличимого от его хриплого дыхания. — Расскажите мне всё и во всех подробностях. Дилюк закатывает глаза и скидывает с себя пиджак на пол — жарко от его слов, от близости. Детектив хватает Дотторе за талию, обнимая, скользит ладонями на бёдра, с нажимом гладя, и трётся о его живот, стягивает с него штаны, но маньяк ловит его за собранные в хвост волосы, дёргает назад и смотрит поверх запрокинутого подбородка. — Ну расскажите! — тянет Дотторе, восклицает оглушительно прямо в ухо, щёлкая зубами. Дилюк раздражённо цокает. Неохотно отвечает: — Не сейчас, Дотторе. Я уже всё сказал тебе. — У меня остались вопросы! Неугомонный. Дотошный. Пытливо смотрит широкими, безумными глазами, крепко удерживая голову детектива за волосы, скалится предвкушающе, хищно. Испытывает терпение. Дилюк тяжело вздыхает, выругивается. Граница между «въебать» и «выебать» для детектива снова становится условной. — Заткнись. — рычит Дилюк. Вдруг Дотторе убирает руки с его спины, проводит по животу изучающе, щупая — его движения отточенные и уверенные: пальцами поддевает пояс брюк, расстёгивает ремень, пуговицу, ширинку, ныряет ладонью в чёрное бельё и накрывает ей толстый член, обхватывает, сжимает и медленно трёт, от чего Дилюк кусает губы, по-животному скалится, отводя взгляд в сторону, сдаётся и недовольно бурчит в ответ. — Ладно. Расскажу. Я отвечу на любой твой вопрос, Дотторе, но после. И Дилюк долго смотрит на человека напротив, сводит брови в мольбе, просит, хотя в глазах читается смирение. Дилюк терпеливо ждёт. Дотторе довольно кивает, растягивая губы в острой улыбке, и крепче сжимает член детектива, рывками проводя по нему вверх и стискивая у головки, а цепь от наручников трётся о кожу и контрастно холодит её. Дилюк несдержанно поддаётся бёдрами навстречу, сдавленно стонет, когда Дотторе давит большим пальцем на головку, но сразу кусает собственные губы и мычит от наслаждения. Он держит маньяка за плечи, роняет голову на одно из них и усыпает его ключицы влажными, алыми поцелуями. Дотторе шумно дышит у него над ухом, хрипит, носом зарывается в красные волосы, другую руку тоже суёт в трусы Дилюка, цепь скатывается следом, почти до боли морозит возбуждённую плоть. Тесно. Наручники Дотторе давят на лобок, до покраснения трут кожу, а руки маньяка ловко надрачивают член. Дилюк шипит, обжигая покрасневшую кожу сбитым дыханием, лижет ключицы, иногда нетерпеливо и голодно кусает их, на что Дотторе незамедлительно реагирует и резко дёргает рукой по всей длине, стискивает костлявые пальцы, грубо давит у основания. Дилюк стонет по-животному, толкает Дотторе к стене, наваливаясь следом, стягивает с него брюки вместе с бельём, прижимается к его стояку своим, трётся, до искр жмуря глаза. А Дотторе усмехается весело в его лицо, смазано целует в губы и накрывает обе головки ладонью, неторопливо гладит их, ногтем дразня чужую уретру. Дилюка уже трясёт от нетерпения, он, не глядя, врезается в губы напротив, остервенело целует их, рычит в чужой рот и едва ли не стонет, когда Дотторе другой рукой сжимает их члены вместе, а языком настойчиво толкается и давит на его нёбо. Движения маньяка то ленивые и плавные, то резкие и грубые, Дилюка от этого бросает в жар, сводит с ума, он растрёпанный и раздразнённый. А Дотторе заинтригованно и внимательно следит за ним, предвкушающе облизывает приоткрытые губы, которые сохнут от чужого палящего дыхания. Дилюк до синяков сжимает бёдра Дотторе, кусает его в шею, оставляя лавандовый засос. Маньяк хрипло и протяжно выдыхает в ответ. — Ну же, агент Рагнвиндр, сделайте это так, как вам бы хотелось, — издевательски шепчет Дотторе и лижет за ухом, кусает мочку и тянет её зубами. Тонкой рукой он с напором проводит вверх и вниз вдоль стволов, чувствуя, как под кожей пульсирует кипящая кровь, пальцами растирает чужую влажную головку. Дилюк лижет и кусает его шею, давит языком, чувствует, как по горлу маньяка растекается низкое рычание, Дотторе тоже возбуждён. Дилюк звереет, прижимает Дотторе к себе, берёт его за руки и оттаскивает от стены. Детектив жадно целует маньяка, наматывает на кулак цепь от наручников парой быстрых взмахов, отстраняется и повелительно, рывком, дёргает на себя. Дотторе вытягивает руки вперёд и шагает за детективом под его хищным и голодным взглядом. Дилюк приближается к столу, останавливается, Дотторе врезается в широкую грудь и поднимает руки над головой, когда Дилюк требовательно дёргает цепь на себя и тянет её вверх. Детектив давит свободной рукой на низ живота Дотторе, комкает пальцами полы тюремной рубашки и без стеснения властно задирает её, оголяя выпирающие из под бледной, почти сероватой кожи острые рёбра, а затем и грудь. Он хватает Дотторе за бёдра, разворачивает, льнёт к спине, трётся о горячую кожу, гладит жгучими ладонями живот, ногтями скользит вдоль рёбер, очерчивает их, давя на углубления, лбом прижимается к плечу, комкает губами кожу, облизывает и всасывает, оставляя яркий, точно пятно от вина, след. Дилюк несдержанно мычит, жмурит глаза, шумно выдыхает через нос, им движет необузданное, животное желание, дикое и застилающее глаза. Он рычит, грубо толкает Дотторе в спину, и тот неуклюже валится на стол, прислоняется горячей грудью к холодному металлу и рефлекторно опирается на запутавшиеся в цепях ладони и предплечья. Дилюк берёт его за волосы и давит на затылок, другой рукой хватает преграждающий дорогу стул за спинку и отшвыривает его в сторону, тот с грохотом падает на пол, а Дотторе с восторгом смеётся, наблюдает широкими глазами. Детектив упирается ладонью между чужих лопаток и давит, царапает тонкую кожу и прижимается к спине, своим весом приковывает к ледяному столу, и Дотторе судорожно выдыхает, прогибается, на что его позвоночник хрустит. Дилюк крепко держит его бёдра, требовательно сжимает их вместе, не позволяя развести ноги, трётся напряжённым членом о ягодицы и шумно дышит в затылок, рычит, наклоняется ниже, почти лежит на Дотторе, губами скользит вдоль шеи и прижимается к выступающему шейному позвонку. Впивается зубами в загривок, от чего Дотторе хрипит, жмётся щекой к столу, открывает рот и рвано дышит. Дилюк набухшим, твёрдым членом врезается между бёдер, с пошлым шлепком прижимается к ним своими, толкается. Влажно и скользко из-за пота. Дилюк ладонями проводит по ягодицам, жадно мнёт их пальцами, скользит одной рукой под живот Дотторе, накрывает его член, давит, медленно трёт, но не может долго выдерживать темп, сжимает чужой стояк, а сам озверело трахает Дотторе между бёдер, грубо, жёстко толкается, бьётся о ягодицы, прижимается губами к сгибу шеи, коротко и низко стонет, быстро кончает на стол и чужой живот. У Дилюка сердце бьёт прямо в глотке, он затыкает себя ладонью, толкается в рот пальцами, обильно и расторопно облизывает их. Мычит, убирая пальцы изо рта, за ними к зубам тянется ниточка слюны. Отдышавшись, Дилюк сразу вставляет два пальца между ягодиц Дотторе, в его анус, крутит ими, размазывая вязкую слюну по стенкам, и толкается глубже, маньяк выгибается, сжимает край стола пальцами и упирается лбом в острые костяшки пальцев, шумно выдыхая сквозь зубы, косит взгляд вбок и смотрит поверх острого плеча. Дилюк наклоняется к нему, прислоняется грудью к лопаткам, губами припадает к кончику уха и несдержанно выдыхает, слышно, как в его горле низко вибрируют сдерживаемые стоны. Он сгибает пальцы внутри, двигает ими плавно, разминая стенки и растягивая мышцы, затем вытаскивает их и накрывает широкими ладонями ягодицы Дотторе, разводит друг от друга и кладёт между них вновь затвердевший член, трётся им, шипя сквозь стиснутые зубы, упирается головкой в анус и давит, хочет толкнуться, но Дотторе под ним вскрикивает, подтягивается на локтях вперёд, приподнимается и смотрит из-за плеча на склонившегося над ним Дилюка, хищного, голодного, но терпеливо ожидающего, хоть детектив и кусал губы с низким рычанием, недовольно смотрел из под отяжелевших век. Дотторе поймал цепкими пальцами его галстук, намотал на влажную ладонь и резко притянул к себе, прижался губами к чужим — рваным от укусов, — затем прильнул к щеке и зашептал с придыханием, ему стоило усилий так удерживать собственный и чужой вес одной рукой: — Агент Рагнвиндр, разве вы не хотите смотреть мне в глаза, видеть, что вы делаете со мной, и наблюдать за тем, что я чувствую? Разве вам не хочется видеть мою реакцию? Дилюк рычит, сдавленно и дико стонет, закатывая глаза, бьёт ладонью по столу над чужим плечом, опирается на неё. Через мгновение он хватает Дотторе за талию, под спину и резко разворачивает, с глухим стуком прижимая обратно к поверхности стола. Дотторе выгибается в спине, с его губ срывается хриплый выдох и довольный смешок. Дилюк снова задирает его рубашку, комкает ткань на ключицах, сжимает кулак и властно давит им на грудь Дотторе. Маньяк укладывается на столе, сгибает колени, и Дилюк хватает его за ногу, поднимает её, от чего у маньяка тянет мышцы, он сжимает губы и мычит не очень довольно. Дилюк закидывает его ногу себе на плечо, прижимается губами к его бедру, горбится, чтобы расцеловать всё от колена до паха, и шумно дышит, его грудь распирает от нетерпения. Дотторе совсем тихо смеётся, но усмешки его такие острые и запоминающиеся, словно звон рассыпавшихся монет, что бьют по ушам Дилюка. Он слышит только этот оглушающий смех. Дотторе запускает пальцы в чужой растрепанный хвост, стягивает резинку, комкает густые, тяжёлые волосы, сжимает и тянет на себя требовательно. Дилюк упирается ладонями в стол, наклоняется близко к лицу и жарко целует, членом снова врезаясь между ягодиц маньяка, а тот трётся задницей о его стояк и дразнит. Дилюк кладёт руку на ягодицу Дотторе, отводит её и толкается большим пальцем в напряжённое кольцо мышц, разминает их снова. А Дотторе ёрзает, заводит, руками гладит по волосам, затылку. Цепь от его наручников холодит и трёт кожу шеи детектива. Дилюк смотрит в его лицо, предплечьем упирается в стол и свободной рукой приподнимает голову Дотторе, комкает его липковатые, гладкие волосы, рассматривает человека под собой, ловит губами его дыхание. И медленно толкается головкой внутрь. Дотторе впивается пальцами в его плечи, цепляется за спину, кусает губы и хрипит. Узко. Дилюк толкается глубже, осторожно целует Дотторе, облизывает его напряжённые губы и стиснутые зубы, гладит по волосам. Дотторе усмехается, отвечает на поцелуй, обнимает руками крепче, скользя под рубашку и рассекая ногтями твёрдую спину. Дилюк тянет его за язык, толкается бёдрами вперёд и входит почти наполовину, тяжело дышит и уже сам прижимается ближе к Дотторе, ухом укладывается на его грудь и слушает, ждёт, когда чужое дыхание станет ровнее, когда маньяк привыкнет. А Дотторе лёгкой рукой ударяет по лопаткам, не хочет ждать. И Дилюк подхватывает его под спину обеими руками, прижимает к своей груди и начинает двигать бёдрами вперёд, резко подбрасывать их, входя с каждым толчком всё глубже. Дотторе до боли кусает губы, хрипит в шею Дилюка, рвано дышит и на каждый толчок реагирует всё громче. Член Дилюка слишком толстый для Дотторе, он двигается медленно и ощутимо трёт стенки внутри, переполняет, от чего маньяк почти шипит, выгибается в чужих руках и влажными губами прижимается к шее, слепо целует и кусает. Бёдра напрягаются, дрожат, и Дотторе тянет детектива за волосы, давит на спину предплечьями и сквозь зубы выдыхает: — Стой, Дилюк… Дилюк рычит, стонет низко и протяжно, его знобит от возбуждения и трясёт от нетерпения, но он выходит из Дотторе, крепко сжимает его рёбра и смотрит в сероватое лицо с красноватыми пятнами на коже. Дотторе встречается с его глазами, смотрит самозабвенно, усмехается на выдохе, нелепо треплет красную чёлку пальцами. Его грудь быстро вздымается и опускается, он утыкается носом в плечо Дилюка и смеётся слишком мягко. Дилюк и правда остановился в такой момент, услышал, стерпел. Слишком учтивый с чересчур наглым маньяком. Отдышавшись, Дотторе кивает Дилюку, следящему за ним плавящим взглядом, и снова цепляется пальцами за его плечи. Дилюк припадает губами к уху маньяка и толкается в расслабленные мышцы. Он набирает темп, внутри маньяка жарко, всё влажно хлюпает, это сводит с ума. Дилюк звереет, ускоряется, трахает яростно, резко, бьётся о ягодицы своими бёдрами, на что Дотторе хрипло стонет у него под ухом. Оба уже близки, от скорого оргазма пробирает под кожей. Тело Дотторе содрогается от сбитого дыхания, он сжимается вокруг члена Дилюка. Внутри вязко, снова тяжело двигаться. Дилюк наваливается на Дотторе, прижимает его к столу, одной рукой обхватывает его член и двигает ладонью также резко и грубо, быстро водит вверх и вниз, трёт до красноты. Детектив озверело толкается внутрь. Последние его рывки дикие, сильные, безжалостные. Он напористо целует маньяка, комкая тонкие губы. Чувствует на ладони и животе чужое семя и быстро кончает сам. Дилюк долго целует Дотторе, жмётся к нему, губами мажет по щеке, оставляя алые следы, жмурит влажные глаза и отстраняется, бережно укладывая маньяка на стол. Сам обессилено падает на колени, на пол, лбом упирается в край стола между чужих ног и глубоко дышит, пальцами комкает ткань тюремных брюк, держась за бёдра Дотторе. В груди тяжело, тело горит, воздуха не хватает, а сердце бешено колотится. Дилюк чувствует. Чувствует много. Его глаза на мгновение застилает мраком, он моргает, открывает рот и хрипит. К физическим нагрузкам он привык, но от наплыва чувств сознание, казалось, вот-вот отключится. Дилюк закрывает глаза и наслаждается изнеможением, истомой, которая поражает конечности. Хватка ослабевает, и пальцы соскальзывают с колен Дотторе, но тот успевает схватить одну руку Дилюка и накрыть её своими ладонями. Сердце глухо и болезненно ударяется о ребра, Дилюк кусает губы и сплетает пальцы вместе с чужими, сжимает в ответ. Дотторе рядом и не отталкивает. Может, ему понравилось?... Дилюк слышит шуршание, бряканье металла и характерный стук костей о стол. Дотторе садится на краю, Дилюк поднимает голову на него, смотрит снизу-вверх. Его слепит лампа и он едва различает на чужом лице улыбку. Сердце щемит, из груди рвётся судорожный вздох, а глаза становятся мокрыми. Наверное в этот самый момент Дилюк понимает, что чувствует Дотторе, когда смотрит в глаза человека, чья судьба уже решена. Тоже самое детектив видел и в глазах своего отца. Из его горла рвётся вой, он понимает, что имел в виду Дотторе, что описывал, говоря об убийствах: у каждого человека индивидуальная реакция на смерть. И Дотторе каждой такой реакцией наслаждался. Он художник, творец, а его жертвы одновременно зрители и одновременно произведения искусства. Дотторе изучал их, внимательно следил за мимикой, взглядом, вслушивался в голос, жадно впитывал их чувства и последние вздохи. Дилюк это осознал… Он тоже смотрел на Дотторе как на человека, чьи мгновения сочтены. Только вот детектив безуспешно пытался ухватиться за живое в нём, сохранить это в памяти, чтобы обманывать себя в будущем. Интересно, что Дотторе чувствовал, когда его жертвы принимали свою кончину, когда не сопротивлялись, не боролись за жизнь? Как Дотторе реагировал на чужое смирение? Наверное, это либо тешило его эго, ведь жертва покорно принимала смерть от его руки, будто он являлся богом или небесным судом; либо же он чувствовал скуку с такими людьми. А Дилюк чувствовал безысходность. Он хотел, чтобы Дотторе боролся, хотел поддержки с его стороны, хотел хотя бы ложную надежду, в которую можно было поверить и забыться ненадолго. Больно. Как же больно. Лицо горит, губы дрожат, тело пробирает озноб. Дилюк притягивает ладони Дотторе к лицу, судорожно целует их, мажет губами по коже, а потом заходится плачем и роняет голову на чужие ноги, прижимается щекой к бедру, трётся о него, зарывается носом в скомканную грубую ткань и зажмуривает глаза, его рыжеватые ресницы слипаются от слёз, и кажется, что на них осели брызги крови. Дилюк думал, что освободится, если возьмёт от Дотторе всё, что тот может дать. Думал, что успокоится, если выскажет всё, если обвинит во всём, если прорвётся через его границы. Думал, что больше не будет хотеть находиться с ним, не будет хотеть его, если займётся с ним сексом. Но на каждое вымещенное чувство он получал в ответ чужие, такие же некрасивые, дикие, нездоровые, собственнические. Этот симбиоз был ненормален. Но кто, если не Дотторе, мог принять Дилюка. И кто, если не Дилюк, выслушивал бы этого поехавшего. Дотторе бы точно заговорил о чём-то ещё, рассказал бы что угодно, заспорил бы об искусстве и обществе или задал бы множество неудобных, бестактных вопросов о том, в каких именно позах и как часто Дилюк представлял его во время самоудовлетворения. Дотторе бы не молчал, если бы у них было время. Дилюк специально не надел сегодня наручные часы, не хотел слышать и видеть, как стрелка отсчитывает секунды, минуты, как безвозвратно съедает время. Но он чувствовал, что вечер уже наступил. Время ещё было, Дилюк предупредил, что сам отведёт Дотторе в камеру, но этого не хватит всё равно. Дилюку уже не хотелось существовать. Снова переживать боль, снова искать способ восстановиться, у него уже не было сил на это. Он не здоров, болен, зависим, он понимал это. И что вкус у него отвратительный, он тоже понимал. И принимал как факт. Дилюк не умел кардинально что-то менять, тем более, менять самого себя и начинать с самого начала. Почему он должен от всего отказаться, когда только научился наслаждаться тем, что имеет, и жить так, как уже привык? Однако эта встреча — последняя. Последние прикосновения, неловкие и по-своему нежные, последняя близость, следы от которой тоже вскоре сойдут. Даже последние взгляды они не посвятили друг другу. Дотторе смотрел перед собой, а Дилюк — в пол. Маньяк ещё держит его руку. Непривычно. Дотторе мог прикасаться сам, трогать, щупать, он бестактный и наглый, нарушал любые границы, но не терпел, когда кто-то переходил его собственные. И Дилюк держался за его ладони так, будто висел сейчас на краю обрыва, и это единственное, что спасало его от падения, от этого зависела его жизнь. И плевать, из каких побуждений Дотторе терпел его прикосновения. — И всё же, — буднично начал Дотторе. Дилюк поднял голову на его голос и посмотрел в спокойное лицо, которое не выражало никаких эмоций. — Почему не я стал твоей первой жертвой? Дилюк не сомневался в том, что этот вопрос действительно интересовал Дотторе, он точно хотел спросить сразу, когда Дилюк во всём признался, но никакого привычного любопытства в голосе не слышалось. И во взгляде он не видел азарта или насмешки. Дилюк вздохнул, он поднял голову выше, чтобы казалось, что его глаза слезятся от яркого света лампы, и честно ответил: — Я никогда не хотел твоей смерти. Несмотря на твои злодеяния. Ты совершил непоправимое, за что нельзя расплатиться. Но мысль о том, что ты за это умрёшь, я не принимал и не могу принять. Дотторе усмехнулся. Всё его тело вздрогнуло, а острые плечи выступили вперёд, будто он выдавил из себя эту усмешку. — Я, конечно, гениальный творец, но не настолько, чтобы суметь избежать суда. Плечи и веки отяжелели, Дилюк опустил подбородок на край стола, глаза болели, будто они были усыпаны не слезами, а осколками стекла. Он бессилен. Он ничего не может сделать. Тем более, самого Дотторе его судьба уже не заботит, он смирился. А то, что не смирился с этим Дилюк, проблемы уже самого Дилюка. Мокрыми глазами детектив смотрел на маньяка, сидел на коленях у его ног, точно верный пёс. Может, Дотторе тоже было грустно? На это намекали складки на лбу и опущенные брови. А может, ему и правда было всё равно, может он и не привязывался к детективу в ответ? Дилюк ведь не раз убеждался, что для маньяка он всего лишь способ развеять скуку. Может… Дотторе и не за что держаться, не за что бороться, вот он и не сопротивляется судьбе? Дилюк поспешно встал с пола. Ему стало тошно от самого себя. Жалкий, прибился к чужим ногам, точно собака бездомная. Теперь он смотрел сверху на Дотторе, который медленно понял голову и взгляд на его лицо. Дилюк мешает, заставляет сомневаться, давит, лезет со своими требованиями. Дотторе просил о понимании, а не о сопереживании. И Дилюк пускай и понял его, но всё равно не смог сделать для Дотторе того, в чём он нуждался. Зачем он тогда такой? Эгоистичный, думающий о спасении маньяка только для того, чтобы спастись самому. И Дилюк отворачивается, запрокидывает голову и смотрит в потолок, он нервно застегивает пуговицы и сильнее обычного затягивает галстук, пытаясь передавить саднящее горло и сдержать рвущиеся из него крики. Он не смотрит, пытается не смотреть, сжимает зубы — те стучат друг о друга, — быстро шагает к двери. И замирает на пороге, когда слышит хриплый голос: — Вы всё таки принесёте сигареты в следующий раз? Дилюк по интонации понимает, что Дотторе улыбается, но не видит, что чужие углы губ коротко вздрагивают. Он слышит как маньяк опускается со стола, копошится, поправляя одежду, и идёт в одну сторону комнаты, поднимает что-то с пола, а затем Дилюк слышит, что шаги приближаются к нему. Нет… Нет, он не может позволить ему подойти, иначе если почувствует его присутствие, то не сможет отстраниться, больше не сможет заставить себя уйти. Вцепится в его руки и не отпустит. Дилюк перешагивает через порог, в последнее мгновение хватается пальцами за дверной проём, но, опомнившись, отрывает руку от стены, со скрежетом царапая, и сдавленно шепчет, его голос дрожит и он не сразу выговаривает ответ: — Принесу.***
Дилюк стоит на улице под окнами здания, которое покинул уже больше десяти минут назад. Ходит туда сюда, топчется на месте. Быстро и шумно дышит, с губ слетают клубы пара, мёрзнет — под чёрным пальто только кое-как застёгнутая рубашка. Дилюк не может решиться. Он не хочет уходить. Но что он может сделать? Дилюк много думает, перебирает разные варианты, анализирует. Он хочет надеяться, что Дотторе решит сбежать. Дилюк ведь дал ему такую возможность! Хочет обмануть себя, чтобы слепо верить, что маньяк спрятался где-то на свободе, спасся от приговора. Дилюк кусает губы, чтобы обречённо не застонать в голос. Дотторе не воспользуется этим шансом, он слабый и громкий, его заметят, легко поймают, может, побьют или сразу застрелят без разбирательств. Он не сможет сбежать. Да и не захочет пытаться. Как с ним тяжело. Дилюк сжимает кулак на груди, смотрит широкими, дикими глазами перед собой. Врезается взглядом в машину дежурного полицейского. Сердце требовательно бьёт в груди, в горле, у Дилюка перехватывает дыхание. Он бегло осматривается. Кровь закипает, а руки действуют уже не по его воле. Чёрт.***
Дотторе нашарил в пиджаке, который не успел отдать Дилюку, зажигалку: металлическая, бронзового цвета, с высеченной на боках птицей с изящными огненными перьями. Дотторе провёл вдоль узора большим пальцем, погладил выгравированные крылья — колючие, как спутанные волосы Дилюка — и поджёг сигарету. На столе валялись некоторые помятые бумаги и даже ключи, впопыхах детектив забрал только свой блокнот. Даже дверь из комнаты допроса была приоткрыта. Дотторе смотрел пустым взглядом в щель, сквозь которую виднелся едва освещенный коридор. Дилюк оставил ему возможность на побег. Как щедро. Дотторе сделал затяжку, закинул ногу на колено, выдохнул. Дилюк столько ему отдавал, столько позволял. Но куда ему сбегать-то? В этой комнате он чувствовал себя свободнее всего, чувствовал что-то душевное, романтичное. Конечно, без собеседника и воздух был холоднее, да и атмосфера не та, но лучше провести последние часы (а может, минуты, смотря когда за ним придут) в том месте, которое считаешь родным.***
Дилюк врезается в дверь допросной, точно порыв сильного ветра, врывается в комнату и смотрит на человека за столом. Будто ничего и не случилось. Будто день начался сначала. Дилюк закрывает глаза, вдыхает знакомый едкий запах, запоминает, а потом подскакивает к Дотторе, вытаскивает тлеющую сигарету из его рта и откидывает в сторону, хватает его за плечи, поднимает со стула, накидывает на него своё пальто и подталкивает к выходу. — За мою спину, быстро. — рычит Дилюк через плечо, хватает маньяка за руку и ведёт за собой. Дотторе ничего не говорит, поспешно идёт следом, сжимая холодные пальцы и наклоняясь так, чтобы чужой пиджак скрывал его наручники и цепь от них. Они выходят на улицу: Дилюк в одной очень помятой рубашке, а маньяк в его пальто поверх тюремной робы. Дилюк открывает перед Дотторе дверь своей машины, потом быстро занимает водительское сидение, несильно бьёт маньяка по ладоням, когда тот пытается включить радио, хватается за руль, впиваясь в твёрдую кожу пальцами до побелевших костяшек и выезжает на дорогу. Он увезёт его. Только он может спасти этого нерадивого преступника. И как этот человек убил больше сотни людей, как он скрывался до этого? Дилюк шумно дышит, царапает ногтями кожу. Плевать, они будут прятаться вместе. Они сбегут. Время на это есть до утреннего обхода. Дилюк предупредил, что возможно вернёт Дотторе в камеру глубокой ночью, значит, пока всё спокойно. Дилюк вздрагивает от прикосновения к своей руке, бросает тревожный взгляд на Дотторе, который расслабленно наблюдает через окно за быстро сменяющимися улицами. Дилюк не может поверить, что они сидят рядом за пределами комнаты допроса, глупо улыбается и делает глубокий вдох, его широкая грудь вздымается, расправляется, он поднимает голову, выпрямляет спину и плечи, размыкает потрескавшиеся губы и медленно выдыхает ртом. И всё же ему намного спокойнее рядом с этим человеком, чем от мысли об их окончательном расставании. Значит они справятся. Дотторе бы не пошёл за ним, если бы не хотел сам. Каким бы строгим и требовательным Дилюк ни был, Дотторе бы его не послушался против своей воли. Значит, он поддерживает его. По щекам Дилюка стекли слёзы, он не сдержался и заплакал в голос, некрасиво, хрипло, давясь всхлипами, кашляя и воя. Он наконец почувствовал облегчение.